гтд: драбблы

Обмылок серый и неприятно пахнет, поэтому Юра только трет его подушечками пальцев, чтобы создать немного пены, и аккуратно натирает белым кожу лица, обходя царапки. Умыться так, чтобы не растревожить маленькие ранки, это та еще задача, но в Юре борется нелюбовь к боли и любовь к чистоте, и последняя побеждает. — К-красавец, — комментирует он сам себе, трогая пальцами возле особо глубокой царапины на щеке. — Ну х-хоть сейчас на подиум... Дверь в сортир приоткрывается со скрипом. Юра не оглядывается, слишком занятый изучением царапины возле глаза — она его нервирует, уж что-что, а глаза свои он ценит. А вдруг инфекция? Хоть одеколоном попшикать, что ли (аптечку Юра на работе не держит, а одеколон в ящике стола — да). За спиной то ли хмыкают, то ли прокашливаются. — Не занято же, — отвечает Юра рассеянно и только через пару секунд его догоняет осознание и он оглядывается, чтобы поймать человека не краешком взгляда, а полноценно в фокус. — Костенька, дружочек, а я тебя в курилке хотел ловить... в-веришь, честно отложил тебе с премиальных, там как раз за все, что я в том году... — Давно тебя не было, — перебивает Костя. Юра растерянно смеется. — Да не так уж... я в январе за-заглядывал, тебя просто на месте не было... — Почти два месяца тебя живьем не видел. — П-подумал, поди, что я сбежал в Америку со всем что назанимал? — Нет, — отвечает Костя коротко. Юра снова смеется. Он всегда смеется, когда не понимает, что сказать, а с Костей он теряет нить беседы через слово. С Костей, кажется, вообще говорить способна только Хмурова, да Федька еще. Эти двое читают костины мысли, а Юра может читать только его язык тела, и он не совпадает с тем, что Костя говорит. С тем, что Костя вообще с ним говорит, потому что по этому языку — скрещенные на груди руки, насупленный взгляд исподлобья, — получается, что Костя вообще бы с ним говорить не хотел, но что-то заставляет. — Я если мешаю, то я все равно уже п-почти... — Нет. — Не мешаю? — Какое тут «почти»? Юра смотрит на себя в зеркало. Трогает пальцами припухлость на щеке, покрасневшую кожу вокруг царапин. — Нормально... — Я тебе сейчас покажу «нормально», — Юра моргает, не зная, как понимать костину шуточную (шуточную?) грубость. Снова смеется. Костя раскладывает на кафельном бортике возле раковины нехитрые припасы: комок ваты, прозрачный бутылек со стершейся этикеткой, моток пластыря. — Так и знал, что ты сбежал красоту наводить, а не нормально обработать. Что, красивый будешь, если у тебя вот это все загноится? — Костя обводит пальцем овал в воздухе напротив его лица. — Я умылся. С мылом, — уязвленно поправляет Юра. — Обходя царапины, чтобы не щипало, — припечатывает Костя. Юра недовольно косится в сторону. А что делать? Жизнь и так слишком полнится болезненными неудачами, чтобы он еще сам себя мучил... — Встань прямо. Юра подчиняется, и даже почти не удивляется, когда Костя сжимает в пальцах его подбородок. Но все равно вздрагивает. Это инстинктивное действие, как поджать пальцы на ногах, ступая в холодную воду. Просто от непривычки. Не привык Юра, чтобы его хватали за лицо, да не для того, чтобы следом хлестнуть по щеке раскрытой ладонью. — Болит? — хмурится Костя, и сжимает пальцы немного, щупая челюсть. Юра вздыхает. — Не... — Смотри мне. Сразу говори, где больно, безо всяких. Героя не строй. — Не п-посмел бы посягнуть на твою роль... — Прекрати. Я не геройствую, — смоченная в пахучей жидкости ватка первый раз касается лица, и Юра снова вздрагивает. — У меня просто болевой порог высокий. — Или ты просто себя не бережешь, — осторожно предполагает Юра. — Других да, а себя не очень... Костя останавливается на мгновение, хмурит брови и издает одинокое короткое «ха». — Федя бы тебе сказал, как я других берегу. — Ну не всех подряд... — но это Юра говорит уже почти совсем шепотом и топит окончание фразы в нервном смешке, потому что спорить с Костей о том, хороший он друг или нет, и тем более включать себя в число тех, о ком, он бы постеснялся. Он вдруг понимает, как они близко — почти нос к носу, выдохи касаются губ, а интенсивность взгляда с такого расстояния ощущается материальной, Юра может этот взгляд взвесить и проверить на плотность, и ему жутковато и неуютно и он отводит взгляд как бы случайно, вот, приспичило посмотреть на них двоих в зеркале, впрочем, это не лучше, совсем не лучше, потому что в маленьком зеркале они отражаются вдвоем, как написанный неизвестным автором портрет «двое в мужском туалете» в пластиковой раме со сколами. Юра отправляет взгляд бродить дальше, пересчитывать трещинки на кафеле и читать наскальную живопись, только бы не смотреть Косте в глаза. Пару минут они молчат. Ватка снова проходит по лицу, безжалостно трогает самые болючие места, Юра заранее вздрагивает на каждое. Он даже не против, чтобы Костя пошутил про капитана полиции, который боится перекиси, он сам первый пошутит, ну одно дело, когда тебе угрожают пистолетом в темном переулке и совсем другое — обрабатывать последствия. Впрочем, хоть Юра и сжимается, и дергается, боли ощутимо меньше, чем он мог бы ожидать. — Не вертись, — вторит его мыслям Костя. — Не больно, не притворяйся. — Я н-не... — Костя шикает, Юра закрывает рот. Он заставляет себя расслабиться, опускает ресницы, и теперь чувствует, что каждое прикосновение ватки к лицу сопровождается легким дуновением. Костя выдыхает осторожно и почти не ощутимо. Пахнет всем, что он выкурил за сегодня, но в сортире и без того так накурено, что это почти не чувствуется. А выдохи — чувствуются. Слабенькие, прохладные, ласково касающиеся царапин сразу после ваты, как самый легкий в мире анестетик. Юра недоверчиво приоткрывает один глаз. — Это что за а-авторская методика? — Тшшш, — снова требует Костя. — А то рот заклею. Методика как методика, не я придумал, но всегда работает. Очень хочется спросить, на ком это Костя практиковался (представить, что он дует на вавки Феде, у Юры не получается — Федя в его мыслях смотрит на Костю странно, подняв брови и усмехнувшись, и в ответ спрашивает «Кость, ты дурак?». Не ценит, в общем). Но Юра старается слушаться. Молчит, расслабляется как может, позволяет пальцам Кости касаться, щупать и ласкать. Ну, ласкать — это он хватанул. Ласково трогать. Но Юре и это... — ...вот так, — выдыхает Костя. Последний кусочек пластыря стягивает Юре неприятную царапину у глаза. Он, наверное, выглядит сейчас смешно, весь в коротких маленьких нашлепках, как исписанная граффити стена, которую небрежно перекрасили коммунальщики. Но Костя выглядит гордым своей работой, и Юра тоже неуверенно улыбается. — Видишь. Спасли твою красоту. Заживет, и будешь как новенький. Только не расчесывай, и корочки не сдирай... — И это всё? А па-пацеловать, чтоб не болело? — он приподнимает брови, насколько позволяет пластырь. Долю секунды Костя смотрит на него так нечитаемо, что Юру обдает морозцем и хочется поспешно пояснить: шутка, Кость, шутка, ну, знаешь, слюна же природный антисептик, я чисто с этой точки зрения. Он даже приоткрывает рот; но Костя первым моргает, разрывает вынимающий из Юры душу зрительный контакт. Поднимает руку — Юра напрягается — звучно прикладывается губами к подушечке большого пальца, а палец этот — прижимает Юре к уголку губ, словно ставит печать. Шестеренки в голове Юры прокручиваются вхолостую пару раз и встают намертво. По шкале от страстного поцелуя в мужском туалете полицейского участка до разбитого носа это... это... Юра не знает, где это на системе координат. Костя не перестает ставить его в тупик, и Юра делает единственное, что может — снова смеется, напрягая мышцы лица, заставляя ныть только успокоившиейся ранки. Костя, хмурый в два раза сильнее, чем в начале разговора, отворачивается, собирая с раковины весь нехитрый аптечный материал — только и видно, как мелькают руки, рассовывая по карманам бинты и вату. — Доволен? Или еще остались требования? — Да. То есть, нет. Спасибо? — бормочет Юра, всё пытаясь понять, что это было. — Ну и всё. Не пропадай больше, — бросает Костя, уже не глядя. Плечом толкает дверь, выходит, бормоча себе под нос, Юре слышится «ох уж эти...», но дальше дверь захлопывается, и что там Костя сказал, Юра, видимо, не узнает никогда. Или спросит потом. Когда пластыри придет снимать.