Завтра будет другим

Ветер порывами бьет по лицу, путает в волосах пыль, заставляет щурить глаза и крепче сжимать губы, чтобы ненароком не проглотить поднявшийся в танце песок. Прогулка в компании воинов Учиха к границе территории клана впервые не вызывает предвкушения и не разгоняет по венам кровь, как всегда бывало раньше. Как было ровно до того момента, пока Изуна почти умер. Если раньше, преодолевая этот путь он всегда чувствовал нетерпение и возбуждение от предстоящего боя за жизнь, то сейчас, единственное, что заставляет двигаться — одно лишь упорство. Мадара говорил, что ему идти необходимости нет. Строго смотрел, прямо намекая на всё ещё не зажившую рану в боку. Но разве мог Изуна пропустить столь важный исторический момент? И, пусть он не признается в этом даже под пытками, но кажется нужным проследить, чтобы ничего не сорвалось — чтобы никто не сорвался — и не случилось очередного сражения, вместо пожатых в перемирии рук. Необходимо, чтобы все прошло иначе. Рана не болит, а горит в самом настоящем огне Аматерасу, если верить ощущениям. Изуна чувствует, как под плотными бинтами края расходятся и пропитывают ткать теплой кровью — будет очень обидно загнуться из-за обычной инфекции и нежелания плоти срастаться. Все мышцы ватные и непослушные, и годятся, кажется, лишь на распространение по телу боли. Горизонт перед глазами настойчиво кренится влево, но настойчивость не дает замедлиться и продемонстрировать перед кланом и братом свою слабость. К слабым в их мире не принято прислушиваться. Изуна знает, что Мадара и сам жаждет окончания вражды. И клан — большая его часть — тоже этого хочет. Знает, что все устали, потому что за десятилетия от войны невозможно не устать. Знает, что уже ни у кого не осталось слез на похороны близких, также, как и не осталось надежд на светлое будущее через победу. Но также Изуна знает, что одно неосторожное слово, одно неверное движение со стороны Сенджу — и миру не быть. Точно не сегодня и не так, как планируется. Поэтому, чувствуя, что он единственный, кто в случае чего сможет удержать ненависть и претензии с двух сторон, Изуна сжимает зубы покрепче и приказывает себе не терять сознания, пока задуманное не начнет воплощаться в реальность. Оба клана прибывают к границе почти одновременно. Не знай Изуна наверняка, кто и как может считывать любые их передвижения, он бы, несомненно, был поражен. Каждое наступление Учиха всегда было тайным, но Сенджу никогда не получалось застать врасплох. Такого сенсора, что есть у лесного клана, Учиха явно не хватает. Десятки и сотни метров, разделяющие два отряда, не могут скрыть неверие, с которым глядят на Изуну братья Сенджу. И если на лице Хаширамы легко считывается радость и облегчение, то по Тобираме сложно определить, какие мысли роятся в его голове. Изуна помнит, как в той жизни, в которой ему не было места, Тобирама никогда не извинялся и не стыдился того, что убил его. Но за годы наблюдений Изуна смог увидеть кое-что более любопытное — мимолетно проскальзывающее во взгляде и в сдвинутых бровях сожаление, которому не было места в жизни шиноби, и которое почти моментально стиралось с лица Тобирамы. Сенджу никогда не жаловал Изуну. Скорее всего, и уважения к нему не имел. Но Изуна не смог не заметить сожаление, с каким порой Тобирама подмечал тоску и зависть, которые не всегда удавалось Мадаре зарыть в глубине своего сердца, когда он смотрел на Хашираму, у которого был младший брат. Всегда оставался за спиной тот, кто никогда не предаст и не отвернется. После нападения на Коноху с Девятихвостым, после которого для Мадары уже не было пути назад, Тобирама в полу-бреду забывался несколько вечеров подряд в компании саке, — будто скорбел вместо Хаширамы, который быстро взял себя в руки, но навсегда утратил свет наивности и слепой веры во взгляде, — и в темноте и одиночестве шептал варианты «если бы». Что было, если бы погиб не Изуна, а, например, он? Был бы вообще заключен мир, или Хаширама также медленно сошел бы с ума? Если бы погиб кто-то другой или все остались живы, пришли бы они к подобному развитию событий, где битвы не избежать? Тобирама моделировал и представлял до тех пор, пока не повторил бесчисленное количество раз слова, что сам он все сделал правильно, что он не мог поступить иначе. Пока не заставил себя в это поверить. Изуна знает, что Тобирама смог похоронить эту часть на самое дно памяти и до самой смерти больше никогда не вспоминал этих «если бы». И сейчас, глядя на Тобираму, Изуна не может представить, что у него происходит в голове. Знает ли он, чувствует ли, что смог избежать всех тех сожалений, за которые в будущем испытывал презрение к себе, причисляя их к слабости? — Всем оставаться здесь, я пойду один, — говорит Мадара, и если бы Изуна не знал своего брата лучше всех, он бы даже и не предположил, как сильно тот напряжен, и что сжатая в кулак рука — не признак уверенности, а призыв самому себе к спокойствию. — Вы уверены? Сенджу могут использовать это и напасть, — с вполне оправданным недоверием, именно с таким, какое и должен испытывать человек, похоронивший родителей и сестру, павших от рук Сенджу, уточняет Хикаку, стоя ближе всех к главе клана. — Я составлю компанию, — с легкой усмешкой, которую все принимают за уверенность и азарт, говорит Изуна. Если бы они только знали, что усмешка — это лишь немного подкорректированная гримаса боли, и что сил в Изуне хватит ровно для того, чтобы не потерять сознание на ровном месте, но никак не на бой — на него не смотрели бы с таким почтением. Мадара, несомненно зная о его состоянии, не выдает этого, а лишь сильнее стискивает зубы, поражаясь упрямству брата. Уверенным шагом, с прямой спиной Мадара выдвигается вперед, и Изуна, не отставая от него, невольно вспоминает далекое детство, когда он смотрел на брата с восхищением. Это же восхищение невольно вспыхивает в груди и сейчас. Оба клана, показательно спокойные, не могут обмануть чуйку, и Изуна про себя усмехается витающему над полем не случившегося боя напряжению. Хаширама идет навстречу, вооружившись лишь осторожной улыбкой, но Изуна не может оторвать глаз от его брата, что все это время был сосредоточен лишь на нем. В попытках понять, не гендзюцу ли это или, может, техника перевоплощения, Тобирама не отводит сканирующего взгляда ни на сантиметр, разглядывая его фигуру, словно пытаясь что-то найти, словно не доверяя своим сенсорным чувствам. — Мадара! — остановившись по центру в каких-то пяти метрах от Учиха, приветствует Хаширама, получая в ответ сдержанные кивки. — Я рад, что все обошлось, — подразумевая Изуну, с облегчением говорит он. — И раз мы начали не с атак, мое предложение неизменно — давай заключим мир и объединимся! — Зачем бы нам соглашаться на это? — вздернув бровь, спрашивает Мадара. — Как можно заметить, Боги благоволят нам и нужда не заставляет идти на столь крайние меры. — В следующий раз все может закончится хуже, — с искренним беспокойством, возражает глава Сенджу. — А пока мы бьемся друг с другом, кланы Курама и Кагуя захватывают все больше территорий и подбираются к нам все ближе. Объедини мы силы — и ни один клан не посмеет быть нам угрозой. Мадара, я прошу тебя, подумай о матерях, что хоронят своих детей, подумай о братьях, которые остаются одни… Изуна с трудом сдерживает торжествующую улыбку, точно зная, что рыбка уже заглотила наживку самостоятельно и дело осталось за малым. Потому что Хаширама не мог не представить себя на месте Мадары, потому что он не мог не представить, что было бы, потеряй он брата. — И на что ты готов ради этого мира? — Практически на все! — чувствуя себя как никогда близким к заветной мечте, восклицает Хаширама, не замечая, как рядом, словно от пощечины, дергается Тобирама, как сильнее напрягаются его плечи и сужаются в подозрении глаза. — Учиха согласятся на твой мир только при соблюдении нескольких условий. В случае, если они будут нарушены — мы выйдем из соглашения немедленно. — Все, что угодно! — поспешно вновь соглашается Хаширама. Изуна с сочувствием смотрит на перекосившееся лицо Тобирамы и легко предствляет, что при других обстоятельствах тот бы точно с силой заткнул брата. Но на глазах у все еще противоборствующего клана занижать авторитет главы Сенджу — просто непозволительно. Даже если этот глава безапелляционно соглашается на еще не озвученные условия. Дальше следить за любезностями, которыми обмениваются два главы кланов не так интересно, как наблюдать за тихим и напряженным Тобирамой. За его хмурыми бровями и алыми глазами, опущенными в землю, но не видящими перед собой ничего. Тобирама явственно напряжен сильнее, чем при всех их предыдущих встречах, что заканчивались кровью. Будто заключение мира является более проблематичным, чем постоянные сражения. Изуна готов спорить, что сейчас светлая голова Сенджу занята лишь попытками предугадать, на какие условия так безрассудно согласился его брат, и как можно будет выкрутиться. — Тогда решено. Ровно через неделю встречаемся на «том» месте, — врывается в размышления фраза Мадары. — Изуна, уходим. — Иди, аники, мне нужно ненадолго задержаться и кое-что обсудить с Сенджу, — с совершенно невинным лицом, которому Мадара, конечно же, не верит, предупреждает Изуна, и испытывающее глядит в сторону Сенджу. Согласится ли? Ведь мир, заключенный пока лишь на словах, не имеет никакого веса, и было бы безумием со стороны Тобирамы не подозревать его в нечестной атаке исподтишка. В удивлении вскинув брови, Хаширама сразу понимает по направлению взгляда черных глаз, что речь не о нем. Он, улыбаясь, словно сегодня один из главных праздников его жизни, хлопает брата по плечу, без страха поворачивается спиной и уходит обратно к заждавшемуся отряду. Мадара последовать примеру старого друга не спешит. Он переводит долгий взгляд с брата на Сенджу и обратно, словно пытаясь понять, что происходит, но не найдя ни одного признака, что позволил бы ему вмешаться, с неудовольствием уходит прочь. Замечая блеск заинтересованности в алых глазах, Изуна ненадолго отвлекается мыслью, что Тобирама должен бы ненавидеть их схожесть с проклятыми глазами врагов, схожесть с пресловутым шаринганом. — Как ты выжил? — не распыляясь на лицемерные приличия, с любопытством, присущим ученым или медикам, сходу спрашивает Тобирама, явно подмечая и зеленоватый оттенок кожи Изуны, и черноту вокруг глаз, и всю его неустойчивую позу на ослабших ногах. Но ничего из увиденного не озвучивает, за что Изуна внутренне благодарен. — Я не промахнулся. — Да, ты определенно не промахнулся, — криво улыбаясь, соглашается Изуна. — Наверное, мне просто повезло? — И чего же ты хочешь? Реванша? В твоем состоянии — это самоубийство. — Да, что-то подобное сегодня утром мне говорил и брат, что вставать с футона в моем состоянии — самоубийство. Но я здесь для того, чтобы предложить мир. — Кажется, ты немного опоздал, наши кланы только что это сделали. Видя явное недоверие и раздражение Сенджу, Изуна лишь сильнее тянет губы в улыбке и на мгновение прикрывает глаза, тщательно подбирая слова. — Нет, речь о мире между нами двумя. Мы были настоящими противниками, в наших схватках никогда не было жалости друг к другу. Мы — не наши братья. И мы действительно пытались и хотели убить. Я не хочу мир только на бумаге. Никакие договора не сотрут ненависть. Тобирама сужает глаза, сжимает губы в тонкую полоску и делает несколько шагов, оказываясь почти вплотную к Изуне, чтобы следующие фразы точно никто не услышал. Так близко они находились лишь в попытках пронзить друг друга клинками. — Зачем тебе это? Я не верю ни в этот мир, ни в твои слова. Ты был тем, кто ненавидел Сенджу, и меня в частности, чуть ли не больше всех остальных Учиха. Из-за этой ненависти ты согласен был умереть, лишь бы не получить лечения от кого-то из Сенджу, от моего брата, — на грани слышимости, почти не разжимая зубы, говорит Тобирама. — Ты — последний человек, кому я готов верить. Про себя Изуна тяжело вздыхает, а в боку сильнее тянет болью. Он бы тоже не поверил, будь на месте Тобирамы. Чужое недоверие вызывает восхищение — такому противнику, сопернику не стыдно было и проиграть. Но, к сожалению, все сказанное — правда. И как донести Тобираме, не раскрывая правды, что больше похожа на бред сумасшедшего, что Изуна давно — слишком давно — не таит на него ни обиды, ни злобы и действительно хочет зарыть топор войны? За неделю люди так не меняются, как изменился Изуна. Но лишь для него одного прошло намного больше времени. — Ты прав. Но есть кое-что поважнее нашей ненависти, — вмиг утратив всю показательную веселость, с полностью серьезным лицом, говорит Изуна. — Я понял, что, если не сделать этот шаг, не объединиться, как бы нам это не нравилось, будет очень тяжело уберечь свой клан. Этот мир — не просто старая мечта наших братьев, а необходимость. — Меня вполне устроит, если Учиха исчезнут, — но вопреки сказанному, во взгляде Тобирамы проскальзывает понимание. — И тем более я не понимаю, при чем здесь я и ты. — Ты всегда хотел именно этого? Чтобы война кончилась смертью последнего Учиха? И думаешь, все Сенджу сразу заживут словно в раю? А не думаешь, что, продолжи мы вражду, все может закончится иначе? Например, победой Учиха? — и, словно подтверждая слова, Изуна активирует Магекью. Тобирама почти не реагирует на угрозу и даже не отводит взгляда, проверяя намерения врага. Изуна, тем временем, продолжает. — А с тобой мне почти жизненно необходимо перестать враждовать. Знаешь, но, как-никак, с человеком, который в честном бою может вогнать тебе меч между ребер, лучше быть на одной стороне. — На одной стороне? — Да, что-то вроде того. Просто это гораздо короче, чем фраза «не мечтать вырвать сердце голыми руками». — Ками-сама, ты и правда веришь в свои слова, — вглядываясь в бывшего противника, почти беззвучно проговаривает Тобирама. Он впервые смотрит на Изуну не как на врага, а просто на больного человека. Но в его взгляде мелькает заинтересованность. — Да, — кивает он. — Можешь считать мое предложение помутнением рассудка после ранения, или результатом заражения неизвестной болезни, что меняет восприятие мира. Но я серьезен. И, думаю, у тебя будет время в этом убедиться. С уверенностью в глазах, но с подкашивающей слабостью в теле, Изуна протягивает вперед руку. — Я не верю Учиха, — повторяет Тобирама. Проходит не больше пяти секунд, прежде чем Сенджу с опаской пожимает руку, но за это время Изуна успевает почувствовать, как его прожигают с двух сторон, где ожидают отряды, кто беспокойными, кто яростными взглядами. И он не уверен, к какой категории может отнести ярко ощущающийся взгляд Мадары. — Но посмотрим, — соглашается Тобирама, а для Изуны это звучит как первая победа. Ему не нужно, чтобы Тобирама начал ему сейчас же верить и забыл все годы, что они провели, скрестив оружие. Ему нужно всего лишь поселить это зерно в его сознании, чтобы Сенджу просто начал думать о такой возможности. — Мои медицинские техники на посредственном уровне, но я почти уверен, что тебе нужен ирьенин, — Тобирама кивает на живот, где за доспехами скрывается рана. Изуна прекрасно знает, что это не проявление заботы, а холодный расчет. — Выглядишь так, будто несешь весь этот бред лишь потому, что все же собираешься на тот свет. — Может быть в другой раз, не хочу давать Сенджу возможность вернуть нам должок, — отмахивает он, с удовольствием наблюдая, как догадка Тобирамы укореняется — Изуна непременно еще будет использовать свое ранение как один из аргументов в давлении. — Ну раз так, — соглашается с условиями Тобирама и принимается рыться в подсумке. Достав на свет маленькую баночку, диаметром не больше трех пальцев, он непринужденно бросает ее в руки Изуны под взгляды двух кланов. — Отказываться — дурной тон. Одного мимолетного взгляда хватает, чтобы понять, что ему дали то самое походное лекарство Сенджу, которым не единожды на глазах противников воины быстро смазывали раны, чтобы немного дольше продержаться на поле боя. Тобирама, несомненно, не проникся за одну встречу сочувствием или пониманием, и здоровье Изуны не могло его начать действительно волновать. Но такой жест, на глазах у десятков шиноби, не может остаться без внимания. Первый жест доброй воли, первый шаг навстречу общему миру. Пусть и без искренних намерений, но все же. Изуна не сдерживается и усмехается, прячет лекарство и первым разворачивается, чтобы вернуться к своим. Первым, после Хаширамы, буквально подставляет спину вчерашнему противнику, демонстрируя полное доверие. — Что это было? — стоит подойти к Учиха, с недовольством спрашивает Мадара, пока его взор по прежнему устремлен в сторону белоснежной головы. — Ничего особенного, просто обсудили с Сенджу совместное будущее, — легко отвечает Изуна и, не медля, отправляется обратно в сторону кланового поселения, чувствуя, что еще пара часов на ногах — и он больше никогда не встанет. — Какое еще совместное будущее? — не выдерживает Хикаку, все еще не отошедший от увиденного. — Тебя же вроде в живот ранили, а не в голову. Или все это было извращенным флиртом? Вы как-то слишком далеко зашли… Изуна улыбается зубастой улыбкой и отшучивается, не спеша переубеждать товарищей. Пусть лучше думают в таком ключе, гадают о возможных запретных чувствах между давними врагами, чем по новой вспоминают все причины для ненависти. Возвращаются обратно они довольно быстро, неся в клан свежие новости, что изменят абсолютно все. От обморока Изуну спасают не разговоры в отряде, не первый шаг к новому будущему, а задумчивое лицо брата. Довольно хорошо зная, как он выглядит, когда думает о клане, зная, какое выражение принимает его лицо, когда думает о врагах — изучив Мадару вдоль и поперек, Изуна с удивлением обнаруживает, что порой слепота по отношению к определенным вещам может быть выборочна. И раньше он сам, возможно, ненамеренно, выбирал просто не замечать этого взгляда, направленного в никуда, выбирал не думать о причинах. Неужели, чтобы прозреть, нужно было всего лишь один раз умереть?

***

— Что это? — раздается в повисшей тишине резкий голос Тобирамы, и Изуне приходится приложить титанические силы воли, чтобы не уничтожить всю серьезность момента. Недоумение и презрение, что в голосе, что на лице Сенджу скрашивают скуку и разбавляют занудство, которому все негласно поддались, стоило встрече начаться. — Что за пункт про «обязательный совет»? — Общее поселение будет иметь более сложную форму управления, чем это принято в кланах, — со всем буддийским спокойствием, на какое способен, берет на себя роль толкователя Мадара. Изуна действительно горд им — он потратил не один час, пытаясь точно также донести свои мысли брату, у которого были те же вопросы, что и у Сенджу. — И давать полную власть одному человеку — не совсем разумно. — Разделить сферы влияния? — сузив глаза, уточняет Тобирама, не отпуская взора с черных омутов напротив. От наслаждения происходящим у Изуны подергиваются уголки губ: смотреть, как замирает и напрягается брат из-за столь близкого нахождения Сенджу в мирной обстановке, но мастерски пытаясь это скрывать — одно удовольствие. — Нет, речь, скорее, о возможности советникам накладывать право вето и самим предлагать решения ситуациям. — Значит, вы настаиваете на, — Тобирама вновь глядит в свиток с пунктами требований от Учиха. — Настаиваете, что помимо одного главы общего селения из каждого клана необходим один советник, от слов которого законы или просто решения могут приниматься или отвергаться? — Именно. — Хм, судя по формулировке, вы предвидите, что и другие кланы попробуют примкнуть к этому союзу, — пробегаясь по иероглифам в очередной раз, задумчиво роняет Тобирама. — Почему бы и нет? — подтверждает догадки Мадара, не забывая следить за братьями Сенджу напротив и удивляться той колоссальной разнице, с которой они подходят к делу. Если Хаширама на радостях готов почти не глядя подписывать любые бумаги, Тобирама же в свою очередь впился глазами в каждую точку, прописанную в предложении. Им повезло, что все предыдущие пункты не заняли долгие часы, а то и дни — с такой-то скрупулёзностью. — В любом случае, об этом рано говорить. — Допустим, — задумчиво кивает Тобирама. — Но почему здесь мое имя? Почему советником от Сенджу обязательно должен выступить я, а не брат? — он испытывающее переводит взгляд с Мадары на Хашираму и обратно, подозревая, что любой может быть повинным в подобных идеях. — Изуна настоял, — почти сквозь зубы, сдается Мадара, буравя упомянутого недобрым взглядом. Уповать на то, что такое условие не бросится Сенджу в глаза, было действительно глупо. — Значит, твоя идея? Зачем? — Я же говорил еще тогда, неделю назад, на поле, — невинно улыбается Изуна, полностью уверенный, что никакие возражение Тобирамы не изменят написанного. — Нет, это не связано с теми словами, здесь что-то другое, — Тобирама встречается глазами с Изуной и становится ясно, как белый день, что от недоверия Сенджу избавиться будет непросто. Он знает, чувствует, что всё это какая-то ловушка, но также четко осознает и то, что у них действительно нет выхода — Хаширама не отступится от идеи общей деревни, не тогда, когда Учиха почти согласились, и до мечты осталось лишь руку протянуть. — Что будет в случае моей смерти? Как будет передаваться пост? — Назначь преемника, — пожимает плечами Изуна, про себя усмехаясь — будто он теперь так просто позволит этому Сенджу умереть. Последним аргументом для Тобирамы, конечно, служат не слова Изуны, не ожидания двух кланов, а полный надежды взгляд Хаширамы. Невооруженным глазом любому заметно, с какой непосредственностью и детским нетерпением старший из братьев Сенджу гипнотизирует свиток о заключении мира и крепкие длинные пальцы Тобирамы, что сжимают пергамент словно в оковах. Глубоко вздохнув, Тобирама на мгновение прикрывает глаза, чтобы следом скупо кивнуть. Он передает документ брату, даря свое молчаливое согласие на подписание и добровольно ступая в любовно подготовленную ловушку. — Что же, думаю, можно приступать к строительству! — не успевает высохнуть кровь на подписях, как звучит предложение от Хаширамы, переполненного энергией и воодушевлением немедленно приступить к делу. — Сейчас? — А чего тянуть? Будет довольно символично возвести первые здания именно в этот день. Положим фундамент будущей деревне!