«любовь моя всегда выходила мне боком. занозой под ноготь - жить мешает, да больно вытащить…»
Она Кире сразу не понравилась. Ни фальшивого «привет» по утрам, как все говорят, ни улыбки без повода — такая сука с этим ее я-вас-всех-презираю-взглядом. Вынесем за скобки и нахуй то, что в первую встречу Кира ее силуэт из толпы сразу выхватила-выцепила, первая обратилась из-за барной стойки, но ни игриво-отвлеченное «ты со мной пьешь сегодня?», ни кривая ухмылка, которая так сильно другим девчонкам нравится, не сработали. Медведева потом подходила к ней в перерыве между локациями: — Ты странная. — Я знаю… — Мы с тобой не подружимся. — Я не дружить пришла. А затем Школа Пацанок распахнула для них кованые ворота, позволяя отодвинуть тянущую боль в грудной клетке на второй план. Кира на первом же разговоре с преподавателями осознала, какая же работа предстоит каждой из них. Какие девчонки разные и как в то же время они между собой похожи. Каждая из них предана самой жизнью и небом, а некоторые теперь и друг другом. Она старательно отодвигает от себя первый день и любые о нем воспоминания — кто не проебывался, пусть кинет в нее камень. Лиза бесит. Бесит своей привычкой быть сильной, не просить помощи даже в сраной полуистерике, когда на групповой психологии ее рвет на части. Она сама себя называет чудовищем, но Кира готова руку на отсечение поставить, что это не так. И видит дьявол, это единственная причина, по которой Кире хочется узнать о ней всё и о себе всё рассказать: без сантиментов и статуса друзей, просто поделиться, как будто они случайные попутчики. Чтоб доказать — это я, а не ты настоящее чудовище. Чтоб понять, что такое девушка в себе от всех скрывает. Это чистое любопытство, почти научный интерес. Но понять её не получается долго. Медведева днями курит измятый Винстон, говорит с одноклассницами о сне, белых дорожках и самоубийстве, никого к себе не подпуская ближе приятельской дистанции. Кажется, это ранит ту смешную девчонку, которая смотрит огромными глазами, не отрываясь, и кусает собственные пальцы в попытках что-то сказать. Она пробовала что-то с ней — с Юлей — но чертова Лиза сломала планы. Тогда Чикина висела на руке и почему-то смеялась, а Лиза вдруг резко обернулась в их сторону и пересеклась-переплелась с Кирой взглядом. Под ребрами что-то болезненно сжалось, когда такие незнакомые глаза — Андрющенко их часто прячет — вдруг задержались на Кире дольше обычного, словно ей удалось на секунду что-то разглядеть, попасть в запыленную черепную коробку. Но она быстро помотала головой тогда, словно сбрасывая наваждение, чтоб снова отвернуться с застывшим на лице равнодушием. А Кира внезапно поняла, что ничего у нее с Юлей не выйдет. Дело не в чувствах. Нет ни искр, не ревности, но липкий стыд еще несколько дней почему-то туловище опоясывает после одной мысли о той единственной их переглядке. Но в Школе скучно, а святая Агнесса* над их кучкой поломанных манекенов никогда не парила, поэтому уже Диана быстро оказывается рядом, вкусно пахнет, и в целом, подходит ей, Медведевой, у которой уже потемнели от отходняков реки вен, одинаково сильно болят виски и запястья. Кира целует её рвано, быстро. Жмурится. Слепо ищет в уже знакомых изгибах другие черты, но себе в этом никогда не признается. Она закрывает глаза, и на обратной стороне век акварелью маячит ужасная картинка. На этой картинке под татуированной ладонью Киры волосы черные, не собранные идиотским хвостиком, на ней чужие ноги длинные, стройные, а такая редкая для других улыбка кажется для Киры улыбкой привычной. На этой картинке чертова Лиза… Кира Медведева рычит в чужие губы от досады и шлет нахер Диану. Легче не становится, только в груди что-то болезненно сжимается, а руки немеют. Поэтому ненавязчиво, пряча от других заинтересованность, Кира пытается хотя бы просто разговорить девушку. Невзначай — ага, ты же не репетировала это мысленно — берет под руку в толпе, расслабляет плечи, чтоб затравленная коллективом Лиза ее не боялась, ищет в тупых диалогах о погоде и трудных испытаниях намеки… И Андрющенко вроде даже сдается, впускает в голову, уточняя, что «у одиночек ничего интересного». Видит в Кире кого-то неправильного, кем Кира совершенно быть не хочет, когда ей застегивают на запястье что-то бисерное, яркое, как блеск в глазах напротив. Но всё равно всё это не то. Сама Кира всегда была сильной девочкой, и все ее игры в слабость с другими были просто убедительной комедией, но с Андрющенко играть не хочется, и Кира отвечает на все вопросы честно. — Откуда у тебя здесь шрам? — чужой палец скользит по коленной чашечке так по-дружески легко и быстро, что она бессознательно из-под прикосновения Лизы уходит. — Не помню, — Кира хмурится, — Не заметила. У самой Лизы все до единого шрамы спрятаны, и именно этот скрытый надлом Киру магнитом притягивает: девушка с синдромом спасателя где-то глубоко внутри вся избита-изранена, а к Медведевой у нее какой-то дурацкий инстинкт почти материнский. Её на испытаниях эмоционально размазывает, когда не ей, а Кире больно, и это чертовски подкупает, даже при том, что Медведева осознает, как это неправильно. Это я сильнее, это я вступаюсь и защищаю, а потом ломаю и в стекла бью. Они внешне совсем уж какие-то одинаковые: высокие, гордые, волосы каждое утро стягивают на затылке, а усталость маскируют шутками… Кира силится между ними отличия найти, потому что иначе этот интерес уже объяснить себе самой трудно. Глаза темные, татуировки черные, на ладонях такие же линии кружевами.… Разве что плечи у Лизы чуть уже, и смотрит она так иногда, как Кира смотреть ни на кого не умеет. Лиза добрая. И это слово хочется как старую жвачку выплюнуть, потому что Кира не привыкла быть объектом чьей-то доброты и заботы, потому что ей от девушки не нужна эта поддержка, потому что Медведева знает, чем такое заканчивается. Лиза сильная. И это хочется немедленно исправить, потому что у Медведевой инстинкт абьюзера и отчаянная потребность все это липкое-чувственное от себя оттолкнуть, чтоб хозяйкой своих головы и сердца навсегда оставаться. Лиза какая-то другая. И абсолютно точно не во вкусе Киры. — Чего ты так на меня смотришь? Медведева качает головой. Зачем о таком спрашивать? — Я считаю, что если люди встречаются взглядом, то тут надо либо целоваться, либо нехер смотреть в глаза. Кира давится горьким чаем из пластикового стаканчика, когда Лиза после этих слов спокойно поднимается и уходит, будто не сказала ничего особенного. Вызов на парное занятие к психологу кажется спасением, потому что теперь не хочется ни пить чай, ни сидеть на диванчике. Пока она не узнает, что занятие парное с Андрющенко. И это не случайный выбор пары. Любовь щурится на них сквозь очки потом битый час, и задает кучу наводящих вопросов. — Вы знаете, что такое абьюз? — А кем вы были в прошлых отношениях: абьюзером или жертвой? — А можете ли вы поставить себя на место другой стороны? — Что вы сейчас чувствуете? Лиза сдается первой, и плотину ее чувств прорывает так, что она очень быстро трясется в соседнем кресле и шепчет потерянно, глядя на собственные тонкие руки: «почему он так со мной? за что? а в чем я была виновата?» Вдох застревает в горле, не в силах прорваться наружу. А руки неприятно холодеют и сжимаются от услышанного. У Киры болит голова, и она почему-то открывает рот раньше, чем это делает их психологиня. — Он хотел тебя контролировать полностью. Ему нужна была гарантия, что ты никуда не уйдешь, ему нужна была власть над тобой, потому что он боялся. Он боялся быть один, — девушка не видит, но будто чувствует, как Лиза рядом замирает от этих слов, — Только если сломать кого-то и подчинить, он будет к тебе полностью привязан, он даже не будет видеть других вариантов вокруг. Он хотел, чтоб ты от него зависела, но сам боялся зависимости от тебя, потому что хуже зависимости от другого человека для него нет. Любовь сдвигает брови: — Почему ты так думаешь, Кира? — Потому что я такая же, — силы заканчиваются внезапно, она поднимается из плетеного кресла, стараясь ни на кого не смотреть, — Извините, я пойду…***
Лиза после сочувствующего взгляда Любви плетется на крыльцо черного выхода. Почему-то она уверена в том, кого здесь найдет, но ноги идут нехотя, словно пытаясь дать шанс голове передумать и развернуться в обратную сторону. Кира курит, поблескивая оранжевым огоньком в почти полной темноте осеннего вечера, и даже не оборачивается на звук шагов. Нарушает правила, отдаляется. Такая красивая и такая запредельно далекая от всех одновременно. Лиза садится на ледяную ступеньку рядом, почти соприкасаясь с ней плечом, но глаз не поднимает, гипнотизируя внутренний двор Школы взглядом. Никто не произносит ни слова, на лицах — ни тени улыбки. Напряжение, кажется, можно ощутить кожей, а от беглого взгляда Киры через плечо — холодного, исподлобья — ей становится не по себе. — Не говори ничего. — Я и не собиралась. На крыльце так поздно вечером сидеть холодно и зябко, и Лиза еле заметно ежится, кутаясь в безразмерный пиджак. Сейчас очень правильно было бы уйти, сделав вид, что этого разговора не было, как не было и всего остального. Но что-то удерживает на каменном крыльце, что-то заставляет не опускать голову, вглядываясь в предночной сумрак, хотя из-за влажной пелены перед глазами мало что видно. Кира наблюдает за ней как-то искоса и насмешливо и вертит в руках догорающую сигарету. Шальная мысль стреляет быстрее, чем пульс: она мне нравится. А блядская Медведева читает мысли: — Тебя к таким как я тянет, что ли? Лиза пристыженно молчит. — Пожалеешь, — отчетливо произносит Кира, пожав плечами, и, щелчком выбрасывая окурок в темноту, притягивает к себе девушку. Кира целует ее в губы: настойчиво, требовательно, почти жестоко. Наверное, было бы правильно оттолкнуть, но она обхватывает руками её шею. Легко проводит пальцами по бритому затылку, будто напоминает: границы нарушать нельзя. Но они уже стерты. Губы сталкиваются больно, но ни одна из них этого не чувствует. Колени трясутся, кожа полыхает там, где соприкасаются. Кира обманчиво и запредельно близко скользит дыханием по шее, подбородку, снова возвращается к губам, и, когда Лиза уже вперед подается, резко отворачивается, выпуская из рук чужие запястья. Прервав поцелуй, она несколько секунд задумчиво смотрит на Лизу. А затем неожиданно нежно целует ее в лоб. — Кира, — и по чужим темным глазам видно: одно чертово слово, тысячи мурашек и неспособность больше соображать. В ответ легкий рывок на себя — ладони ледяные, но Медведева подхватывает их своими, теплыми, остро пахнущими сигаретами. «Как она быстро мерзнет», — безразлично думает девушка, когда Кира прикасается губами к ее пальцам, к царапине на мизинце. — Съемочная группа еще не уехала, сюда в любой момент может кто-то выйти… Кира только хмыкает, но ослабляет хватку. И продолжает целовать ей руки. Нежно, неспешно, неправильно. На виске у нее пульсирует тонкая жилка, и Андрющенко, не сдержавшись, касается ее обветренными губами. Кира вздрагивает: — Хватит. Час спустя сама Кира пожалеет, что оставила ее вот так на крыльце, резко вскочив со ступенек. Подержала немного в руках, обожгла у самых губ дыханием напоследок и… ушла. Ушла, потому что реакция мгновенно растаявшей в руках Лизы говорила сама за себя. А Кира не готова сжигать мосты.***
Медведева уверена, что это была не сквозная, что Лиза прошла по касательной, и забыть все это очень легко. Это было любопытство, потребность. Не более. Все оказалось просто и до глупости банально. Как закон природы: везде, где прячется жертва, рано или поздно появляется тиран. Но Кира обещала всем — психологине, бывшим, девочкам, себе — что больше тираном ни для кого не будет, а значит, они с Лизой — что-то из разряда «несбыточное». Между ними ничего не происходит. И пусть на глаза то и дело попадается черный хвостик, а набитое на шее «индиго» можно выхватить в толпе даже боковым зрением. Андрющенко ослепительно улыбается всем вокруг, первая вступает в диалог при необходимости, а наедине проходит мимо со своим этим я-тебя-не-замечаю-взглядом. — Это нормально, что ты в меня не влюбилась. Ты была не обязана, — мысленно говорит ей Кира каждый раз, — Мы же обе понимали, почему и как это случилось. И понимали, что это забрать домой нельзя. Иногда у Медведевой возникает стойкое ощущение, что и на нее кто-то исподтишка смотрит, но когда она оборачивается, пытаясь стряхнуть с лопаток назойливый взгляд, или поднимает глаза, чтоб спросить, туман екающей надежды рассеивается — никого не оказывается рядом. В конце концов, Медведева списывает это на вездесущих операторов. Жаль, списать со счетов и мыслей вездесущую — для остальных незаметную — Лизу не получилось. Девушки так много, что Кире кажется, будто она даже вместе с сигаретным дымом выдыхает не воздух — ее. Но и это должно скоро раствориться во времени. А потом она совершенно случайно подслушивает диалог девушки с Ангелиной, и все начинается сначала, просто потому что на вопрос о шраме на мизинце Лиза отвечает, копируя её интонацию: — Не помню. Не заметила. Ага, не замечает она. Мимо проходит, как же. Кира смотрит чуть внимательней и в какой-то момент понимает, что уже честно заебалась на себе прищур чужих глаз ловить, стряхивать с кожи назойливое ощущение этих щенячьих поглядываний, которые совсем не помогают ей держаться на расстоянии. Если быть с собой до конца честной, она платит девчонке той же монетой, просто умеет вовремя отводить глаза. И Кира не любуется, не пытается прожечь между лопаток девушки дырку, не строит это «как ты могла» выражение на лице. Она присматривает. Присматривает, потому что вдруг становится не похер на это осточертевший буллинг Андрющенко. Сначала незаметно, быстро окидывая фигуру в толпе взглядом, убеждаясь, что ее не обижают. Потом чуть пристальнее, когда на занятиях психолога голос Лизы начинает дрожать и срываться. На вечеринках, когда девчонка расслабляется и перестает растерянно искать Кирину макушку, можно и вовсе подойти. Легко и небрежно закинуть руку на плечо, если вдруг голоса рядом становятся слишком громкими и близится потасовка, обнять со спины, будто случайно оказавшись рядом, если щеки девушки вдруг вспыхивают нетипичным румянцем и имя Киры,***
Лиза окончательно расслабляется только в ночь какой-то очередной вечеринки. Она улыбается и светится ебучим солнцем, она танцует, и, кажется, уже стала частью их странного коллектива. Она слишком устала перемывать кости своему недочувству и мысленно произносит «нахуй» каждый раз, когда отпивает что-то сладкое-безалкогольное из пластикового стаканчика. Нахуй это все, и тебя, Кира, тоже нахуй. На улице свежо и прохладный, мягкий ветерок посылает по телу табун мурашек, когда подвыпившая Кира материализуется рядом, словно по взмаху волшебной палочки. Сзади обнимает за плечи и притягивает к себе. «Как же ты не вовремя!» — хочет крикнуть Лиза, но вокруг камеры, девочки и какие-то гости. Голова идет кругом одновременно от осознания-близости-внимания-стресса-и-черт-знает-чего-еще. У Андрющенко вновь екает, железные путы, исчезнувшие два часа назад, с громким щелчком возвращаются на свое место. Кира словно в насмешку прижимается щекой к ее макушке, и Лиза кожей чувствует — девушка улыбается. Лиза подумывает её ударить и старательно выпутывается из накрывающих, теплых чужих рук. Но Кира останавливает одной фразой: — Не дергайся. Ты же знаешь, что я тебе ничего не сделаю, — шепчет куда-то в загривок, зарывается носом в волосы на затылке, и наслаждается мгновенной реакцией. Лиза дергается, но кладет ладони поверх чужих татуированных рук. Читай «сдается». А Кира смеется, непрерывно скалится, мимолетно-весело обнимает, упираясь локтями в чужие плечи, и не трудно догадаться – ей приятно знать, что в Лизиных запястья тоска прорастает подмаренником. Приятно думать, что у неё каждый день — Бравный, только вместо Бармаглота — собственная голова. ****
Вскоре как-то вечером на общей кухне они с девочками сипло и несинхронно поют душевную песню о лампочках и всё, к сожалению или, может быть, к счастью, возвращается на исходную точку того вечера на крыльце. Судьба смеется уже над Кирой, скалясь в кривозубой улыбке, когда все обязательные щиты рушатся горой, стоит Лизе снова посмотреть и улыбнуться, будто не было этих нелепых попыток доказать свою непричастность. Под сентябрьским солнцем вдруг становится теплее. Когда этого стало достаточно, чтоб спастись от полного краха? А крах близок, потому что Лиза в гардеробной чуть позже тает в ее руках, как первый снег под солнцем, и шепчет сбито «только ты». И что бы ни было дальше, во имя или вопреки, Кира больше не сбегает позорно. — Скажи, что тебе не нравится? Давай, соври мне, ну. — Заткнись, Лиза, просто заткнись. Она пахнет промокшей до пят весной и еще чем-то горьким. Кира не хочет думать о том, что когда-нибудь это закончится. У них в привычку входят быстрые переглядки и короткие смешки, касания, вкус губ въедается в память намертво — долго теперь не вытравишь. Реальность стекает по их макушкам, напоминая услужливо: Кира — сама по себе, Лиза — тащит груз печального опыта. Но только ни ей, ни кому-то еще не понять ребяческой эйфории и щекочущего чувства адреналина от коротких сладких встреч наедине, от цепких тяжелых пальцев на татуированной шее и податливых, мягких прикосновений. Пусть будет хотя бы сильным то, что уже не может быть ни долгим, ни прочным.* Кира готова: готова перестать быть для нее чудовищем, а из нее делать свою жертву. Но за те недели вместе, которые им уже на проекте отпущены, она постарается испытать то, что хотелось бы испытывать всегда. И когда Лиза кричит ее имя, когда хвалит и стискивает в объятьях, Кира считает, что ей необыкновенно повезло. Повезло поговорить о шрамах.