Моря по колено

Промозглое небо и серые стены. По мостовым скребут мётлы, гудит эхо в переулках, а сверху — дребезг ставен. Одна за другой, до самой крыши, вместе с паром из-за поднятых воротников. Звонко стучат каблуки по крепкой брусчатке, бегут-спешат кожаные носы и замшевые пятки, скрипит резина подошв. Чайник кипит — кипит работа, свистит носик — как свисток на перекрёстке. Рельсы опутали площадь, и трещат трамвайные провода — поберррегись, пррррохожий! Летят, летят бесконечные улицы и с разбегу втыкаются носами прямо в порт. Чаячьи крики брызжут в стороны от лязга тормозов, парят над волнами и кораблями-истуканами у пристани. Высокие сапоги меряют трап, взад-вперёд, трюм-берег. С палубы город слоёнее пирога из рук торговки: выше и выше, стройные здания в утреннем тумане. Ох, и зябко высунуть нос из душной конторы! В них уже отщёлкали свое шнурки ламп, настал час пишущих машинок и клякс на рукавах. Запонки — крепче не бывает, разве что галстучные узлы или хотя бы шнуровка туфель. Все как один, один за всех и все за одного, один в поле не воин, семеро одного не ждут, семь раз отмерь, один раз отрежь, примерьте, спасибо, удобно, убавьте, отмерю, ушьём, как влитое. Ленты на поясе — очень модно, подчеркнуть талию сейчас шик, пусть сидит как можно плотнее. Плотно застёгнуты пуговицы от сырости, от ветра и влаги, от смога и пара. И пар плотный — фыркает из лошадиных ноздрей и заводских труб. Плотной стеной они окружают Пилт. Плотнее некуда лежат плиты на мосту, крепко просолены тросы, скрежещут шестерни — стороны развели. Корабельный нос режет плотный дым, за буруном от винта вертятся льдины. А река всё покоится в своём гранитном гробу. Покоится. Спокойный. Койка. Её не разглядеть в полутьме — глаз выколешь. Колется одеяло. Шерстинки торчат во все стороны, их никто не причёсывает. Волосы тоже никто не причёсывает — нечем, некогда, незачем. Нечего было лезть, увечный. Вечно текут реки — ручьи — потоки, шумят водостоки, дети шумят, плеск и хохот. Всюду текут реки — грязные воды и грязные руки. Быстро текут реки — медленно капает время, точно вода из крана. Кранами двигают ящики с суден, судна — в порту, порт стоит на море. Море спокойное. Спокойной ночи. Ночь робкая в городе. Её колют шпили и царапает черепица. Ставни крепко-накрепко закрыты, дворник ещё не проснулся, а снизу лай летит навстречу снежинкам. Он гонит темноту прочь — и заря зевает в трубы миротворцев. Ёжится начальник и изо всех сил дует в мундштук — дооброое уууутрооо! Оно — утро — с ключом в замочной скважине, на пороге и в парадной, под навесом и за прилавком. Утро волокут, разделывают, жарят в масле и вывешивают на крюках; утро тикает и трещит, утро заводят и изучают с лупой; утро звякает цепочками и щёлкает застежками, утро примеряют и складывают в шкатулки; утро щупают, прикладывают к телу и меряют сантиметром; короче говоря, утро продают и покупают. Купивших течением сносит в главный проход через чад и изысканные ароматы, через вычурные фасоны и дикие акценты. Льётся речь — льётся толпа, бьют вора — бьют часы на башне. Бьют часы. Минуты. Секунды. Одна наверху — вечность здесь. Чем она пахнет? Время — деньги. А деньги не пахнут. Всё дело вот в чём: вечность не время. Времени нет неподвластных, время всё разрушает, в вечности только одна опасность — себя она уважает. Время сожрёт себя — вечность скуёт себе латы. Время — Уроборос, вечность — сплошной ультиматум. Вечно течёт река, навеки скован поток. Тело сковала койка — не выпустит никогда. Взглядом сверлить потолок — стратегия на века. Засыпай же скорей — идиотских идей полна твоя голова. Ночные чернила химически сладкие. Тянутся плотные струны и опутывают изголовье. Колтуном свернулось тело, прижато к кровати, сжато до дрожи. Колтуны на подушке за вязких змей. Змея ползёт по ручью. Ручьём погоняет солнце, удар кнута — брызги искрятся в лучах. Корабельный нос режет волны, за винтом вихрями масляные разводы. Пятна солнца — скорее, он летит — гравий между пальцев — слаженный механизм. Горячо-холодно: бежать босиком по воде? зарыться ступнями в песок? свесить ноги с утёса? Судьба машины в руках человека — а в ногах правды нет. Как нет её и во снах. Ручей к зиме почти иссякает. Сера пыль на земле и на льдинах. Плотно сковали трубы воды Пилта. Плотно сковала все тело койка и держит крепко. Снимают ли с покойников мерки для гроба? Снять мерку словно отдать часть тела. Ни за что в этой жизни не будет ни шнурков, ни утяжек, ни единой пуговицы и ни одной застёжки, во веки веков! Застёгнуты доверху рыбацкие комбинезоны — вот-вот выйдут в море. Мокрая резина следит по палубе, дым из трубок мешается с солёным туманом. Сети наготове, отдать швартовы, выбросить якорь, ящики полнятся. Живые горы шлепают хвостами и разевают рты, чёрный блеск посреди ледяной крошки. Рядами выстроились красные панцири, щупальца и клешни, радужные раковины и бурые водоросли — океан лежит и висит на продажу. Рыбные запахи забиваются в ноздри, только и успевай, что вертеть головой: корюшки свежайшие! треска только из сетей! салаку покупайте, покупайте салаку! устрицы — дешевле не бывает! налетай на гребешки! Гребни пенятся и врезаются в мол. Поднимается ветер и гонит тучи. В такую погоду чёрта с два повитаешь в облаках, но как, наверное, сейчас статны судна! Море не речка — свободна его волна. Как мысль в костяной клетке. Плоть гребешка за сжатыми створками. Скрип половиц, и затхлость уносит сквозняк: ну, не глупи, посмотри, что тут есть. Руками, как кранами, схватить бы ящик; под силу только чужим — и взгляду. Кровать продавило под тяжестью груза. Что тяжелее — грузы в порту или груз тела? Зарыться в глубины — полон инструментов, валов, шестерёнок, посудин, проволоки и винтов, полон богатства и полон грёз. С мусором спутались сокровища, волосы спутались в колтуны. Гребень проходит по ним взад-вперёд, и змеи уползают в ручьи. Реки — ручьи — потоки, впадает одно в другое, спешат они вместе в море. Море беспокойное. Этой беспокойной ночью.