мои руки по локоть в ваших судьбах

00

«Всякая вещь — живая, — объявил цыган категорично и сурово. — Надо только суметь разбудить ее душу».

***

— Провожаю закат грустным взглядом на запад, и душа плача рвётся на волю. В своих мыслях узрел клубы дыма в листве и глаза безразлично смотрящи-и-их, — все утро кручусь в коляске по пустой Четвертой. Ни на что не отвлекаюсь. Некогда. С Македонским на пару мы таскаемся по грязному полу в комнате, разбирая вещи, перекладывая их с полки на полку, разрывая тайники и сигаретные нычки. Представляю, что я шумное цунами. Шуршу, разрываю, принюхиваюсь и иногда облизываю, подкручиваю звук на магнитофоне. Черный ворчит, что я не цунами, а смерч, после которого остается один бардак. Ну, а что, тоже не плохо, очень в моем духе. Даже вполне солидно. Но я все равно предпочитаю поспорить, ну так, просто из вредности. Достаю его до тех пор, пока он не соглашается заткнуться и принять поражение. Говорю, что тогда Македонский — животворящий грибной дождь, ласковая мать для каждой брошенной вещи и опустошенного ящичка. Никто не спорит. Безнадежно ленивые состайники разбрелись кто куда с самого утра, утащив за собой даже душку Курильщика, а с ним и висевший в воздухе туман непроизнесенных вопросов. А жаль. Настроение с ним пообщаться и спеть пару песен. Пару сотен. Пою песню ожидания и успокаиваюсь. Вспомнив про Курильщика, буквально чую, как у кого-то в Доме горят уши от стыда (бедняга Горбач!), лопаются травянистые глаза от негодования и буйного потока мыслей, плавятся берцы из-за побега от вопросов, а так же бледнеет и без того белесое лицо (и тут уже не понятно от чего: от усталости ли, хронического недосыпа, или от укусов вездесущих блох). Да, дела… Где бы ни была стая — она всегда остается рядом. Валюсь на пол и счастливо смеюсь — обожаю этот день. Обожаю потрёпанные занавески, веснушчатую спину Македонского в обкусанной внизу бледной, почти прозрачной майке; свой праздничный сиреневый свитер, увешанный стикерами, значками и крупными блёстками; и даже угрюмых тараканов. Сфинкс назвал бы мое состояние очередным периодом блесток. Да, так и есть. В последнее время настроение — блистать. В комнате уютно: тихо летает на солнце пыль, привычно журчит вода в трубах и где-то на крыше орут сумасшедшие коты, зачуявшие весеннюю пьянящую свежесть. В углу Наннета, увешанная амулетами и украденными у кого-то побрякушками, стоит на обшарпанном ее усилиями шкафу, следя неподвижным внимательным глазом за всем, что имеет наглость двигаться. Я ее понимаю, иногда хочется вот так посидеть и понаблюдать. Но желательно не молча, а под музыку. Вспоминаю про звенящий магнитофон и добавляю громкость, потому что песня играет знакомая. Черный глухо кашляет, ворочаясь на своей кровати, притворяется ветошью, пряча лицо под большим (точно эротическим!) журналом, и надеется на мою проницательность. Ещё чего. Я значит мучаюсь, развлекаю его своими песнями и полутанцами гремучего змея, а он такой неблагодарный. Между прочим, я тоже не самый счастливый на белом свете человек. Проснулся сегодня в заботливо кем-то подоткнанном коконе. Кем-то, не подумавшим, что на улице уже две недели, как плюс пятнадцать и беснуется мартовское солнышко. Выбрался из кровати с криками, весь красный и мокрый от жары. Такой сон обычно заставляет меня весь день чувствовать себя пороховой бочкой с кучей обид. Но не сегодня. Пятница 13 — святой день, просто самый лучший. Не знаю точно, в какой день недели родился, но это точно должна была быть пятница. Да и если по правде судить, это ведь самый счастливый день в неделе. А если уж выпадает на тринадцатое… Единственный раз в году эта дата становится днём гаданий. Такой день нельзя тратить почём зря с самого раннего утра: приготовления — штука мной насильно и до страшного растянутая. И оттого смаковать ее с каждым годом все приятнее. Когда ты знаешь, что день будет полон сюрпризов и таких же радостных, как и ты сам, встреч — не лень и всю комнату перерыть в поисках лучших настоек и карт таро. Те оживают в моих руках, пока я их пересчитываю, перемешиваю и очищаю их ауру восковой свечой. Мало кто овладел этой магией в совершенстве в стенах Дома. Обычно у меня нет отбоя от посетителей. Но почему-то в этот раз восторженные сожители не спешат стягиваться в Четвертую за ежегодными гаданиями, советами по поводу украшения комнат, за моими лучшими настойками. Ведь я главная тамада в этом гадюшнике. Разве нет? Меня привлек коридорный хохот — я прижимаюсь ухом к холодной двери и замираю, — девчонки сбились в стайки и что-то восторженно обсуждают, украшая и разрисовывая наш перекресток. Я с досадой фыркаю и отлипаю от стены, смотря на погрустневшую Наннету. Она то меня понимает. В последнее время во мне частенько зарождается какая-то странная ревность, ведь они переняли на себя все внимание и скорее всего будут проводить и свои собственные обряды. Я уже хочу разозлиться и зарыться в кровати, но вдруг понимаю, что в слишком благостном расположении духа, а потому второй раз за день переборываю себя. Да и в комнате уже слишком жарко, чтобы валяться. Поэтому собрав кучу самых необходимых вещей в рюкзак, припоминаю все хорошее, что делали мне девчонки, и решаю, что мести сегодня не будет. Я осматриваю на прощание комнату и подмечаю разнообразные детали. Чего только стоит подаренный Русалкой свитер и куча значков, что мне до сих пор подкидывает Рыжая. И вот, при полном параде, я собираюсь выбраться в люди. Так сказать, и себя показать, и других посмотреть. Тем более, что у меня все уже давно готово.

***

Рыжий. Табаки на самом деле такой Шакал. Крикливый, неугомонный, сказочный и бурлящий — в нем мысли и чувства прошлого, в нем легенды о настоящем и тени будущего, в нем даже прячется прообраз-теска из «Маугли», что нам крутили миллиарды раз в дни кино. Хотя, руку дам на отсечение, глаз на выбитье (да хоть оба забирайте), что никто не будет спорить с тем, что это лишь «овечья шкура». На самом деле он — самый что ни на есть настоящий Шерхан. О нем складывают легенды, поют песни — а точнее, он сам их себе складывает, поет и распространяет. Его в лицо знает каждый Фазан. И даже новый директор шугается (хотя не такой уж он и новый, но привычка дурная). Он цитирует Иллиаду, так будто знает ее полностью наизусть. Он живёт будто сотни лет, и в почтение ему, в священный день я просто обязан накрыть поляну. Да и Крыски подсуетились уже, соорудив на липком полу большое подобие бунгало — он мог ими гордиться. Его дети вычистили комнату, даже не затопив подвал (первый этаж не в счёт). Пол, конечно остался мерзким, но разве кто из гостей изволит разуваться? Посреди комнаты как раз и стояло сооружение, обложенное всякими матрасами и спальниками, кроме одного (известного на весь Дом, если не на всю их крошечную вселенную), выпрошенными у соседей полотенцами и даже маскитными сетками; укреплённое стульями, тумбами и шкафами. Внутри под покрывалами, картоном и простынями был свет только от «звёзд» — дыр и прорех в хрупком сооружении, а так же от солнца — большой напольной лампы, деликатно и возможно не навсегда стыренной у девчонок. К ночи было почти все готово, поэтому стало быть, пора принимать гостей. А тут как раз Табаки подвернулся — истинный ценитель праздника первым прошествовал в комнату, и к моей гордости, восхитился, по достоинству оценив наш дом внутри Дома. Крыс, конечно замотанных, жалко — но кто как не они любят подавить на это презренное чувство. Так вот, чтобы утопить душевные муки старожила нужно набраться терпения, тазиков с водой и различного алкоголя. Чтобы утолить его шальное настроение — не поможет даже ураган. А в этот святой день, выпавший на начало года, он каждый раз переживает второй день рождения и объявляет сие мероприятие негласным «днем Гаданий». Да и в целом, Табаки не прост — ни одно сказочное варево, да что уж там, даже лунная дорога его по-настоящему уж точно не захмелит.

***

Птичий Папа. Как налижется он всякой дряни, как присосется к своим бутылькам и скляночкам — так не оторвать эту наглую морду от провяленного, забродившего варева. А уж как пойдет в разгул — так на тебе, уже кричит: «спасибо вашему дому, пойду к другому», — и допив все запасы многострадального вожака Крыс, валится именно к нему в «гости». Допивать то, что добрая душа ему подаст, и то что грустные, тоскующие птички запасут и зажмут. Он не в праве их судить — его детки запасливы и экономны, да и до темноты ещё целая жизнь, если не вечность, а начавший напиваться с одиннадцати утра Табаки даже не хмелеет. Только все более и более разгорается синим, природным пламенем счастья — то жжет ему щеки, кусает за нос, наливает очи усталостью, а голос — певучестью. Все в доме знают, что ничто так не пьянит Шакала, как настоящая радость и губная гармошка под рукой. И Стервятник, не смотря ни на что, с радостью бы принял у себя своего товарища и друга, но его Птицы в кои-то веки закатали рукава и занялись приличным делом — как и все, устроили уборку, чтобы наконец-то убрать трупный смрад из дома и из тел, так как умертвленный дух из нутра вычистить точно уже не получится (читайте: чтобы впечатлить юных дев и словить их удивлённые взгляды, восторженные улыбки и теплое соглашение провести вместе поэтический вечер). Стервятник смотрел прямо перед собой в пол, опираясь на запертую дверь спиной и не впуская Табаки внутрь. Объяснений не было. Так и стояли они, совсем не моргая: молчащий Шакал, даже не ерзавший как обычно в своей шумной коляске, замерший в десяти сантиметрах от его лица и смотрящий прямо и пристально в опущенные глаза; и Стервятник с бутылкой хвойного в руке и виновато закушенной губой — пару минут точно. Кому скажи — не поверят. Табаки и не верил. Но не в то, что угрюмый, беспощадный и грозный Птичий Папа бывает виновато выглядящим, а в то, что его даже не пригласят внутрь. Непорядок. Извращение. Издевательство. — Кощунство. Беспредел. Ужас. Боже, бедные мои седины, никто не уважает в этом доме! Я всю жизнь тут живу. Не живу, а существую! И подумать только, ни одна душа не зашла посоветоваться, никто не заглянул узнать, как я поживаю. Так тут ещё и такое предательство! Откуда не ждал, — Табаки залился краской и верещал так, что все девочки нервно оборачивались. Мимо прошелестел Лери, сбивая свои берцы из-за того, что загляделся на кого-то вдали. — Табаки, остынь, — только и бросил он, активно приглаживая волосы и накидывая поверх белой майки самую приличную рубашку в их комнате — светло-серую с вырвиглазными фламинго, одолженную у Лорда. Стервятник прокашлялся, заметив, что впервые, подумать только, Лери в брюках. Заляпанных внизу, но все же. И впервые, его почти ничем не отличишь по стилю от Рыжего. — Как я вам? Стервятник прикрыл один глаз, оценивающе прищурился на манер ястреба и одобрительно хмыкнул, девы, стоявшие неподалеку, захихикали. Табаки ничего не сказал, лишь злобно на него зыркнув. Он развернул коляску и услышал, как состайник поскакал дальше по коридору — сто процентов спешит к своей тайной ещё воздыхательнице. Ну, ничего. Он тоже не пальцем деланный. Скоро все узнает. — Табаки, не злись. Я захватил тебе бутылку хвойного, чтобы поднять дух. Но больше ничего пока предложить не могу, у меня в комнате орудуют Птицы — к ним ещё и Габи присоединилась. Не видели бы ее мои очи… но вроде помогает убираться. Хотя, наверное, только для виду просто грязь развозила по полу, и когда я к тебе вышел… уже кого-то оприходовала, — Птичий Папа остановился прямо перед коляской, выставив больную ногу, и тяжело, страдальчески вздохнул — как же ему все это осточертело. — Пойдем в перекрестке с ней разберемся. И покачал бутылкой в воздухе. Табаки смерил его тяжёлым, прищуренным взглядом, и примирительно достал из-под нижнего блекло-бирюзового свитера сигареты, а из складок сиреневого — губную гармошку.

***

Табаки. — Он слова тебе красиво говорит, только каменное сердце не горит, — он покачал головой и тяжело вздохнул, увещевая смысл карт очередной посетительнице их минишалаша из покрывал и дивана — наигранно разъяренной, ей кажется только и нужен был повод, чтобы разыграть сцену. И ее собственный парень, сидевший рядом с ней на полу и разглядывавший изгибы ее длинных ног, схлопотал неожиданный подзатыльник. — Ох, эта несчастная неразделённая любовь. Это так поэтично! — Табаки, по-моему ты уже заговариваешься, — прорычал в ответ на это очередной парень, мгновенно подорвавшись за Габи, которая выбралась из домика и решила то ли запинать кого-то ногами, то ли устроить гвалт. Он легко обхватил ее со спины, заключив в объятия и утыкаясь носом ей куда-то в плечо, и Длинная сдалась — ей это только и надо было. Изогнувшись в его руках, она сдавленно простонала, да так громко, что даже Ральф, точно бы услышал из кабинета, (если где-нибудь опять не пропивал свою печень); у всех на глазах став оставлять на его губах следы фиолетовой помадой. У публики от отвращения свело лица, и только пьяный Рыжий, валявшийся на полу, головой на коленях Рыжей, захихикал, получив от нее острым локтем в бок. — Табаки, погадай и мне что-ли, — Рыжая ласково коснулась его руки и тяжело вздохнула, поежившись, когда парень стал раскладывать полупрозрачные, явно коллекционные карты — она надеялась, что он откажет. Что сошлется на приближение сизой ночи, которой пахло в перекрестке; надеялась, что кто-нибудь ещё забежит и попросит о том же; надеялась, что он откажет, наконец чтобы пощадить чувства Лорда, сидевшего в противоположном углу с бутылкой фазаньего виски в обнимку и прожигавшего ее слишком ласковым взглядом. Они поссорились несколько часов назад, и гордость, присущая разве что самым избалованным принцам, заставляла его гореть в агонии, мариноваться в любви и переполнявшей его неизлитой нежности. На его сером лице читалась работа мысли, да такая скорая, что даже речевой аппарат Шакала не поспевал. В этом месте становилось тесновато, но это никаким образом не проясняло того, почему Муха, вся горящая энтузиазмом и какими-то дурными мыслями, лоснилась цветоными духами и терлась рядом с ним, да при том непозолительно близко. Лорд не видел ее, или даже правильно будет сказать, видел не ее, задающую ему сотню риторических вопросов и пускающую на него слюни, а потому еще не наорал на нее за тактильность и доставучесть — он был в своем, пьяном мире любви к Рыжей и в нем, в этом сумасшедшем омуте ржавой воды, тонул. Или просто позволяя девушке это, он так хотел себя наказать, на свой манер понимая философию Горбача. Или все и сразу. В любом случае, ему было ощутимо больно, и окружающие, глядя на него, не морщились только из вежливости. На самом деле Рыжей было очень жаль его, ей хотелось защитить парня от прикосновений, противных ему, хотелось избавить от мук совести и дурных мыслей. Но и у нее на первом месте была гордость. Гордость бродячей цыганки, не берущей подаяний и милостыни. И как бы не бесили ее длинные руки Мухи, дотянувшиеся до груди парня, до его мускулов в предплечьях, она оставалась на своем месте, изредка дергая Рыжего за волосы, когда ее пальцы, гладящие его голову, от чего-то забывались. Ее жгло дрянное чувство несправедливости, злости, собственничества, но только пьяный Рыжий это понимал и напевал ее любимую колыбельную из детства, смотря на нее из-под приопущенных очков знакомыми глазами. — …Так ну это значит, что ты по жизни искатель приключений, тебе бы в кругосветное путешествие пуститься. В твоем случае нужна лишь смелость и разборчивость во всем. Спутника жизни надо выбирать уравновешенного, того, кто сможет тебя утихомирить, — Лорд зарумянился. — Друзей у тебя много будет, потому что ты личность многословная и яркая, но это и проблем не мало создаст… — Что там у нее на любовном фронте, Табаки? — с интересом вставил Рыжий, нетерпеливо поднявшись и наклонившись к шахматной доске с разложенными картами. Уставившись на «Звезду» с изображением обнаженной девушки, он разулыбался. — Во-первых, не Табаки, а Великий, или хотя бы Маг или Таролог. Во-вторых, не наклоняйся так близко, мне ничего не видно. В-третьих… — Табаки, ты чего свою коляску бросил посреди дороги, Слон об нее чуть не убился, — в домик завалился Валет, сверкая волчьим оскалом без одного зуба и протиснув за собой гитару. Стало совсем тесно, и вдруг уже невмоготу душевно. С парнем пришло и особое чувство уюта, которое возникает только рядом с каким-нибудь огромным костром, когда все сидят рядышком, дышат друг другу в уши, пьют газировку с водкой, смотрят на звезды и не совсем складно, но с чувством поют под гитару. — Опа, картишки, я вовремя. Он протиснулся, прополз по ногам и кому-то что-то отдавил, потому что по всему этажу разнеслось шипение и кряхтение. Зато устроился в самом центре, между Табаки и Стервятником и сразу же попал в какую-то пьяную карточную игру. — Дети мои, — прикрикнул Стервятник, рядом ошивавшимся птичкам, которые за пределами их сказочного дворца развлекались какими-то непонятными играми с девушками. — Сверните Старой немощной Птице самокрутку уже наконец!