Ведь даже сам Валерий Сюткин пел про нас, а ты мне всё ещё не веришь

Кольца. В последнее время Антона часто бесят кольца. Казалось бы, к чему можно вообще приебаться, когда повод не приёбистый да и сам Антон приёбываться не любит? На деле же всё просто — нужного размера нет в магазине. Все размеры, начиная от несчастного пятнадцатого, есть в наличии, хотя кто вообще может носить такие маленькие кольца на пальцах? Дюймовочка? Или мальчик с пальчик? Ему как раз подходит: кольцом пятнадцатого размера он штаны придерживает, чтоб не сваливались. Импортозамещение, все дела. Ремень из натуральной крокодиловой кожи в современных реалиях днём с огнём не сыскать. В общем, с этим кольцом ходят все, кому не лень, кроме Антона — почётного обладателя огрооооомного диаметра среднего пальца по меркам этого ювелирного магазина. Причём вечно происходят какие-то несостыковки: то кольца нет в наличии, то размер неподходящий. Антон каждый раз чувствует себя модницей-кокеткой, которая каждый день лихорадочно с утра до вечера штудирует и мониторит сайт магазина, не моргая, чтобы заполучить желанную шмотку за любые деньги. Да и при этом, он каждый раз пытается понять, почему же кольцо с выгравированным смешным примитивным человечком, который в прямом смысле пинает хуи, настолько популярно. Действительно. Это что касается серебряных колец. А вот если брать транспортные, то, учитывая питерское метро, Антон мог бы материться, не повторяясь и без остановки, минут двадцать, не меньше. И в транспортной кольцевой, и в кольцевой ветке метрополитена Санкт-Петербурга Антона раздражает их отсутствие. Да. Вот так вот всё просто и понятно — в Москве есть и не одно, а в Петербурге целых ноль, отчего нагрузка и пассажиропоток адские. Наземный транспорт, кстати, тоже не комильфо по нескольким критериям, начиная от количества людей, которые пользуются им, и заканчивая раздолбанностью старых автобусов и троллейбусов, которых намного больше, чем их новых собратьев, на петербургских ровных (спасибо, Господи, и на этом) дорогах. В целом, с наземным транспортом в Санкт-Петербурге не такая жесть, конечно, как в Москве, когда пробки круглосуточно по семь или восемь баллов, но в целом тоже мало приятного. Сидя в такси, которое ему благосклонно вызвал Арсений, усвистав быстрее ветра на свою загадочную и таинственную работу, Антон иногда теребит и ерошит сыроватые кудряшки, пока что похожие на слипшиеся макаронины-спиральки, прикидывая, во сколько же ему обойдётся собственная машина — на права-то он сдал, когда ещё в Воронеже жил, но этот навык в Москве ему нисколько не пригодился. Там машину иметь смерти подобно: можно родиться, жениться, развестить и умереть, стоя в пробках. Начальную сцену из фильма «Ла-Ла Ленд» надо было снимать не в солнечном и жарком Лос-Анджедесе, где люди под палящим солнцем с утра пораньше стоят в пробке и, естественно, радостно начинают петь на разные голоса совместную песню, резво и бодро отплясывая на крышах чужих автомобилей в легких платьях и гавайских рубашках, несмотря на то, что там зима. Если бы это снималось в Москве, то эта сцена явно выглядела бы по-другому. Вот представьте: множество людей в пуховиках, шапках и толстых шарфах обязательно черных или сероватых оттенков — вот где настоящие «Пятьдесят оттенков серого», а не эти ваши потрахушки в наручниках — во время ранних рассветных потёмок нехотя выползают из своих машин, пробка из которых никак не может рассосаться на Москворецкой набережной. Заспанные и недовольные лица москвичей освещаются тусклыми жёлтыми фонарями, жёсткий мелкий снег неприятно щиплет кожу своими холодными иголочками-льдинками, а ногами эти несчастые люди месят смесь из песка, реагентов и нерасстаявшего грязного снега, с которым всё никак не могут справиться многочисленные снегоуборочные машины, и пачкают чистую обувь и штанины слякотью. Антон даже не хочет и представлять, что за песня могла у них бы быть в таком случае. Наверно, что-то из репертуара группы «Молчат дома»... Как там пелось? «Жить тяжело и неуютно, зато уютно умирать»? Вот-вот, подходит. Правду говорят, что Россия — для грустных, ведь если бы это был какой-нибудь другой город, например, Самара или Екатеринбург, да хотя бы тот же самый Воронеж, ситуация кардинально не изменилась бы. Он подпирает здоровой рукой щёку, поёжившись на месте, и наблюдает за умиротворяюще проплывающими мимо домами. В машине прохладно, а таксист изредка зевает, но вида старается не подавать, хотя и музыку, чтобы заглушить глубинные порывы и взбодрить обстановку в салоне, похожую на сонное царство и лежбище котиков, не включает, и Антон ему за это премного благодарен — адекватных людей редко можно встретить. Вообще, люди в последнее время стали подбешивать. Не то, чтобы он готов брать калаш в руки и без разбора идти убивать всех неугодных, но тупорылость, с каковой некоторые человекоподобные создания — даже как-то язык не поворачивается назвать их людьми — идут по жизни, пробудила в спокойном и уравновешенном, а чаще всего, похуистичном Антоне жёсткую и, самое главное, хроническую раздражительность, которую, к большому сожалению и несчастью Шастуна, задолбавшегося беситься по любому пустяку, нельзя вылечить или облегчить супрастином, например, как надоедливую аллергию. Люди его бесят из-за своей тупёжности. Кто вообще придумал, что идти-идти по улице и резко встать по центру — это нормально? Таких людей обычно ещё и не обойти никак. Они абсолютно волшебным образом умеют расположиться в пространстве так, чтобы занять всё имеющееся место на узком тротуаре. Антон про таких, чтобы хоть как-то выпустить пар, в шутку говорит: «Проще перепрыгнуть, чем обойти». И ведь чертовски прав... А громко разговаривать в общественных местах? Антон и сам-то не особо тихий, но когда этот шедевральный диалог о размере чужих писек он слышит даже сквозь наушники с функцией шумоподавления, где на всю катушку играет Продиджи — это уже клиника. Быть невольным свидетелем воссозданой картины секса между этой громогласной незнакомой Настей из метро и каким-то неизвестным короткописечным, как оказалось, Никитой он ни за какие коврижки не захотел бы. А тут его даже и не спрашивали. Антон не ханжа и секс для него не табу, но по утрам по дороге на работу в метро он вообще хотел бы, чтобы людей в его окружении было по минимуму. Говорить, слушать, да что уж там, смотреть и дышать вообще не хочется, а тут мало того, что всё в точности да наоборот, так ещё и в голове после таких красноречивых диалогов волей-неволей остаётся цветастая иллюстрация короткого члена, который для кучи сравнили с корнишоном. А корнишоны в их привычном, не подмененном извращенными красноречивыми умами значении, Антон любит и потребляет. С пюре и котлеткой вообще красота красивая. Поэтому люди бесят. Своей беспардонностью, эгоизмом, раздутым до необыкновенных размеров, отсутствием понимания и воспитания, а также хамским и наглым поведением, особенно в очередях и на эскалаторах. Шастун давно не чувствовал себя настолько раздражённым и одновременно с этим беспомощным — в такой ситуации ведь ничего не поделаешь. Только вдохнёшь и выдохнешь глубоко и нарочито наигранно, ну, глаза закатишь, костяшки пальцев заломишь до приятного ушам хруста, цыкнешь или покашляешь в кулак, мол, совсем уже. Всё равно бесит. «А вот Арсений не бесит». Эта мысль не проносится бегущей строкой и не мелькает, как скользящая тень подсознания. Эта мысль с ноги нагло и по-хамски, без всяких церемоний и расшаркиваний, влетает в комнату хранения всех безумных мыслей (может поэтому её там принимают так спокойно, как свою, и не бьют тревогу во все колокола разума?), сразу же с размаху плюхается на диван, потеснив все остальные думы и внаглую укладывая ноги на придиванный столик, а затем концентриует на себе всё внимание и буквально орёт: «Думай обо мне, бич!» И Антон, если честно, рад этому. Об Арсении в последнее время он стал почему-то думать только в положительном ключе. Кроме омлетных моментов, естественно. Шастун на кой-то чёрт сопоставлял одним зимним вечером изменения в поведении Арсения за последний месяц и пришёл к выводу, что человек этот расцвёл у него на глазах. Арсений больше не скрытный — он просто чего-то недоговаривает. А также он не зануда — просто слишком старательный и вдумчивый. Ещё Арсений не язва — он остроумный и отходчивый. Да и вообще, Антону хочется проводить с ним больше времени, чтобы узнать, докопаться до личности, которую скрывает жёсткая внешняя оболочка. В подсознании Антона Арсений сейчас — репчатый лук, правда, пахнет он намного приятнее — какими-то терпким, сладко-горьким ароматом духов и свежим бельевым кондиционером с запахом хлопка — и до слез не доводит. Арсений смешной, когда просыпается по утрам. Он больше не пытается, как раньше, быть крутым и держать лицо, якобы невыспавшимся он никогда не бывает и всегда выглядит, как с обложки модного журнала. Нет. Антон теперь постоянно застаёт его с утра за чашкой кофе растрёпанным, нахохлившимся, как маленький воробей, и до жути забавным. Его обычно уложенные волосы торчат во все стороны, как гнездо, а сам Арсений, не разлепляя глаз, кутается сильнее в свой махровый халат, и поёживается от холода, поджимая ступни из-за стелившегося под ногами сквозняка. И нос он морщит и фыркает, совсем как ёж, когда кофе становится холодным и невкусным. А ещё он шутит сложные шутки и совершенно не смущается, когда приходится смысл этой самой шутки объяснять. Антону почему-то всё сильнее и сильнее хочется узнать этого странного, обыкновенного на первый взгляд человека с нелучшим характером и заурядными мыслями и поведением. Но он знает, что это не так. Арсений будто бы с другой планеты, далёкой и неизведанной. Он отчего-то сложный, как загадка, но вместе с этим многогранный и непредсказуемый. И в голове у него волшебный мир, не иначе, потому что как он тогда придумывает все эти остроумные и незаурядные каламбуры, шутки и замечает то, что сложно заметить обычному человеку? В кармане куртки вибрирует телефон с новой смской, и Антон незамедлительно лезет её читать: «Что сказал врач? Когда снимут повязку?» — без всяких предисловий и расшаркиваний закидывает Арсений вопросами и выглядит это весьма странно на фоне того, что Антон перед этим посылал ему мем с танцующей коровой, который тот проигноривал целиком и полностью. «Вот тебе и чудесный мир», — закатывает глаза он, набирая в ответ сообщение. Пальцы то и дело попадают не по нужным буквам, совершая глупейшие опечатки по типу «Юля-бля», и это бесит ещё больше. Видимо, афобазол — реально крутая штука, которая спасает вот от таких затыков, ибо ну не может же всё и все постоянно раздражать? Так просто не должно быть. Арсений не бесит, но бесит, что по клавиатуре хер попадёшь, пока ему сообщение наберешь. В общем, везде свои минусы. Водитель негромко оповещает о том, что их скромная карета, которая дай бог с минуты на минуту не превратится в тыкву, потому что Антон ненавидит тесные помещения и пространства (по мнению Шастуна, палатки для кемпинга и спальные мешки придумал сам сатана, который ненавидит высоких людей. Собственно, маленькие и низкие дверные проёмы тоже его рук дело — Антон заебался биться лбом каждый раз, причем чаще всего происходит это жутко неожиданно), прибыла и в принципе можно уже и выпуливаться, а не сидеть на жопе ровно, не ведя ухом. Конечно, он так не сказал, но почему-то Антону кажется, что таксист это подразумевал. И его можно понять. «Я вот только сейчас доехал до поликлиники. Разве тебе не пришло оповещение о том, что такси прибыло?» — быстро отправляет Антон в ответ, напяливает шапку абы как, чтобы не заморозить тонкие ушные хрящики, которые потом болят настолько сильно, что аж выть хочется и сразу же появляется желание носить шапку, не снимая, как завещают все бабушки России своим непослушным и «крутым» внукам-выпендрёжникам, гоняющим зимой в крещенские морозы под минус двадцать пять без шапки и в джинсах в облипку с подворотами, и выходит из машины, поблагодарив молчаливого, что, несомненно, добавляет ему сто очков крутости, таксиста. Серое, хмурое небо над головой никак не поднимает настроение, которое и так ниже плинтуса, а ботинки вновь вязнут в снежной массе на тротуаре — тоже мало приятного. Зато в холле поликлиники тепло, а в гардеробе выдают бесплатные бахилы. Антон бы точно не нашёл у себе в кармане десятирублёвую монетку (кто вообще в две тысячи двадцать втором году ходит с бумажными деньгами и мелочью в кошельке?), а слушать ворчание и монотонный, очень злобный бубнёж уборщицы, похожий на череду страшных проклятий, которая только что до блеска помыла полы в коридоре, не хочется, поэтому бахилы — это что-то сродни магическому защитному амулету в игре, который появляется в самый нужный момент и защищает главного героя от атак грозного горного тролля. В данном случае, конечно, от атак старушки со шваброй, что тоже звучит страшно. Да она бы и без палки с вонючей дырявой тряпкой справилась — наслала бы трёхмесячный понос или нестояние хуя, вот тогда бы Антон поплясал... Следующее, что не бесит — это отсутствие очереди на перевязку в травмпункте. В памяти всплывает длиннющая очередь день назад, когда Антон чуть ли не стал свидетелем развода молодой семейной пары, которая никак не могла решить, кто же теперь будет выгуливать их йорка, ведь и парень, и девушка умудрились сломать левые ноги одновременно — покой им, видимо, только снится. Странно это, конечно, но мало ли что бывает. Не Антону с порезом от консервной банкой судить. Потом он ещё где-то сорок минут слушал разные байки и анекдоты двух друзей, один из которых поскользнулся на улице и немного тюкнулся головой о поребрик (может, у него именно поэтому поток шуток лился без остановок?), а затем пришлось ещё и пропустить вперёд женщину в возрасте, вывихнувшую мизинчик на левой ноге. В общем, Антон провёл в травмпункте тогда больше времени, чем на рабочем месте, а с учётом того, насколько он трудоголик, ситуация приобретает всё более и более печальный окрас. Сейчас же горизонт чист — коридор пуст, а в кабинет удалось попасть с первого раза. Шастун всё никак не привыкнет к больничном запаху растворов, таблеток, хлорки и бинтов. В данный момент это тоже бесит. «Шо ж такое... Как будто блядское пмс», — хмурится он сам себе, пока медсестра в очередной раз ищет его карточку. Антон вспоминает ирины рассказы и её самочувствие перед и во время месячных. В голове всплывает описание сего процесса и феерический, естественно, в кавычках, поток эмоции, который испытывают бедные девушки: «Сначала ты хочешь всех поубивать за малейший шорох или неправильный вздох, через секунду смеешься со слова «кашалот» до уссачки, а ещё через пару минут застаешь себя за пожиранием хлеба с пряниками вприкуску под аккомпонимент Инстасамки и собственных рыданий, потому что сейчас ты не «пусси-джусси на тусе» и у тебя не «на балансе триллион», а самое главное и противное — это адские боли в животе и в голове, тошнота и либо запор, либо понос». Описание, конечно, очень пространное, и Шастун вряд ли также испытывает раздражение, особенно последние симптомы, слава богу, абсолютно мимо, но вот Позов точно также распинался про собственный кризис. Мда. Совпадение интересное, однако. Хвала всем богам и святым духам, которых Антон так любит упоминать всуе в своих разговорах, будучи крещеным атеистом. Как и половина населения России. — Шампунь? — спрашивает медсестра строгим, почти учительским голосом, после которого хочется слиться со стеной воедино, а лучше съебаться на все четыре стороны как можно скорее. — Что, простите? — искренне не понимает Антон, заинтересованно выпрямляясь на противно скрипящем пошарпаном стуле из кожзама. Никаких других вопросов или фраз от нее перед этим не следовало, он просто зашёл в кабинет, естественно, поздоровался, и назвал своё имя и отчество. Женщина смотрит сканирующе с немым вопросом в глазах и вопрос этот явно из разряда «Ты долбоёб или да?», ибо по-другому сотрудники государственных поликлиник и больниц смотреть не умеют, как и говорить, а о вежливости тут вообще можно забыть. Это что-то несусветное и невозможное, как существование инопланетян, в стенах обители медицины и помощи людям. Скорее эти самые инопланетяне на Землю высадятся и контакт с людьми установят, чем сотрудники больниц научатся вежливо или хотя бы без хамства и пафоса разговаривать с пациентами. — Вы шампунь? — на серьёзных щах опять допытывается она и ответ на этот несуразный, бредовый вопрос явно должен быть утвердительным. Антон хлопает глазами в неспособности выдавить из себя хоть какой-нибудь звук. Что обычно люди говорят, когда происходит что-то сверхстранное? Вот и он не знает. Встать и выйти? Ну такое себе, проблема сама собой не исчезнет — рука сама себя не перевяжет, а у Арсения, как оказалось, с оказанием первой помощи всё совсем неважно. Нетвёрдая тройка. С плюсом. Узнать, зачем ей на работе шампунь? Ещё хуже чем предыдущий вариант. Так и на «комплимент» нарваться можно. Просто сказать «нет»? Да так и диалог на «нет» сойдёт. В общем, правильный ответ в этой игре Антон явно не сможет отыскать, даже с помощью мозгового штурма. — У меня тут в карточке написано «Шампунь Антон Андреевич». Вы или не вы? Больше Антонов Андреевичей к нам не поступало, — как ни в чём не бывало, с толком и расстановкой продолжает медсестра, и Антон прыскает, ибо сдерживаться становится очень тяжело. — Ну серьёзно?! Антон Шампунь?! — он пытается не смеяться и удерживать лицо кирпичом, как обычно, но смешки прорываются сквозь его удивлённый тон. — Я маме позвоню, скажу всей нашей семье фамилию поменять. Звучит-то хорошо. После долгого и муторного диалога с капелькой сюра, достойного быть рассказанным в какой-нибудь юмористической программе или даже в стендапе, всё-таки выясняется, что женщина просто ошиблась — неправильно прочитала фамилию. Таким вот образом и родилось альтер-эго у Антона — Антон Андреевич Шампунь. Интересно, палмолив он или хэд энд шолдерс? А может и вовсе чистая линия? Дешманский запах ромашек и шишек ему подходит как-то больше, нежели запах орхидей. Антон думает, что обязательно расскажет эту историю со всеми искромётными шуточками по поводу моющего средства Арсению вечером за ужином, когда тот вернётся с работы уставшим и замотанным, сядет на табуретку, поджав под себя левую ногу, и будет безотрывно слушать его, даже не глянув в тарелку, чтобы подцепить последнюю макаронину, вечно ловко ускользающую из-под острых пиков вилки, будто бы она живая. Энергии в ней всегда явно больше, чем в никакущем Арсении. Отчего тот такой обессилевший — загадка века, которую Шастун, как настоящий Шерлок Холмс, ну, или его русская современная адаптация, пытается разгадать. Выходит пока что не очень, но сдаваться глупо. Не в шахте же Арсений в конце-концов работает?... Только если в солевой, чтобы на Думской улице потом продавать сомнительным личностям соль по граммам в прозрачных пакетах. Но эту версию он уже забраковал. А ещё Антон ему обязательно расскажет про молчаливого таксиста и, возможно, затронет тему бесящих его моментов и бесящего Санкт-Петербурга, который излишне, по мнению Шастуна, романтизирован в различных видео, литературе и музыке. Возможно, Арсений станет возражать и из-за этого макароны с мясом остынут в конец, а газировка в стаканах выдохнется, потому что такие своеобразные интеллектуальные дебаты между ними обычно затягиваются надолго. Вчера, например, они спорили о связи дикпика, присланного в мессенджер, и демократии. Антон и по сей день считает, что это хуйня на постном масле, ведь две абсолютно разные, нигде не пересекающиеся темы не могут между собой хоть как-то перекликаться. Ну вот хоть ты тресни. Арсений же, как и всегда, придерживался иной точки зрения и аж из штанов чуть не выпрыгнул, когда пытался её доказать. Аргументом послужило то, что и «дикпик», и «мессенджер», и «демократия» — это иностранные слова. А значит, они связаны. После этого Антону захотелось бахнуть пива, а не хлебать газировку, потому что понять Арсения на трезвую голову невозможно. Вообще Антон привык к их совместным ужинам. Было в этом что-то ощутимо тёплое и домашнее. Шастун даже вспомнить не может, как давно он чувствовал это. «По-домашнему» было у мамы на кухне в Воронеже, когда свистел чайник на плите, смородиновое варенье можно намазать на хлеб с маслом и это было пирожное, а настенные часы ритмично и громко тикали в маленьких паузах продолжительных диалогов. «По-домашнему» у Позова в квартире: шумно, весело, громко и с непрекращающимся смехом Савины и Тео, за которыми с ласковой теплотой в глазах наблюдает Катя и сам Поз. С Арсением «по-домашнему» другое. Оно тихое, уютное, иногда молчаливо-комфортное, и отчего-то до жути семейное, как будто десять котов легли вокруг тебя и начали одновременно мурчать. С Арсением спокойно, приятно и до жути интересно. Все эти мысли вихрем вертятся в антоновой голове, пока он медленно и неторопливо семенит в офис за документами. Снег вторит ему и также медленно падает на тротуар маленькими белыми звёздочками, а бинт новой повязки сковывает ладонь чуть сильнее, чем обычно. Радует то, что это была последняя перевязка и больше Антон туда не пойдёт. Ну, по крайней мере, он надеется на долгую-долгую разлуку с обшарпанной государственной поликлиникой на Кавалергардской улице, куда так далеко и неприятно тащиться, особенно зимой. — Блять, — бубнит себе под нос Антон, чуть поскользнувшись на замерзшей луже, запорошенной снегом. Такая вот своеобразная наёбка для уебка, от которой страдают многие люди. Осознание приходит чуть позже: наедине с собой ведь можно материться, потому что Арсений со своим пари об этом не узнает. И в итак-то не слишком взрослом подсознании сразу же просыпается подросток, который на всю улицу хочет крикнуть «Хуй!» и строить предложения примерно таким образом: «Блять, нахуй сука блять, блять нахуй, блять сука ебаная блять». Но Антон сдерживается — ему ещё в питерской дурке для полноты ощущений полежать не хватало, ага, конечно! Лучше уж помолчать. Но помолчать выходит недолго: — Еб вашу мать... — откровенно кладёт хуй на все свои предыдущие догмы и громко, с толком и с расстановкой выдаёт Антон вслух посреди относительной безлюдной и пустынной улицы через пару минут, когда внезапно вспоминает о ёлке. «Ёлку куплю» — это, конечно, мощно сказано. Как говорится, пиздеть — не мешки ворочать. Только где ж посреди Питера, а именно на Суворовском проспекте, что центровее некуда, взять настоящую ёлку? Антон хоть и слово пацана не давал, но комната без елки выглядит действительно сиротливо и убого учитывая, что в этом месяце уже новый год. Искусственная наверняка дороже обойдётся, а еловые ветки, которые Арсений предприимчиво притараканил непонятно откуда, конечно, тоже почти ёлка, но их даже украсить нельзя да и в вазе они долго не простоят — уже начинают осыпаться. К новому году одни голые стволы без иголок останутся. Как там пел Дима Билан? «Невозможное возможно»? Очень хочется, чтобы этот тезис оказался правдив. Антон хочет управиться с делами побыстрее и поэтому доезжает на работу на маршрутке — весело, конечно, в кавычках, ибо сидящий за рулём восточный колоритный мужчина в кепке-аэродроме нарушил с десяток правил дорожного движения, но за шестьдесят пять рублей вполне себе. Можно даже сказать, почти на майбахе прокатился. На работе тоже задерживаться долго не стал — быстро забрал нужные документы, параллельно прослушав от Лизы монолог под названием «Давай поженю», который она затеяла, чувствуя себя, видимо, Ларисой Гузеевой, Розой Сябитовой и Василисой Володиной одновременно. Антон в одно ухо впустил информацию о какой-то Олесе, которая была бы не против сходить с ним на свидание, и выпустил из другого уха. Это сейчас почему-то абсолютно не интересовало: в сердце не ёкнуло, в мозгу не щёлкнуло, да даже колено, которое постоянно хрустит, не издало никакого звука. А коленные чашечки — они ж самый надёжные предсказатели в таких делах! Антон в ответ лишь поинтересовался, где в центре Питера можно достать живую ёлку, и помчался по указанному адресу — в «Новую Голландию». Успеть хотелось до сумерек и ещё хотелось приехать домой раньше Арсения. Антон ловит себя на мысли, что хочет сделать ему сюрприз, когда ходит по ёлочному базару и осматривает каждую ёлку, обтянутую защитной сеткой. Снег под ботинками вкусно хрустит, в воздухе пахнет смолой и шишками, горячим глинтвейном и корицей, а смех и музыка, раздающиеся с большого катка, создают эту киношную новогоднюю атмосферу уж слишком сильно, даже через край. Шастун чувствует себя Гринчем: ворчливым, зелёным, пакостливым и вечно всем недовольным. Глинтвейн, тёплые шарфы, каток, мерцающик фонарики, новогодние шлягеры — это все, конечно, хорошо. Но не в одиночку. От этой приторной романтизации и количества влюбленных парочек Антона прям тошнит, в переносном смысле, естественно. Но тошнит радугой и бабочками. Что вообще все эти люди делают в будний день в четыре часа вечера здесь? Шастуну так и хочется задать им всем вопрос: «А как же работа, товарищи?», но все это почему-то попахивает коммунизмом, особенно вопрос. Так сказать, лёгкий шлейф почившего уже много-много лет назад дедушки Ленина. Ёлки-ёлки-ёлки... Антон пересмотрел столько, сколько смог, и наконец выбрал ту, которая его полностью устраивала по всем параметрам, а именно: была не жухлой по насыщенности цвета, была среднего елочного размера, а не милипиздрическая и не гигантская, ибо её же нужно будет куда-то ставить, стоила не бешеных денег и пахла ёлкой. «Ёлка пахла ёлкой... Шаст, ну ёбу дал...» — думает Антон сам про себя, прикладывая карточку к терминалу. — «Да и вот нахуя оно вообще это всё?» Действительно. Он сам не может вспомнить, из-за чего у него началась любовь к дарению подарков. Антон любит ходить выбирать вещь, которая будет важной и ценной для получателя, любит упаковывать подарки самостоятельно, любит даже иногда подрисовывать какие-то смешные иллюстрации к пояснительной записке, а ещё любит наблюдать за эмоциями, которые испытывает человек, разворачивая шуршащую бумагу и открывая заветную коробку. Однако сейчас он даже не может и вообразить, как отреагирует Арсений. Кажется, он любит получать подарки, ну, Антону так кажется. Но реакцию он способен выдать абсолютно любую. «Надо будет с ним на каток сходить на праздниках», — мелькает в тени подсознания кроткая мысль, которую тут же спугнула очередная короткая смска. «Если ты еще не дома, хочешь погулять? Скинь адрес, я заеду,» — как и всегда немногословен Арсений, поэтому Антон просто отправляет ему геометку в ответ. Как говорится, клин клином, хотя тут, видимо, это работает в обратную сторону. Недолго думая, он сгребает в охапку ёлку, охуевая попутно от её тяжести — а об этом можно было и раньше догадаться — и заваливается в ближайшую арку, в колоритную петербургскую подворотню, в которой буйными стаями носятся крысы, живут колонии бездомных котов, которых подкармливают сердобольные старушки, стоят вонючие мусорные баки, дома с этой непарадной, неизвестной многим туристам стороны выглядят не лучшим образом, однако тут можно спокойно и без излишних свидетелей, которые обязательно подойдут и стрельнут сигаретку-другую, закурить. Курение вообще штука такая спорная в последнее время. Арсений недавно (чёрт бы его побрал) отправил Антону какую-то шибко заумную статью от седых-преседых дядек-профессоров, которые опять совершили умопомрачительное открытие — человек сам себя вгоняет в депрессию при помощи сигарет, ведь когда он курит, в организм попадает никотин, являющийся депрессантом, и на душе становится спокойнее. Но через время он выводится естественным путем — через ссаньё, кхм, и организм вновь чувствует стресс. У Антона два вопроса: первый — хули эти учёные-хуечёные вечно что-то неполезное открывают? Открыли бы способ, как получать деньги и не работать. Или, например, как не ударяться мизинчиком об углы мебели, а если и ударяться, то безболезненно. А то каждый раз искры из глаз сыпятся. Вот что действительно важно и нужно человечеству, а не эта ваша поебота заумная. Да и второй вопрос тоже хорош: схуяли Арсений присылает ему только такие статьи? Ничего другого не нашлось что ли? В мире столько мемов и мемных видосов, а этот шлепок майонезный из мира научпопа ему такую скукоту шлёт. Может, у него доступ только к Википедии и к калькулятору? Это хотя бы объясняет, почему Арсений чуть ли не с помощью математических символов переписывается. Скоро, наверное, с помощью голубей начнёт сообщения доставлять. Или телеграфировать. Антон затягивается, пытаясь согреть себя изнутри, ведь немного подмёрз в ожидании короля датского на его железном коне, однако, вопреки ожиданиям, во двор пердячим паром въезжает развалина, какой ещё только поискать надо. Удивительно, что это нечто в принципе может ездить — Антону кажется, что сие корыто работает на жопно-реактивной тяге или же с божьей помощью, другого объяснения нет и не будет. Старый, видавший виды хёндай матрикс резко останавливается и ближе не подъезжает. Розовый, почти поросячий цвет навевает Антону воспоминания о тизере фильма «Барби», который он смотрел недавно и загорелся желанием сходить на него в июле следующего года. За рулём ну явно Арсений, тут даже других вариантов быть не может — Антон просто чувствует это нутром, поэтому не без усилий поднимает ёлку и шагает прямо к этой мечте Пинки Пай на колёсах. Он закидывает ёлку на заднее сидение, выкидывает сигарету и, усмехнувшись ещё раз, усаживается в гламурную корытину. Не подколоть Арсения — изменить себе, поэтому для Антона это очевидный выбор: — Гамарджоба, барби! — ну а как ещё? Только так и никак иначе с таким-то жизнерадостным чудом враждебной техники жизнерадостного, вырвиглазного цвета. — Я так понимаю, в июле мы идём на барби? — смеётся Арсений, морща нос. Он аккуратно выезжает из двора, и уже в этот момент Антон молится, чтобы это ведро с гайками не развалилось на ходу. — Не знал, что ты у нас фанат поросячьего цвета и стааааааарых вещей. Как думаешь, она динозавров возила? Арсений скептично смотрит поверх очков и цыкает: — Ой, Шаст, иди в семь. Я её купил лет шесть назад с рук. Перекрашивать денег не было, а сейчас уже всё равно. Тем более, не такой уж и стремный цвет, называется если что «цвет иудина дерева». — Почему в семь? — неудоумевает Антон, вскидывая брови. — И да, из-за названия лучше не стало. Арсений отвечает не сразу — внимательно следит за дорогой и руль ещё и держит двумя руками. — Тебе на заднем плане только рассады колыхающейся не хватает для полной картины. Дед на дачу едет. Арсений растягивает губы в улыбке, не показывая зубы, и выглядит это, как олицетворение фразы: «Ой, заюш, иди нахуй». — Седьмая буква алфавита — ж. Так что иди в ж, — улыбается Арсений уже нормально и от него это не выглядит, как будто бы он серьёзно обиделся. Это, скорее, добрая шутка. Антон смеётся. Звонко, долго и тепло. Хорошо. За окнами мелькает сумеречный Петербург: улицы, маленькие тихие переулки, редкие площади, всем известные места, заснеженные скверы. Арсений все дополняет своими комментариями. Он не трещит постоянно, как скучные монотонные экскурсоводы, а рассказывает какие-то ёмкие факты, известные лишь местным жителям. — А вот здесь, — он показывает на башню здания на «Пяти углах» — стыке пяти домов рядом с Владимирским проспектом, пока светофор горел красным, — раньше жил и творил известный художник, у которого была мастерская в этом здании. Каждый день он наблюдал за прохожими с высоты и однажды увидел девушку, поразившую его своей красотой. Он влюбился в незнакомку, писал её портреты без устали, но спустя время заметил её прогуливающейся с другим. Это разбило ему сердце и он повесился в этой самой башне. А так как ключ от своего жилища был только у этого художника, то и попасть туда, чтобы снять бренный труп, не мог никто. Вот так вот... — Да ты ж мне пиз... Лапшу на уши вешаешь. Толстую такую, ленточную, — ошеломлённо выдаёт Антон, но вовремя спохватывается и успевает исправиться — всё же спор проиграть не очень хочется. Арсений так убедительно рассказывает, что Шастун больше верит, чем нет, в его историю. Арсений с заумным видом поправляет очки, и вдыхает побольше воздуха для того, чтобы вновь исправить Антона, а тот уже и привык: — Папарделле она называется, с грибами очень хорошо... — не успевает он договорить, как его своим нечеловеческим гоготом перебивает Антон. Он смеётся до боли в животе, когда кажется, что ещё немного и мышцы живота натянутся, как струны, и разорвутся нахуй, а щёки больше никогда не вернутся в своё прежнее состояние и так и останутся в вечном напряге. Антон никогда не думал, что тема пердежа сможет его когда-нибудь ещё так размотать, как сейчас, и сквозь остаточное кудахтание он, утирая слезы, поясняет: — Кто с кем пердел? Ну и чё вы, чё вы? Пердели с грибами? И как оно? Арсений пополам, конечно, не сгибается, но смешки всё же вырываются из него. И звучит это хорошо и правильно. Антон давно не чувствовал себя так комфортно. Да и вообще, Арсений сегодня какой-то... Другой... Будто ему легче и свободнее дышится. Он больше улыбается и не выглядит уставшим. Нет, Арсений определённо другой. И Антон хочет понять, что же изменилось? Иначе какой из него Шерлок? — Но ты же наврал? Про художника? — опасливо и осторожно спустя некоторое время спрашивает Антон. — Ну конечно. Забавно смотреть, как у тебя глаза в размере увеличиваются до диаметра чайных блюдец, — лукаво улыбается Арсений в ответ. — А вот знаешь, кто ты такой после этого? Ты... — пытается подобрать какое-то смешное и несерьёзно ругательство Шастун, щёлкая пальцами в воздухе, — ты... Несусветный козлодёр, вот ты кто! И ведь Арсений не обижается... А вот кататься на машине вдвоём приятно. Даже в тишине, которую никто не нарушает и которую не нужно заполнять бесполезными светскими беседами — они ведь все равно ни к чему не приводят. — А ты ёлку зачем купил? — разрезает это вакуумное безмолвие Арсений, но говорит тихо — знает, что Антон всё равно услышит. Шастун пожимает плечами и выдаёт без всяких ужимок и боязни, что его могут осудить: — Да ты ж хотел ёлку там, новый год. Так сказать, получите, распишитесь, — к концу нервный смешок всё же не удаётся подавить, и маленькая волна беспокойства накатывает на незыблемый берег спокойствия. «А вдруг всё же будет смеяться?» — гаденько так звучит противная мысль сомнения в голове, и Антон уже заранее прочищает горло, чтобы голос трусливо не срывался, а аргументы в свою защиту можно было сыпать беспрепятственно. Но в арсеньевских неземных глазах лишь детский восторг и ни капли осуждения. Антона встречают два ярких глаза-звёздочки, которые изучают космическую радость и беспредельное счастье. — А наряжать будем? — чуть ли не подпрыгивает на сидении он, и Антону кажется, что если к нему сейчас подключить электрический провод, тот он сможет своей нескончаемой энергией напитать четыре электростанции минимум. Удовлетворительного кивка головы вполне хватает, чтобы опять погрузиться в тишину, однако Антону всё же интересно, что произошло. Вот бывает же чувство, когда всё вроде бы одинаково, все как и вчера, но в то же время абсолютно по-другому это ощущается? Как будто что-то новое случилось, какой-то новый этап и... — Я со своим партнёром расстался, — не вкладывая и толику грусти в это вбрасывает Арсений, вновь вытягивая Антона из пучины философских рассуждений. «А, вот что не так...» — Хочешь поговорить об этом или тебе... — не успевает Антон закончить и его перебивает Арсений. — Нет, я не поэтому сказал. Мне не надо утирать сопли и утешительно кормить разговорами о том, что так бывает и судьба несправедлива о том, что судьба несправедлива. А я знаю, что ты такую демагогию сейчас можешь тут развести на раз-два. Я наоборот счастлив. Я жутко счастлив и рад, что всё это наконец-то кончилось. Мы перестали мучить друг друга постоянными недомолвками, я перестал выслушивать вечные претензии, перестал пытаться спасти наши отношения и теперь я рад, — льётся из Арсения откровеный монолог, и Антон даже не препятствует путь этой реке откровений — когда ж ещё такое будет? А сегодняшний день надо в календаре красным карандашом обвести и отмечать как праздник каждый год — Арсений Попов разродился на нормальный диалог! — Понимаю, такое же было у самого. Однако, к сожалению, такого прилива энергии я не чувствовал, — хихикнув в конце, отвечает Антон. Арсений в это время довез их до совершенно незнакомого Антону места и, припарковавшись на пустынной набережной, вылазит из машины. «Ебать вашу мать блять, только б не топиться пошёл», — молится Антон про себя и спешит за ним, спрятав отвыкшие от мороза руки в карманы куртки. Тот стоит напротив сверкающей маленькими белыми огоньками телебашни в смешной позе и не двигается, попутно крича что-то Антону, но он не может разобрать, что именно — ветер уносит все в другую сторону. — Сфоткай меня! — его запотевшие очки выглядят сейчас очень комично, и Антон бы пошутил про запотевшее очко, но боится спор проиграть, поэтому вместо слов достаёт телефон и щёлкает Арсения как минимум с пяти разных ракурсов, чуть ли не ложась на асфальт или наводя телефон сверху. Без портрета тоже не обошлось. И в итоге всё доходит до пресловутого: — Давай сфоткаемся? — Антон не знает, как он в этой точке оказался. С чего вдруг ляпнул такой вот прикольный прикол, который вообще нихуя не прикол и выглядит, как серьёзное предложение. Может, подмерз? Или эфиры елочного масла на него так действуют? — А давай селфи? — подхватывает на радостях Арсений и тут уже не отвертеться. Антон на вытянутой руке делает несколько фотографий, слыша непривычный звук затвора камеры, но рожки Арсению все же успевает поставить — как же без этого? — Скинь мне потом. — И куда выложишь? — Шаст, как говорила одна женщина в тиктоке: «Выкладывают говно или кирпичики, а я показываю». Особенно твоим тоном «выложишь» всё больше смахивает на «говно», — сучит Арсений, но всё же говорит, что может быть выложит в инстаграм. Дорога домой кажется уже более усталой. Сонливость накатывает волнами, и Антон, если бы не гул мотора, уснул бы прямо тут, на старом, жёстком, продавленном сидении в салоне автомобиля, где стоит запах дешёвого ароматизатора с какими-то вонючими, удушающе-приторными ягодами, и где противно тикают поворотники, а о подогреве сидений можно и не мечтать. И где сидит Арсений. Не скрытный, занощивый, колкий и щедрый на остроты зануда, а смешной чудила с доброй душой и удивительными глазами. «Мдааа, какой только фигни не чудится на сонный мозг», — трёт руками глаза Антон, чтобы не уснуть в дороге, и хочет включить музыку и хоть так взбодриться: — Я включу Летова? — Но я не за рулём кабриолета, — подмигивает уже заметно уставший Арсений, ссылаясь на песню группы «Ленинград». — Да уже и не лето, — подхватывает с утрированной грустью Антон. — Мне фиолетово. — «Ленинград»? — «Ленинград»! — совпали. Такие незатейливые диалоги дико умиляют Антона, особенно с Арсением. Он всегда понимает все его отсылки, добивает шутки, хоть и самые очевидные, и докидывает иногда ещё приколов сверху, чтобы уж совсем от смеха разорвало на атомы. Антон включает по приколу «Беспонтовый пирожок», и количество слов «жопа» и говно» в тексте заставляет его вернуться к их с Арсением спору. Маты — часть его жизни. Надо же как-то выражать радость, грусть, гнев, разочарование, пофигизм да и другие эмоции? Все эти «ёшкины коты», «ядрёны воши», «ёпсели-мопсели», «едриты-Мадриды» и другие «родительские ругательства» — это все не то. А вот стопятьсот форм слова «нахуй» и «ебать» — это другая история, поэтому Антон все же решает поинтересоваться: — А с чего вдруг ты решил перестать материться? — Не знаю, если честно, — чешет Арсений макушку, придерживая другой рукой руль. — Не хочу общаться, как долбоящер, ведь словарный запас никак не развивается. — А, и поэтому ты решил заменять всё на более культурные слова? Понятно. Я бы так не смог, ну, в смысле отказаться полностью от жаргона. Вот слово «срать» — оно же универсально. «Просрать» — потерять, в то время, как «просраться» — это избавиться от запора. А «обосраться» имеет целых два переносных значения помимо прямого — испугаться или в какой-то ситуации поступить плохо. Так что слово для гениев, получается. — Ну, его прямое значение можно заменить, например, на фразу «Разгрузить муладхару». — Ты чихнул что ли на последнем слове, я не пойму? — хмурится Антон. — Да чакра так называется, — видя все ещё непонимающее лицо Антона, Арсений поясняет, закатывая глаза и снизив тон голоса вполовину, — в очке. — А, понял-принял. Тааак, а это интересно. Как ещё можно сказать? «Заварить дристретто», о! — Ну или «совершить дристайло». Вспомнил египетскую мифологию, — улыбается Арсений, — «с Ра пребывать». Приехали кстати. — Получается, прибыли? — отсылается к ранееупомянутому Ра Антон, пуская волны бровями. — Наконец-то да, а то заебался сидеть, жопа отвалится скоро блять, как и глушитель у этой охуенной машины, — Арсений поздно осознаёт количество матов, а Антон взрывается гомерическим хохотом. Все-таки выиграл и это того стоило. Уже на лестнице в подъезде его внезапно удивляет вопрос, который бесконтрольно вырывается сам по себе и Шастун даже глазом моргнуть не успевает: — А на новый год испечем «Наполеон»? И Арсений, видимо, не ожидавший такого поворота событий, энергично кивает в знак согласия: — Да! И «Шрека» пересмотрим. Все части. — И салатов ещё сделаем. — Естественно. Получается, новогодние праздники совместные?