Сколько тебе осталось?

— Наконец-то! Где вы так долго пропадали? Мы уже заждались, — восклицает Момо, отпирая входную дверь. — Рада вас видеть, ребята! — Привет, — Симидзу подается вперед и обнимает хозяйку дома за плечи. — Застряли в пробке. Но в этом были свои плюсы — Кацуки успел сбегать в придорожный магазин и купить вина. Кажется, французского… Я в этом не сильна, поэтому лучше сама посмотри. Рей на прямых руках протягивает пакет, сопровождая движение яростным звоном стеклянных бутылок. Кацуки на это неодобрительно косится и наблюдает, как Яойрозу зарывает лицо в слишком громко, по его мнению, шуршащем целлофане. — А вы тут чем занимались? Едой даже близко не пахнет! — Прости, я сама не так давно вернулась, — простодушно отвечает Момо, игнорируя упрек Динамита. — Шото ничего не готовил, тебя ждал. Боялся сделать что-то не так, вот и… — Значит, сегодня обойдемся без пищевого отравления, какое счастье, — цедит Кацуки и, нехотя скидывая тяжелые ботинки, проходит вглубь дома семьи Тодороки. Момо в замешательстве провожает взглядом бывшего одноклассника, пока тот не скрывается за поворотом. Рей тоже даром времени не теряет и мучается с тугим узлом, наспех завязанным на шнурках белых кроссовок. С Кацуки они со вчерашнего вечера ни словом не обмолвились, за исключением дежурных «ты готова?» и «вызови такси». Они до мозга костей схожи в том, что одинаково ненавидят ссоры, и до мозга костей разные, когда ссоры эти случаются. Если Симидзу хватает такта держать дурное настроение на замке и не портить досуг окружающим, то Кацуки придерживается иного подхода: его цель — отравить атмосферу вокруг до такой степени, что для любой, даже самой примитивной формы жизни, простое существование станет до тошноты невыносимым. — Бакуго сегодня какой-то особенно… сердитый. У вас что-то случилось? — Не обращай внимания, — отмахивается Рей, с трудом избавившись от обуви. — Тяжелое задание. Давай уже пропустим по бокальчику, я вот-вот засохну. Они обмениваются одобрительными улыбками, и Момо жестом приглашает подругу следовать за ней. Рей идет вдоль длинной прихожей, на стенах которой висят счастливые фотографии новоиспеченной семьи: Момо и Шото в академии, Момо и Шото в геройском агентстве, Момо и Шото на задании, Момо и Шото на отдыхе, Момо и Шото в день бракосочетания. Воспоминания с момента празднования их свадьбы без приглашения врываются в голову плетущейся позади Симидзу. Она тогда поймала букет невесты, и благодаря предприимчивости фотографа у них с Кацуки на всю долгую, если повезет, жизнь останется теперь памятный кадр: улыбающаяся во все тридцать два Рей и наигранно скривившийся в предвкушении кольца на безымянном пальце Бакуго. О создании семьи у них не принято заводить речь на публике. О создании семьи у них принято говорить исключительно дома. Когда никто не видит. Когда никто не слышит. Когда никто не знает, насколько на самом деле Кацуки Бакуго хотел бы быть любящим мужем и примерным отцом. Да только не в его характере на всеобщее обозрение трубить, куда врагу бить. Близкие герою люди — живая мишень для злодеев, и Динамит ни за что не допустит, чтобы хоть на секунду облегчить им задачу с поиском и вынюхиванием информации. Их отношения с Рей были и останутся тайной — не задокументированной на бумаге, вверенной только до глубины души родным. — Здравствуй, Шото, — произносит Симидзу, переступая порог гостиной. — Давно не виделись, Рей. Отлично выглядишь. Она едва успевает смущенно убрать за ухо выбившуюся из общей картины прядь каштановых волос, когда комнату пронзает требовательное: — Здесь все выглядит отлично, за исключением твоей нарезки! Что с этими огурцами? — Бакуго в два шага преодолевает расстояние между ним и Тодороки, пальцами берется за кривой кусок зеленого овоща и брезгливо продолжает: — Его будто зубами отгрызли, а потом разжевали и выплюнули прямиком на тарелку. — Прости. Я сделаю по новой. — Никаких, нахрен, по новой! Такими темпами, поедим мы только на следующей неделе, а я здесь столько торчать не собираюсь! За работу, быстро! Пока Рей нервно пытается стереть переносицу в наночастицы и жмурится от стыда, Шото поднимает растерянный взгляд на жену, ища поддержки: — Я так и не понял, что мне делать. — Слушай, Тодороки, забудь, — обрывает его реплику Симидзу, выхватывая из рук нож и несчастный огурец. — Я сама. Накройте с Момо на стол и, кто-нибудь, в конце концов, плесните мне чертового вина! Шото еще долго мог бы стоять столбом, если бы не цепкий захват Момо под локоть, которая широкими шагами уводит его в другой конец комнаты. Кацуки и Рей готовят в гробовой тишине, не удостаивая друг друга даже мимолетным взглядом. Каждый занимается своим делом, пока Симидзу не сваливает с доски нарезанный огурец в кипящий бульон, над которым старательно колдует Динамит. — Лучше не стало. — Заткнись, Кацуки, — скрипя зубами, Рей вполслуха отвечает: — Мы пришли всего на пару часов. Сделай одолжение, засунь свое злословие куда-нибудь поглубже и веди себя, как подобает гостю, которого широким жестом позвали на ужин друзья. — А ты не дерзи. — А ты не придирайся. — Это не придирка, а констатация факта. — Это не дерзость, а защита от бессмысленных нападок. Кацуки с силой накрывает кастрюлю крышкой, и от затравленной посуды — жертвы обстоятельств — отлетает натянутый металлический звон. Впервые за сутки алые глаза встречаются с ее серыми, искря молниями негодования, злобы и вызова. Симидзу его тяжелый взгляд не просто выдерживает — она поддерживает, бросаясь молниями в ответ. Раскаленный до предела воздух вокруг них разбавляет едва слышимый шепот: — Мы закончили, — переминаясь с ноги на ногу, аккуратно начинает Момо и протягивает Рей наполовину залитый красным сухим бокал. — Может, присядем, пока варится лапша? Рей медленно выдыхает через нос, чтобы дать себе шанс успокоиться. Мысленно считает до десяти: один, два, три… Затем с легкой улыбкой поворачивается и забирает из рук обескураженной ее резкой сменой настроения Яойрозу изящный фужер на тонкой ножке. — Отличная идея, — отпивая щедрый глоток, Симидзу хвалится впечатлениями: — Слушай, Момо, а неплохо! Мягкое и пьется легко. Где вы нашли это высокоградусное сокровище? — Так ведь не мы, Рей, а… — виновато начинает хозяйка дома, пересчитывая пальцы. — Это ваше вино… То, что Бакуго в магазине купил. У Симидзу в голове что-то треснуло, и внутри себя она взмолилась, чтобы это оказался тромб. Спиной она ощущает буравящий дыру взгляд взрывного героя, который без слов сообщает: «Не стоит благодарности». Натянув на лицо железную маску довольства, она проходит и усаживается за стол, Момо и Шото следуют ее примеру. Бакуго продолжает терпеливо помешивать собу и присоединяется к остальным, только когда блюдо уже готово и аппетитно разложено по тарелкам с его легкой подачи. — Вкусно, — оценочно заключает Тодороки. — Согласна! Бакуго, у меня иногда закрадываются сомнения о том, правильно ли ты определился с выбором профессии. Кацуки открывает было рот, чтобы съязвить, но тут же осекается, видя, как хмурится сидящая напротив Рей. Очередному хамству он предпочитает безмолвие и увлекается остывшей собой собственного приготовления. Час непринужденной беседы, вкусная еда и горячительные напитки помогают разрядить обстановку. Рей за столом вовсю смеется и шутит, вгоняя в краску манерную семью Тодороки своим специфическим чувством юмора, но явно раззадоривая любителя остроумной и не всегда пристойной иронии Динамита. Момо рассказывает о работе в новом агентстве, трудовом завале и обилие бумажной волокиты, что загоняет в угол весь ее креатив. Творческие люди и однообразные задачи — вещь несовместимая, но порой необходимая. Иначе не понять ни разницы, ни ценности. Шото попутно утешает и поддерживает жену, обещая, что это временно. Скоро она привыкнет, набьет руку или найдет помощника, и станет полегче. Момо кладет свою ладонь поверх его и произносит: — Да, я знаю. А учитывая, что времени у меня вагон, можно ни о чем не беспокоиться. Рей забывает, как дышать, и на раскрытых легких уточняет: — Быть не может, неужели ты прошла тест? — Не я, а мы, — Момо заглядывается на Шото, и он согласно кивает. — Удивительно, но у меня жизнь на десять лет была короче. Хотя решилась я на этот тест не потому, что за себя переживала… Кацуки до белых костяшек сжимает кулаки, не желая поддерживать разговор о хитросплетениях новых реалий. Особенно он не желает знать, что кто-то из героев, знакомых с далекой юности, ступил на кривую дорожку. В его субъективном понимании, конечно, но все же. Да и стоит ли говорить о героях, если он с трудом пережил, когда в это окунулась Симидзу? Не посоветовалась, не спросила, сухо перед фактом поставила: «Я оставила запрос пару недель назад и сегодня получила результат. Восемьдесят шесть — такая цифра». А дальше — отборная брань, битая посуда и охрипшая сначала от непрекращающихся криков, а потом от изнурительного плача Рей. Но время все лечит — и опрометчивые поступки Симидзу, и нанесенные словами удары Кацуки. — Когда ты сказала «была», то что имела в виду? — заинтересованно спрашивает Рей. — Именно то, о чем ты подумала. Мы сломали сценарий, сравняв счет. Тодороки отдал мне часть своего времени, так что умирать нам как Ромео и Джульетте — в один день. Звучит, конечно, сладко и приторно, но это было обдуманным решением. Нам так легче. — Да, и теперь я могу быть спокоен, когда Момо уходит на миссии, а она спокойна, когда на них ухожу я, — подхватывает Шото. — Жизнь героя — ежедневная игра в догонялки со смертью. Никогда не знаешь, дойдешь ты до финала или нет, поэтому часто осторожничаешь. Я столько злодеев упустил из-за инстинкта самосохранения и страха… не вернуться домой, понимаешь? Но сейчас все по-другому. Я уверен в своих силах и бьюсь до победного без испуга в сердце, заведомо зная, что выиграю. — Заня-я-ятная история, — вступает Кацуки, выстукивая изломанными на фалангах пальцами по столу. — Ты лучше расскажи-ка мне, двумордый, каково это… — Что именно? — буднично отзывается Шото, не до конца осознавая, что прыгает по минному полю. Зато Рей осознает. Она шумно сглатывает неприятное предчувствие и выразительно смотрит на Динамита. Сердце от одного его вида пропускает удар: навалившись локтями на стол, Кацуки подается вперед, напрягая жилистую шею, и смиряет всех присутствующих убийственным взглядом и таким же убийственным тоном, кишащим презрением. — Каково это — быть трусом. Его слова беснуются, как опарыши в гнилом яблоке, и Симидзу не выдерживает: — Кацуки, прекрати! Это дело каждого! То, что ты категорично относишься к временным тестам вовсе не значит, что и другие должны разделять твои идеи! — Другие могут не разделять, в особенности — беспричудные, — он предпринимает отчаянную попытку заткнуть Рей, грубо ткнув ее в природные неполноценности, отчего девушка до боли закусывает губу. — Но герои, если они считают себя героями, разделять обязаны, иначе какой смысл? Рисковать жизнью, не зная, когда умрешь? Мимо! Рисковать жизнью, даже зная, что ты с минуты на минуту умрешь — вот кто такие герои! Но, действительно, зачем усложнять, если можно спрятаться за юбку «я не за себя, я за милого переживаю», так ведь? — Я не пряталась за юбку, Бакуго, — берет слово Момо. — Я только хотела знать, что с Тодороки все будет в порядке. Мы оба герои со стажем, которые своими глазами видели и на своей шкуре пережили сущий ад. Возможно, с потерей друг друга мы с большим трудом, колоссальным трудом, но все же как-нибудь бы смирились... Тем не менее, если напрасных жертв можно избежать — этим надо пользоваться. — Знакомые речи. Рей подсказала? Момо невооруженным глазом видит, как тяжело в это мгновение приходится сидящей по правую руку Симидзу: дрожащее от напряжения тело, сомкнутый рот и пустые глазницы — в них свет не горит. Ушедшая в себя, утомленная неприятными разговорами и колкими нападками Кацуки Рей защититься не в состоянии. — Нет, не подсказывала. Я говорю только о том, что вижу, и тебе не помешало бы разглядеть, — решает заступиться за подругу Яойрозу. — Рей — не герой, Бакуго. Но живет она с героем. К своему несчастью, непробиваемо упрямым и слепым, когда дело касается ее переживаний. Она не видела смерти, она не привыкла к ней. Она не знает, что это такое — уносить с поля боя окровавленные тела, а то и части тел вчерашних наставников и друзей, когда тебе едва исполнилось семнадцать. Передавать останки в руки убитых горем родителей, пытаться найти нужные слова, мирясь с мыслью о том, что ты утешаешь людей, которым твои утешения даром не сдались. «Почему не ты? Почему мой ребенок, а не ты?», — вот, что их интересует на самом деле. Вот, какие вопросы их мучают и разъедают изнутри, если смыть верхний слой позолоты — клишированной благодарности. Кацуки в бегстве от запятнанных багровыми реками воспоминаний устремляет взгляд в пол. Силы будто разом покидают тело, а настоящее обретает значимость. Потому что у него оно есть. А у тех, кому когда-то посчастливилось сидеть с ним в одном классе, нечаянно толкнуть плечом в школьном коридоре и издать последний вздох на поле битвы — нет. — Помнишь? Помнишь, что было, когда закончилась финальная Война? Мы наивно полагали, что это — счастливый конец, а это было только начало. Похороны, тоска и пульсирующая здесь боль, здесь! — Момо до скрипа сжимает платье в районе груди и ломаным, истерзанным в лоскуты голосом произносит: — Мои слезы иссохли после третьего павшего товарища, горевать по остальным сил не хватило, будто они того и не стоили, но это не так! Они стоили всех слез мира, каждый из них… Слова Яойрозу бритвенным лезвием проходятся по натянутым струнам души Рей, разрывая их на части. Столько раз она слышала рассказы героев о событиях «с передовой», столько раз она смотрела на их незатягивающиеся рубцы, перед которыми даже время бессильно. Столько раз она — свидетель, и никогда — помощник. От их терзаний нет лекарств. Можно лишь облегчить симптомы: выслушать, обнять, провести ладонью по макушке, помочь обтереть соленые дорожки на щеках и пообещать, что все пройдет. Но это вранье. Это напускное. Глубоко раненые — неизлечимы. Одна из раненых, но до сих пор живых продолжает: — Айзава-сенсей… Он защитил нас, ни секунды не колебаясь… — Момо до красных отметин впивается ногтями в раскрытую ладонь мужа. — Полночь, Ястреб, Токоями… Мина. Ашидо Мина... Каждую ночь она приходит ко мне во сне. Улыбается, будто ничего не произошло вовсе. Будто это не она уже столько лет лежит в шести футах под землей. Будто это не ее белые кости скрываются за надгробием. Ты помнишь ее смех, Бакуго? — Помню. — А помнишь Коду? Сэро? — И их помню. — Аояму, Шоджи… — Момо старается затолкнуть горячие слезы обратно, и, едва сдерживаясь, называет имя, которое ни Кацуки, ни Рей стараются никогда не произносить вслух: — Киришиму… Стул за Бакуго падает и с грохотом ударяется о паркетные доски. Сломанный герой дышит часто, прерывисто, и в натянутой тишине его гортанные хрипы звучат особенно печально. — Я же сказал, я помню! — срывается на крик Динамит. — Я тоже там был, я тоже все это видел, так чего ты от меня, черт возьми, хочешь? — Я лишь хочу убедиться, что ты не позволишь Рей пережить то, что пережили мы, — голос Яойрозу трясется, как пламя свечи на ветру, но крайние на сегодня слова она произносит с непоколебимой твердостью, вкладывая в них всю силу духа — ту, что у нее еще осталась. — Только и всего. Они смотрят друг другу в глаза, понимая, что из этого спора не выйти ни победителем, ни проигравшим. Понимают, но упорно продолжают смотреть. — Нам пора, — прерывает долгую паузу Симидзу. — Спасибо за вечер. Ужин был вкусный и вино замечательное. — Это нам стоит благодарить, — грустно отмахивается Момо. — Собу готовили вы и вино выбирал Бакуго. Наше так и осталось закрытым. Рей огибает подругу со спины и одобрительно кладет ладонь на ее плечо. — Оставим на следующий раз, — она смотрит, как Кацуки сухо жмет руку Тодороки и добавляет: — Можете не провожать. Рей с натянутой улыбкой салютует Шото и, пропуская вперед Динамита, выходит из гостиной и направляется к выходу. Бакуго пулей вылетает за порог. Симидзу, спешно запрыгнув в кроссовки, быстрым шагом следует за ним с развязанными шнурками. — Такси, твою мать! — свистит Кацуки и размашисто трясет рукой возле дороги. С третьей попытки ему удается словить попутку. Они с Рей заваливаются на заднее сиденье прокуренного салона автомобиля, уставившись в окна — каждый в свое. Симидзу считает цвета на мелькающих неоновых вывесках, как в детстве учила мама. Такая была игра: мама называла оттенок, а маленькая Рей, которой уже пару дней, как исполнилось два года, должна была найти предмет, на котором он присутствует. Мамы не стало задолго до того, как изобрели «обмен временем». Симидзу сначала особо не прониклась — слишком юной на тот момент была. А когда накатило осознание об упущенном счастье быть чьей-то дочерью, образ матери уже безвозвратно стерся из памяти. Она не помнила ни внешности, ни голоса, ни температуры прикосновений. Или не хотела помнить, чтобы защититься от лишних страданий и шершавых зазубрин на сердце? Ведь бороздит старые раны память не о самом человеке, а о деталях, которые с ним связаны: задорный смех с хрипотцой, раздражающая привычка скрипеть зубами во сне, причудливая походка, нелепо подобранная одежда или запах духов. Точно Рей сказать не может, но из двадцати двух прожитых лет жизни у нее есть еще шестьдесят четыре, чтобы разобраться наверняка. — Пройду я твой тест, — голос Динамита выводит ее из транса, и Рей ушам своим не верит. — Но я результатов знать не хочу, понятно? Сама посмотришь, и когда придет время — подойдешь и скажешь, что пора. День-в-день и ни секундой раньше! В ее глазах огонь ярким костром разгорается. Зарумянившееся лицо обрамляет счастливая улыбка, и она ерзает нетерпеливо, глядя на Кацуки, с надутыми губами уставившегося в окно. Рей переплетает их пальцы и несдержанно восклицает: — Хорошо! Как скажешь! — Тц, — выплевывает Динамит и крепко сжимает ее руку в ответ.