«Мне не нужна твоя помощь…»
Его красивый, мягкий, пускай и с ноткой отрешённости голос раздаётся в голове плавным, чуть приглушённым отзвуком — будто он неосязаемое, расплывчатое воспоминание, за которое хотелось ухватиться руками или приблизиться хоть на пару шагов, чтобы прислушаться или всмотреться в глубину бесконечно красивых синих омутов, одного взгляда в которые хватает, чтобы влюбиться в них вновь и… вдруг найти в них проблески холодного отчаяния…пожалуйста, помоги мне
«Оставь меня в покое…»
… чувством, что не позволяло сомнениям, обидам прошлого и боли ушедших дней вдребезги разбить хрупкую надежду — крохотную веру на долгожданный счастливый финал, в котором он прямо как сейчас обнимает ладонями полюбившееся личико, опуская взгляд к чуть приоткрытым мягким губам…пожалуйста, спаси меня
… которые так и хочется накрыть осторожным, неторопливым поцелуем и прочувствовать сладость этого прикосновения — момента, ставшего яро желанной мечтой, в которой он, крепко обнимая его слегка подрагивающее от прохлады тело, согревает нежными объятиями, желая отдать всё тепло, что у него есть…
«Забудь меня. Забудь обо всём…»
… потому что он этого заслуживает. Он, как никто другой, заслуживает быть счастливым и свободным, он, как никто другой, заслуживает быть услышанным.пожалуйста, не оставляй меня
«Удерживаю? Кто сказал, что я его удерживаю?»
Никому не известно, сколько горести вынесло его сердце, чтобы теперь добровольно отдаваться в руки чудовища, которому не стоит никаких усилий сломать его волю окончательно…пожалуйста…
Кадзуха…
17:03
— Скара…! В момент переживая ледяной, дикий ужас, что сковывает тело, Кадзуха в испуге раскрывает глаза и резко подрывается на кровати, внезапно для себя самого просыпаясь посреди спальни в своей квартире. Парень торопливо оглядывается, постепенно приходя в сознание и начиная спешно глотать воздух, который неприятно обжигает гортань и лёгкие, забиваясь в глубину груди — туда, где вот уже на протяжении нескольких дней неприятным комом раскатывается боль. — Блять… Боль от продолжающихся, бесконечно роящихся в голове сомнений — мыслей, что все попытки хоть как-то изломить ситуацию, повернуть события в другую сторону, в ту, в которой за долго тянущейся тьмой открывается вид на просвет — хотя бы небольшой, совсем крохотный блик, который сможет приблизить Кадзуху к хорошему финалу…. …все эти попытки не имеют смысла. Кадзуха тяжело дышит, зарываясь дрожащей ладонью в копну своих растрепавшихся длинных волос, в беспорядке спадающих на лицо и плечи. Он изо всех сил пытается унять колот и судороги — остатки после кошмарного сна, который и сном-то назвать было крайне тяжело… Парень переводит взгляд на часы, на которых замечает злосчастное «пять часов вечера», и коротко, устало вздыхает от понимания того, что после долгих попыток заснуть, прибегнув к распитию очередной бутылки коньяка, он проспал больше двадцати часов. За последние несколько дней это был первый полноценный сон, который, к сожалению, был вынужден, потому что организм уже очевидно не справлялся: постоянный стресс и тревожность отнимали все силы, не говоря уже о том, что Кадзуха почти ничего не ел. — Блять… Как бы ему хотелось вернуться к тому состоянию, в котором он пребывал последние четыре недели до всего этого кошмара. Это было чувство подъёма и вдохновения, чувство, ставшее его зависимостью и слабостью, чувство, возродившее в нём надежду на выполненные обещания и переосмысление почти всей его жизни. То, что он увидел в блестящих, переливающихся сапфировых глазах… в драгоценной глубине которых он намеренно топил себя, переиначивал своё естество, выбираясь за рамки себя привычного. Это чувство невозможно было обуздать и объяснить, разве что только… вымарать словами на бумаге, собрав их в строчки песни, которую с раскрытой душой хотелось сыграть не один десяток раз. Чтобы он увидел, чтобы он понял, чтобы смог прочувствовать всё то, что терзает человека, беспамятно влюблённого в него… — Кх… — Кадзуха сжимает губы, ощущая, как очередной, почти нестерпимый приступ боли изламывает его изнутри, как тяжесть воспоминаний отзывается уже хорошо знакомым уколом сожаления. И с каждым новым разом, с каждой новой мыслью о том, что всё это, куда-то идущее, совершенно бесполезно, эта боль становится лишь сильнее… — Дзуши… Он шепчет его имя, испытывая словно жизненную необходимость произнести его, сказать ещё раз, чтобы напомнить себе о прелести мгновения, когда он смог коснуться его настоящего — когда он смог протянуть руку и тронуть его открывшуюся душу…«Забудь меня…»
Кадзуха прикрывает глаза и роняет голову обратно на подушки, удерживая ладони на своём лице, словно в попытке догнать сон, не желая видеть света начавшегося, ещё одного обезличенного и проходящего мимо дня… С того самого момента, когда Скара сел в машину к Дотторе, каждая прожитая минута казалась пустой и блёклой, несмотря на насыщенность событий, коих происходило за последнюю неделю слишком много. Даже вчерашний разговор с Эи, имеющий для Кадзухи столь важное значение, почему-то оказался словно вытесненным из-за постоянной тревоги и переживаний… Узнать о том, что с Дзуши жестоко обращались в детстве, что он стал жертвой собственных страхов и обид, решив отречься от семьи и добиться чего-то сам, что по итогу привело его в логово безумца — было невыносимо больно.«Хочешь мне помочь? Оставь меня в покое…»
Кадзуха зажмуривает глаза, пока ворочается на кровати, пытаясь унять вновь нарастающее беспокойство. Он уже привык к этому ощущению тремора в теле, однако после долгого сна ощущать его с новой накатывающей силой было очень тяжело… Понимая, что уснуть ему не удастся, парень медленно поднимается на кровати, давая себе пару минут, чтобы хоть немного прийти в себя и дать своему телу прочувствовать тяжелеющую реальность — головная боль, ноющие плечи и шея, влага в уголках глаз, тянущая тяжесть в груди из-за окончательно сбитого режима и неприятное, сверлящее чувство голода — и всё это вкупе с колющей дрожью на сухих губах, которыми ещё несколькими мгновениями ранее, пребывая в иллюзии сладкого сна, Кадзуха целовал Скарамуччу, ощущая тепло его мягких губ, ну а теперь… Кадзуха снова прикрывает глаза, вновь проводя ладонью по лицу, чтобы избавиться от этих раздирающих его представлений и воспоминаний… Он быстро встаёт с кровати, возвращая в тело хотя бы иллюзорное ощущение жизни, намереваясь приоткрыть окно в спальне, чтобы впустить в помещение свежий воздух с надеждой, что хотя бы это протрезвит его замутнённое и расплывчатое сознание. Открыв окно, Кадзуха неспешно завязывает волосы в низкий хвост и тянется рукой к столику у кровати, намереваясь найти там пачку сигарет, которой, однако, не обнаруживает… Вместо неё его внимание привлекает небрежно брошенная на полу зарядка от телефона, которого поблизости Кадзуха также не находит. Он чуть хмурится, пока осматривается в комнате, пытаясь вспомнить, где оставил сигареты и свой телефон. Только сейчас до него добирается осознание, что всё это время он не слышал уведомлений о сообщениях. Он специально поставил их на громкую, чтобы в случае чего проснуться — он никак не мог позволить себе пропустить сообщения или звонок от Скарамуччи. Чёрт… Пройдясь взглядом по кровати и рабочему столу и не обнаружив нигде телефона, Кадзуха выходит из спальни, попутно пытаясь выстроить последовательность событий вчерашнего вечера, чтобы вспомнить, где он мог оставить свой мобильный. И пройдя на кухню, совмещённую с гостиной, он вдруг неприятно вздрагивает, встречаясь с потоком сильного холода, почти мороза, заполнившего большую часть его квартиры. Бросив взгляд в сторону балкона, Кадзуха вдруг замечает, что одно из окон настежь открыто — оно впускает достаточно сильный холодный ветер, который, помимо того, что растрепал ткань тонких гардин, ещё и разбросал по всему балкону листы бумаги, тексты и фотографии… Кадзуха быстрым шагом проходит на балкон, чтобы как можно скорее закрыть окно, а затем, торопливо оглянувшись посреди небольшого бардака, начать собирать разбросанные страницы, которые лежали на столе и полу рядом с гитарой и стопкой книг… Пока Кадзуха аккуратно складывает исписанные листы бумаги, он вдруг замечает, что некоторые из них намокли, очевидно, из-за дождя, что медленно и тихо покапывал из открытого окна прямо на балкон. Слегка выдохнув, Кадзуха сжимает в руке испорченные дождём страницы, перебирая их и собирая по всему полу, до последнего не веря, что он позволил случиться такой нелепости. И как только он умудрился вчера не закрыть окно перед сном? Впрочем, это не то чтобы удивительно, потому что перед тем, как лечь спать, Кадзуха снова приложился к бутылке — к очередному подарку от друзей, которые наверняка знали, что заснуть иначе у него никак не получилось бы…«…небесная лазурь его глаз…»
Кадзуха вдруг задевает взглядом слегка сбившиеся из-за влаги строчки на одной из чуть намокших страниц, однако же… он запросто прочитывает написанные им же когда-то слова, сохранившиеся почти целыми, несмотря на воду, которая испортила большую часть фраз — того, что навсегда останется утерянным и позабытым…«…что ласкает мою душу любовью …»
Кадзуха вдруг замирает, почему-то в этот самый миг испытывая такой странный, до боли неприятный укол совести. Словно затерянный в воспоминаниях эпизод, который возвращает его на несколько недель назад, в момент, когда он был счастлив, когда он сидел здесь, крепко обнимая свою драгоценную музу, признаваясь в своих робких чувствах…«… в ней гроза и живительный дождь…»
Кадзуха слегка прикрывает глаза, ощущая, что не в силах прямо сейчас продолжать вспоминать всё это, потому что его настигает внезапный приступ — тягостное ощущение потери, что с каждым прожитым днём кажется ему всё отчётливее и яснее. Даже самая короткая мысль о том, что он может навсегда потерять его… взводит в груди невыносимую боль, которую хотелось с корнем вырвать из себя, вырезать её, чтобы она больше никогда не смела душить его, не смела пугать и заставлять сомневаться…«…что омыл белый мрамор росою…»
Кадзуха поджимает губы, ещё сильнее сдавив в руке слегка помятую бумагу, на которой разводами разошлись строчки, перестав быть читаемыми. Кадзуха находит где-то на столе карандаш и, оставаясь сидеть прямо на полу, принимается за исправление испорченных водой фраз. Ему в один момент становится наплевать на оставшийся беспорядок на балконе: остатки разбросанных листов, каких-то тетрадей и фотографий, забытый где-то телефон и пачка сигарет — всё это в одно мгновение перестаёт волновать его, потому что… Как же там было… …даже в такой банальной и символической, почти ничего не значащей в рамках реалий вещи ему хочется верить и надеяться, что всё он сможет исправить. Что он сможет провести карандашом по стёртым, мятым листам и переписать строчки — вложить в них жизнь, одарив таким же трепетом и любовью, но…«…Млечный путь полон быстрых комет…»
Добравшись до следующего четверостишья, он замирает, вдруг с ужасом осознавая, что не помнит больше и слова… Он не помнит рифм, не помнит чувств, не помнит ничего из того, что испытывал тогда, потому что теперь его сердце забито тревогами и болью. Сомнениями о том, что его старания имеют хоть какой-то смысл.«…Пыли искренней… искренней…»
Кадзуха устало прикрывает глаза, пока в голове пытается подобраться хотя бы к маленькой зацепке, которая смогла бы напомнить ему о тех самых строчках, которые он написал несколько недель назад, а потом имел неосторожность оставить их здесь, из-за чего Скара случайно нашёл их и порывался прочесть. Ну а теперь…«…Пыли искренней… тонкой надежды…»
Кадзуха сам едва ли мог вспомнить… Он вдруг нервно усмехается, представляя себя со стороны, как он прямо сейчас сидит на балконе посреди хаоса и вместо того, чтобы привести себя в порядок и собрать воедино в голове разбросанные мысли, занимается тем, что хочет дописать испортившееся стихотворение… Возможно, он сходит с ума, возможно, недостаток сна или чего-то ещё не даёт ему сейчас рационально мыслить, а может, ему просто стоит выкинуть из головы всю эту сентиментальную чушь, оставив попытки податься в символизм, и вернуться в реальность, в которой он всё ещё сидел на балконе…«…надежды?»
Кадзуха встаёт с пола, собрав остатки исписанных и чистых страниц, берёт их с собой и направляется обратно в зал. Вернувшись в гостиную, он беглым взглядом проходится по столам и дивану в поисках своего телефона и пачки сигарет, которые обнаруживает лежащими на кухонной стойке. Подойдя ближе, Кадзуха осматривается, помимо почти скуренной пачки сигарет, находя ещё и пустую бутылку из-под, кажется, коньяка…? И в какой момент все вокруг решили надарить ему крепкого алкоголя, надеясь, что это хоть как-то поможет пережить всё происходящее? Впрочем, нельзя было сказать, что это не работало. Как минимум вчера и ещё пару дней до этого Кадзуха смог уснуть только благодаря выпитому… Проверив уведомления на телефоне и убедившись, что от Скарамуччи нет ни сообщений, ни пропущенных вызовов (он уже переставал надеяться на это), Кадзуха закуривает, начиная прибираться на кухне, попутно поставив вариться кофе. Пока он занимается уборкой, он случайно задевает взглядом часы, только сейчас вспоминая, что сегодня четверг, и он уже третий или какой-то там день пропускает занятия в универе. Не то чтобы это хоть как-то его волновало: из-за фестиваля, грохочущего на весь студгородок, мало кто вообще мог учиться, поэтому большинство групп освобождали от занятий, позволяя насладиться последними тёплыми днями осени. Быстро покончив с уборкой, Кадзуха наливает себе сваренный кофе и садится за стол, взглядом проходясь по разложенным исписанным страницам, отчего-то желая прямо сейчас вспомнить размытые строки стихотворения и дописать его…«…Млечный путь полон быстрых комет…»
О чём же он думал, когда писал это? О символичном представлении человека в образах бескрайней вселенной? О его многогранности, непостоянстве и хаотичности? О том, как он, ворвавшись в обыденную жизнь Кадзухи, порушил весь порядок и спокойствие?«…Пыли искренней, тонкой надежды…»
Удивительно, насколько сильно он оказался впечатлён встречей с человеком, что, даже отрёкшись, он продолжает менять его жизнь… Что тогда, что сейчас Кадзуха не спит ночами, переживая разрывающие его чувства, желая излить их на бумагу, желая хотя бы так унять дрожь в пальцах и мыслях, желая отогнать сомнения…«Мягкой синью ложится туман…»
Не торопясь, Кадзуха переписывает строчки на чистую бумагу, аккуратно выводя каждую букву, с лёгкой надеждой, что когда-нибудь ему снова придётся прятать эти страницы от Скарамуччи, или, наоборот, он позволит ему прочесть их…«…Окропляя алтарь алым цветом…»
Позволит увидеть их и проследит за мягким румянцем на его щеках, что обязательно явится на его лице от смущения, от того, насколько глубоко он сможет понять смысл каждой строчки…«…Средь размытых закатных теней…»
Он обязательно скажет: «Ну и чушь же ты написал!» — и резко отвернётся, чтобы скрыть лёгкую тень стыда от прочитанного, а затем попытается отдёрнуть от себя руки, которыми Кадзуха обнимает его со спины, прижав к себе, и нежно поцелует его прямо в опалённую румянцем щёку…«…Пред последним возможным рассветом…»
Выбравшись из собственных фантазий, Кадзуха склоняется над столом, взглядом упираясь в бережно написанные строчки, продолжить которые хотелось уже хорошо знакомым четверостишием, но…«…И небесная лазурь его глаз,
Что ласкает мою душу любовью…»
Он ещё раз проводит грифом карандаша по бумаге, задерживая взгляд на словах, которые ему спустя время казались такими… пустыми и неправильными. Слишком наивными, слишком окрылёнными для того, кто прямо сейчас переживает бесконечные мучения…«Хлеб преломлён, испито вино…»
Хотелось заключить в словах хоть что-то, помимо боли и отчаяния, хоть что-то, кроме отзывающейся в теле горечи, ставшей уже вечной спутницей изнурённого переживаниями сердца. Хотелось верить в то, что совсем скоро всё это закончится, что совсем скоро Кадзуха вернётся к простым радостям и мыслям о том, как лучше всего ему подготовить свидание, какое вино выбрать, чтобы не сильно напиться, но, оставаясь в сознании, подарить своему драгоценному незабываемую ночь…«И росой окроплённая клятва…»
Думать о том, что он обязательно сможет озвучить все недосказанные слова и чувства, что он сможет услышать в ответ нечто похожее, такое смущённое, слегка робкое или наоборот грубое, но… единственное любимое.«Замирает на тёплых губах…»
…но сейчас ему ничего не остаётся, кроме как надеяться, что он всё ещё не забыт своей музой, что он не станет для него ненужным воспоминанием, которое со временем просто сотрётся вместе с каждым днём, что они провели вдвоём…«Заключив влажный воздух в объятья…»
Кадзуха не замечает, как проходит целый час, пока он пишет новые строчки. Пока перечёркивает их из раза в раз, подбирая чуть другие смысловые оттенки слов и метафор, желая излить душу. Он постоянно так делал: он не делился своими переживаниями в открытую, не распространялся о своей жизни, о своих потерях и горестях, он никогда не позволял себе сломаться, даже когда остался без родителей, даже когда потерял свою первую любовь, когда готов был бросить всё, чтобы спасти его, даже тогда он молча выдерживал испытания судьбы, найдя способ отвлечься в стихах и песнях… Кадзуха замирает, задерживая руку перед тем, как продолжить писать следующие строчки, потому что его внимание вдруг привлекает телефон, раздающийся громким звонком. Он и до этого издавал уведомления о сообщениях в чатах друзей, которые общались между собой, на которые Кадзуха иногда отвлекался, но чтобы звонок… Не медля, Каэдэхара тянется к мобильному с лёгкой надеждой увидеть на экране заветное любимое имя, однако это внезапно оказывается… Тарталья?! — Алло? — Кадзуха незамедлительно отвечает на звонок, даже думать боясь о том, что стало причиной, с чего вдруг Аякс решил позвонить ему. — «Кадзуха, ты сегодня не в универе?» — с ходу бойко начинает проговаривать Аякс в трубку, что заставляет Кадзуху слегка напрячься, потому что его голос кажется… весьма встревоженным: — Нет, я дома. А что случилось…? Единственная мысль, которая прямо сейчас неприятной догадкой крутилась в голове, это что-то произошедшее со Скарой. Может, Дотторе что-то сделал с ним? Может, из-за вчерашнего, после того как Кадзуха ударил ублюдка? Он до сих пор не знал, отразится ли это хоть как-то на Скарамучче или… — «Дотторе выписал мне и Розалине чеки, — начинает объясняться Тарталья, — он подписал с нами расторжение контрактов… — быстро тараторит Аякс, словно торопится как можно быстрее рассказать Кадзухе суть происходящего. — Этот псих просто взял и распустил нашу группу! — с лёгким раздражением сообщает он и коротко вздыхает. — Он заявил, что завтра у нас последнее выступление, после которого он сразу же забирает Скару, и они уезжают хер пойми куда…» Что?! Завтра?! — Подожди, завтра?! — озвучивает свои мысли Кадзуха и тут же подрывается из-за стола. — Но ты же сказал, что он собирался уехать только в воскресенье. Не то чтобы это что-то кардинально меняло на самом деле. Но одно дело — иметь три дня в запасе, а другое… не иметь времени вообще. — «Да, он должен был уехать с ним в воскресенье, но что-то ударило этому ебанату в голову, и он вдруг решил перенести всё на завтра…» Уже завтра? Уже завтра, возможно, Скарамучча уедет? Но куда? Почему? Почему вдруг сейчас?! Нет, нет, нет… Кадзуха быстрым шагом начинает направляться в сторону спальни, чтобы добраться до шкафа и одеться, чтобы как можно скорее выйти из дома, не теряя больше ни секунды, потому что ему вдруг каждое мгновение оказывается слишком ценно… — «Я пытался сегодня поговорить со Скарой… — продолжает произносить Аякс в телефон, — но он вообще ничего не говорит, не может толком объяснить, что происходит, куда Дотторе хочет увезти его, он как-будто сам, блять, ничего не знает…» Пока Кадзуха слушает Тарталью, зажимая телефон плечом, он слегка содрогается от мысли, что даже Аякс, находящийся со Скарой почти целые дни рядом, не может достучаться до него, не может выяснить правды и добиться хоть каких-то ответов. Но почему…? Неужели Скара не доверяет даже ему? Своему близкому другу? — Я сейчас приеду, — сообщает Кадзуха Тарталье, — Дотторе с вами? Сможешь его отвлечь? — «Нет, он уехал. Сказал, что не вернётся сегодня, и попросил проследить, чтобы после репетиции Скара сразу же поехал домой…» До конца репетиции оставался… почти час? Кадзуха поднимает взгляд на часы, понимая, что за это время ему вполне удастся добраться до университета, однако же… получится ли у него поговорить со Скарамуччей…? — Аякс, я скоро буду, — решительно заявляет Каэдэхара, — не дай ему уехать домой.19:07
— Скара…! Кадзуха быстрым шагом, почти бегом нёсся по дороге, ведущей прямиком к главным воротам — на выход с территории университета, куда прямо сейчас спешно направлялся Скарамучча в компании с Аяксом. Кадзуха едва только успел выйти из машины такси и добраться до главного корпуса, как вдруг он замечает два знакомых силуэта, один из которых о чём-то пытается сказать второму… Аякс первым оборачивается, обращая внимание на подоспевшего Кадзуху, что едва только подходит к ним… — Скара, это правда?! — сходу задаёт вопрос Каэдэхара, не желая больше ни мгновения тянуть с прелюдиями и вступлениями, поэтому резко обращается к остановившемуся Скарамучче, который, в отличие от Тартальи, в ответ даже не обернулся. — Ты и правда уедешь завтра…?! Кадзухе до последнего не верилось, что Скара пойдёт на это. Ему не верилось, что он так запросто соглашается с безумными прихотями Дотторе, будто и вовсе перестав сопротивляться. Кадзуха никак не мог понять, что именно заставляет Дзуши следовать за желаниями этого ублюдка и что прямо сейчас вместо хоть какого-то внятного ответа заставляет его, в очередной раз надев маску безразличия, просто промолчать и двинуться дальше… — Постой же, — чуть повысив голос, просит Кадзуха, делая ещё несколько шагов к Скарамучче, чтобы догнать его и ухватиться за руку, абсолютно игнорируя рядом стоящего Аякса, на лице которого можно было счесть отчётливое волнение, постепенно перерастающее в панику. Ему, очевидно, было очень тревожно наблюдать за происходящим, на которое он, к сожалению, никоим образом не мог повлиять. — Пожалуйста, давай повогорим… — вторит свою просьбу Кадзуха, обращаясь к Скарамучче, который так и продолжал стоять к нему спиной, не удостоив Каэдэхару даже секундой своего внимания. Он абсолютно никак не реагирует на чужие действия и просьбы: на взгляд Аякса со стороны, на внимание редко проходящих мимо людей и всё, происходящее вокруг: на сгущающийся сумрак вечера из-за приближающейся непогоды и очередного осеннего дождя. — Пожалуйста, ответь… — Кадзуха старается не обращать внимания на это пугающее его состояние Скарамуччи, похожего уже не просто на бездушную куклу, а на мертвеца — даже по прикосновению к его обездвиженной, тяжёлой руке, кожа которой обжигала своей холодностью… — Почему позволяешь ему делать это? Неужели ты и правда хочешь уехать с ним? — Кадзуха сыпет вопросами, чувствуя, что едва может удержаться от того, чтобы с силой развернуть юношу к себе и потребовать ответов. Хоть каких-то слов или реакций, хоть чего-то, что могло бы доказать в нём хотя бы проблески жизни. — Я же знаю, что это не так, — но вместо того чтобы грубо обращать парня к себе, он старается быть аккуратным, несмотря на раскатывающуюся боль в груди, на чувство неопределённости и страха. Ведь он понятия не имеет, чего на самом деле хочет Скарамучча. Он ведь до конца так и не понимает его мотивов: почему он идёт на всё это? Ради чего? Ради кого? Если это жертва ради Кадзухи, то она бессмысленна… А если нет — то ради чего всё это? — Я знаю, что ты напуган, и знаю, что он шантажирует тебя, — продолжает Кадзуха, стараясь будто таким образом ещё и себя убедить в правдивости сказанных слов. Он говорит уверенно, не теряясь и не позволяя волнению сбить его с нужных мыслей, потому что сейчас, как бы тяжело ему ни было из-за давящих его собственных чувств, он должен, просто обязан разобраться, он ничего не понимает, но он должен выяснить правду, — я знаю, что тебя ничего не держит рядом с ним, кроме контракта… На этой фразе Скара впервые выдаёт реакцию: короткое движение руки, которую он будто пытается вырвать из чужой хватки, но делает это слишком слабо, будто и не желая вовсе… — Пожалуйста… хотя бы взгляни на меня, — взмолившись, просит его Кадзуха, лишь сильнее сцепив пальцы на худом запястье, твёрдо решив, что не выпустит его до тех пор, пока не получит ответов. Он уже несколько раз совершал подобную ошибку, позволяя Скарамучче уйти, не дождавшись от него и толики правды. Это происходило снова и снова, но… — Давай поговорим, ты расскажешь мне, что случилось… — Кадзуха вновь повторяет эти слова, вновь пытается дозваться до разума Скарамуччи, разбив ненавистную ему стену, снова выросшую между ними. Кадзуха верил, что сможет снова достучаться до него, он справится, несмотря на то, что его вера и силы… уже давно сходили на нет. — И я смогу тебе помочь, — вторит Каэдэхара, думая, что эти слова хоть как-то вразумят его, будто в первый раз ему не хватило этого, будто тогда, в окружении большого количества людей и где-то рядом ходящего Дотторе, Скара не мог себе позволить лишних эмоций и слабостей. Ну а сейчас, пока рядом никого нет, пока даже Аякс, отойдя на несколько метров, скрылся где-то в стороне, Скарамучче ничего не должно помешать… признаться в том, что ему и в самом деле нужна помощь. Так Кадзуха думал. — Давай попробуем вместе, только ты и я… — приблизившись к юноше, чуть тише произносит Кадзуха, второй рукой с нежностью обхватывая ладонь Скарамуччи, желая хоть немного согреть его, потому что он казался слишком холодным, будто и в самом деле… неживым, — хочешь, давай сбежим, Дзуши… Последняя фраза даётся Кадзухе слишком просто: он без сомнений и колебаний готов прямо сейчас схватить Скарамуччу на руки и унести его, украсть, убежать вместе с ним, скрыться на другом конце света, наплевав, кажется, на всё и вся. Ему ничего не стоит пообещать подобное, потому что он уже очень давно признал и принял, что сделает ради этого человека всё. Кадзуха прекрасно знает, что небезразличен ему, то, что он говорил, то, в чём признавался, прижимался к нему в поисках тепла, ища заветную нежность, защиту и доверие — то, чего ему не хватало, то, чего он заслуживает, то, что Кадзуха готов отдать. Готов отдать всего себя… — Каэдэхара. Но его спешные намерения и мысли о том, что он готов пойти на что угодно, вдруг перебиваются желанно услышанным голосом юноши, который, пускай и безучастно, произносит его имя, однако же… — Я, кажется, попросил перестать меня называть так, — Скара, наконец, обращается к нему, чуть повернувшись, изображая на своём лице полное равнодушие. Такое же хлёсткое и беспощадное, как и каждое сказанное им слово… — и я уже сказал, что мне не нужна твоя помощь. — Скара… — шепчет Кадзуха, встречаясь взглядом с парнем, который вдруг внезапно совсем слегка хмурится, позволяя себе хоть какой-то оттенок эмоции… — Скажи, сколько ещё раз мне повторить, чтобы ты оставил меня в покое…? — голос Скарамуччи становится чуть громче, будто вот-вот готовый вознестись до откровенного возгласа, который болезненной резью проходится по измученному сердцу, но… — Скара… — Что за чушь ты выдумал себе…? — слабо вырвав свою руку из хватки чужой ладони, произносит Скарамучча, чуть гневным взглядом упираясь в лицо Кадзухи, который с подступом ужаса представляет прямо сейчас, что именно он скажет… — Ты правда думаешь, раз мы потрахались пару раз, — спокойным тоном произносит он, — ты имеешь право выговаривать мне весь этот… бред? Бред…? Кадзуха вдруг замирает, слегка раскрывая в изумлении глаза, уже не очень понимая, говорит ли Скарамучча сейчас правду или просто пытается ещё больше и сильнее оттолкнуть от себя… — Я ведь с самого начала сказал, что мне не нужна твоя помощь, — продолжает говорить юноша так же отрешённо и холодно, как и взгляд его пустых глаз, — меня не нужно защищать и не надо пытаться спасти меня, сколько ещё раз я должен это повторить, чтобы ты понял…? Разрываясь от нестерпимой боли, от ощущения, как всё нутро начинает заполняться вскипающей кровью, как изнывающее сердце терзается от каждого слова, брошенного так легко, так бездумно… — Что мне тебе такого сказать, чтобы вы все отъебались от меня…? — будто куда-то в пустоту спрашивает Скарамучча, словно задавая этот вопрос не столько Кадзухе, сколько всему происходящему вокруг. — Ты, Аякс, Венти… Вы меня так все заебали, — он проговаривает слова спокойным, равномерным тоном, и его вид, его пустая, ничего не выражающая маска на лице… она пугает куда сильнее слов, что он произносит. — Ты просишь сказать тебе правду? — без тени какой-либо эмоции продолжает юноша. — Нет никакой правды. Мне просто наплевать на тебя. Несмотря на то, что Кадзуха слышит, он… стоически терпит. Он не верит ни единому слову, он старается изо всех сил ухватиться за веру в то, что Скарамучча сейчас просто… — Мы неплохо провели время, но на этом всё, — парень чуть пожимает плечами, — я последний раз тебя прошу: просто отвали от меня, — вдруг чуть помрачневшим тоном Скара снова произносит свою жестокую просьбу, которая уже не приносит боли, которая уже не отзывается внутри уколом сомнения, и Кадзуха готов снова противостоять этим жестоким словам, он уверен, что выдержит, однако… — Хватит пытаться «спасти» меня, — перебивает мысли Кадзухи Скарамучча очередной просьбой, — этот твой синдром спасателя жутко… раздражает. Ч-Что…? Кадзуха тут же цепенеет, слыша нечто столь… не просто жестокое, а что-то такое, что можно расценивать как полноценное оскорбление? Что-то такое, что прямо сейчас, кажется, просто добьёт его окончательно… — О чём ты говоришь… — шепчет Кадзуха, вдруг ощущая, как к глазам почти мгновенно подбирается душащая влага. Она комом собирается в горле, сдавливая всё тело, которое, кажется, окончательно ломается под гнётом бесконечных ударов, под жестокими, невыносимо горькими словами, под взглядом когда-то обожаемых сапфировых глаз, в которых сейчас блестит неподдельное… искреннее отвращение. Нет. Этого не может быть… Его прекрасный Дзуши не может быть таким жестоким. Он не может говорить такие слова, не может… После всего, что они вместе пережили, после всех чувств, после… — Если тебе будет понятнее, — возвращаясь к холодному, почти равнодушному тону, продолжает Скарамучча, — я уезжаю с Дотторе потому, что я этого хочу. Кадзуха старается… Очень старается не верить этому, не поддаваться боли, чувству вины и сожаления, которые всё сильнее гложут его, пробираясь всё дальше и дальше. Он не хочет верить в то, что считал неправдой, не хочет верить, что Скарамучча… его драгоценная муза вот так жестоко обращается с ним. Он не хочет верить, что всё это не следствие шантажа или страха — а искреннее желание, озвученное так просто, так жестоко… — Я хочу быть с ним. … он не хочет верить в то, что все эти недели, проведённые рядом с ним, оказались самообманом. Он не хочет верить, что сказанные слова имеют хоть какой-то вес против всего того, что они вместе пережили. Он не хочет верить, что его чувства, даже не до конца озвученные, теперь не имеют и толики смысла… — Он не удерживает меня силой. Это моё желание. …он не верит в то, что слышит, потому что не может допустить в голове мысль, что это… правда. Истина, которую он избегал и боялся, то, что было страшнее любого мучения и печали, то, что на самом деле всё это время…
…любил он один.
Скара отворачивается, бросая взгляд на вдруг подошедшего Тарталью, отчего тот слегка вздрагивает, переживая, кажется, сильнейшее изумление от всего, что, возможно, сейчас услышал. — Аякс… — произносит Скара, обращаясь к другу, — ты сегодня спрашивал, чем можешь мне помочь, — говорит он, пока отворачивается, чтобы не видеть больше Кадзуху, который бездумным взглядом продолжал следить за каждым действием юноши… — Сделай так, чтобы я его больше не видел. Он говорит это в сторону Кадзухи с проскальзывающим пренебрежением, с намерением в очередной раз задеть и без того израненную душу, от которой не оставалось ничего. Только сплошная пустота… — Скара… Кадзуха не замечает слегка напуганного взгляда Тартальи, который, услышав просьбу Скарамуччи, видимо, так и не решившись что-либо ответить, просто… молчит. Он так же, как и Кадзуха следит за уходящим Скарой, который неторопливо начинает идти вперёд, переступая по каменной дорожке, прямиком к воротам главного входа. — Скара, подожди… — спохватившись, Аякс быстрым шагом направляется за ним, напоследок бросив на Кадзуху растерянный, совершенно ничего не понимающий взгляд. Кадзуха не видит посетившего Тарталью откровенного ужаса, он не видит людей, проходящих где-то вдалеке, он не видит, как постепенно сменяется погода, добавляя к мрачному, пасмурному настроению медленно начинающийся дождь. Он не видит и не ощущает больше реальности, будто в ней ему больше нет места…«…и небесная лазурь его глаз…»
… будто всё, когда-то существовавшее, остаётся где-то за гранью его понимания, будто из него вытянули всякую жизнь и надежду, будто его тело больше не в силах удерживать душу, измученную жестокими словами...«…что ласкала мою душу любовью…»
…будто всё его естество повернулось в обратную сторону, от созидания и вдохновения к разрушению и концу, будто он готов был рассыпаться, оставшись совершенно один, наблюдая за ускользающим силуэтом того, кто раньше распалял внутри огонь, а теперь безжалостно топтал его…«… и холодный, пурпурный атлас…»
… своим жестоким равнодушием, которое по наивности своей природы казалось Кадзухе маской, стеной, возведённой для отвода ненужных глаз, а на деле… оказавшееся правдой и…«…тишина…»
…истиной, которую хотелось вырвать со страниц написанных стихов, вырвать из себя в надежде тихо умереть от безмолвной боли, подбирающейся так близко, как дождь, растекающийся по волосам, плечам и лицу, что вместе с холодной влагой расчерчивают горячие слёзы…«…обагрённая кровью…»
… до приближения смерти рассекающие истерзанное, без ответа влюблённое сердце.23:59
«Умоляю, прости меня…»
Мягкая, плавная мелодия, разливающаяся по просторному залу квартиры, кажется попыткой не столько раскрыть душу и вынести в звучание всю свою боль, сколько просто выполнить обязательство, данное себе обещание… — Ммм… Я так люблю наблюдать за тем, как ты играешь… Почти шёпотом произносит Дотторе, взглядом касаясь лица, что прикрывает длинная чёлка, которая слегка покачивается в такт плавным движениям рук и ровных прикосновений тонких пальцев к гладким клавишам, из-под которых растекается музыка… Она лишь с виду кажется романтичной и чувственной, на деле оказываясь пустой, планомерной и обезличенной, потому что музыкант, как бы ему того ни хотелось, не вкладывает в свои движения никаких чувств и ощущений.«Пожалуйста, прости…»
Он идеально и сухо выполняет свою роль, словно марионетка, заготовленная радовать своего владельца, безотказно исполняя каждую его просьбу, не позволяя на своём лице промелькнуть даже мимолётному оттенку хоть какой-то эмоции… — Я говорил, что в нашем новом доме тоже будет стоять рояль…? Дотторе говорит это с мягкой, почти довольной усмешкой на своих губах, на которую юноша не обращает взгляда – он никак не реагирует на слова мужчины, потому что ощущает некую потерянность самого себя... особенно после всего, что сегодня случилось. — Надеюсь, ты простишь мне эту маленькую прихоть… Он подносит свою ладонь к его руке, осторожным касанием холодных пальцев скользнув по гладкой, словно фарфоровой коже слегка вздрагивающего от движения плеча.«Я ведь и правда больше не могу…»
Скара и это пропускает мимо себя: он не старается побороть в себе отвращение или злобу к гадким касаниям Дотторе. Ему всё равно. — Я так люблю, когда ты играешь на рояле для меня… Повторяет свои слова Дотторе, кончиками пальцев проводя от изгиба плеча до тонкой шеи и аккуратной мочки ушка, которого он настолько любовно и нежно касается, словно притрагиваясь не к юноше, в которого болезненно влюблён, а к драгоценности, что от любого неосторожного движения может просто рассыпаться в прах. — Почти сошли… Чуть приблизившись, тихо шепчет Дотторе, всматриваясь в побледневшие пятна на коже чужого тела – остатки воспоминаний об ошибочной близости с человеком, которого сегодня, возможно…«Давай сбежим, Дзуши…»
— Тарталья рассказал мне, что сегодня случилось, — придвигаясь к парню ещё ближе, произносит Дотторе, опуская взгляд на его лицо, — ты хорошо постарался, Скарамуш. Я тобой очень доволен. Скара так же не отвечает на слова мужчины, за которыми следует касание второй руки к его обнажённому бедру… Дотторе проводит по нему с особым наслаждением, задерживая ладонь на колене парня, а затем поднимает выше, к ткани длинной белоснежной рубашки — единственной одежды, что была на нём, под которую мужчина забирается ладонями, ласково ведя к изгибам тонкой талии. — Немного жаль, что пришлось поторопить события, — продолжает Дотторе, намеренно отвлекая Скарамуччу от игры на рояле, будто желая переключить его внимание на себя, — но чем раньше мы уедем, тем будет лучше. Скара отнимает от клавиш руки, потому что Дотторе начинает откровенно мешать ему, обнимая и прижимая к себе. Юноша старается пропускать через себя слова и действия мужчины, но с каждым мгновением ему становится всё тяжелее, потому что, помимо почти невыносимой боли от воспоминаний и осознания того, что сегодня Скарамучча сделал… он пытается не впускать в голову мысли о том, что предстоит ему завтра…«Прости меня, так будет лучше…»
— Знаешь, несмотря на всё, что Каэдэхара сделал с тобой, ему стоит отдать должное… Услышав его имя, Скара едва заметно вздрагивает, хоть и остаётся с виду совершенно равнодушным, пока пустым взглядом встречается с лицом Дотторе, который, чуть приблизившись к юноше, касается его губ своими в неторопливом поцелуе. — Если бы не он… Скара не слышит больше слов мужчины, которые тот продолжает говорить, желая, может, причинить Скарамучче боль или задеть его ещё сильнее, чтобы вытащить из него хоть какие-то эмоции, но…«Так будет лучше для тебя…»
Он не позволяет ему этого. И не потому что не хочет, а потому что… у него нет сил. Нет сил пытаться и бороться. Только принять свою участь, напоследок попросив прощения, а затем… прикрыть глаза, представляя, как уже завтра…«Так будет лучше для меня…»
— Сразу после фестиваля я заберу тебя… ...Скарамучча сделает это. Он сделает то, к чему вело всё с самого начала, то, что сделает его… по-настоящему свободным.«Прости меня…»
И пускай сейчас ему приходится терпеть на себе касания рук, жадно ласкающих его тело, пускай его губы опаляют горячими поцелуями, пускай до него доносятся слова о любви и желании им завладеть… Он больше ничего не чувствует. Кроме ожидания завтра... Своего последнего дня.