***
Во дворце жизнь шла своим чередом. Внутри был словно мир отдельный, совершенно отличный от того, что творилось там, в городе. Солнца лучи отражались игриво от мрамора полов и утопали в винно-бордовых волнах штор. Коридоры безмолвствовали, лишь время от времени молчаливая прислуга сновала по делам своим. Стук каблуков их звенящим эхо отражался от каменных стен и раздражал слух ненавязчиво. Создавалось впечатление, что все вокруг скорбит о чем-то, однако как причин, так и следствия, конечно же, не было. Частые окна позволяли разглядывать небо лазурное; замок стоял так высоко, что и не видно было, что делается в народе. Ни гул разговоров обыденных не доносился, ни цвета яркие не достигали глаз. Впрочем, обитатели сего строения едва ли интересовались такими вещами. Стоило только приоткрыть дверь тяжелую, что вела в одну из комнат, взору представлялись многочисленные нахмуренные мужчины, угрюмо считающие что-то, что ведомо было лишь им самим. За другой дверью скрывались портнихи уставшие, руки которых пусть и исколоты иглами были, но продолжали упрямо перебирать разноцветные ткани. Третья дверь за собой таила кухню просторную, четвертая скрывала библиотеку удивительной красоты. За пятой же, переговариваясь тихо, репетировали музыканты. Его Величество любил горячо искусство, и всякого рода таланты собрались под сводчатой крышей. Мелодия мягкая могла литься сквозь щели, краски запах едкий мог сочиться через кладку стен неровную, и множество иных вещей удивительных таили за собой неприступные стены. В поле зрения идущего в коридоре теперь попадались и картины: пейзажи с лазурным небом и изумрудными полями, портреты уже почивших правителей, величественная библиотека, предрассветный, еще совершенно спящий, город… Чего тут только не было изображено. И все картины, как одна, были словно живыми; казалось, можно почувствовать запах полевых цветов, ощутить холод реки, окунуться в приятный жар солнца. Пятая дверь внезапно открылась и музыка, воспроизводимая старательно королевским оркестром, разнеслась ровным эхо по замку, отражаясь зайчиками игривыми от серых стен. Картины стали еще прекраснее. Мягкая мелодия добавляла им несравненного очарования, которому сопротивляться было абсолютно бесполезно. Устоять пред соблазном тихой музыки не в силах был никто. И время, казалось, не текло вовсе здесь — замок жил своей персональной жизнью, где нет места ни спешке, ни самому ее понятию. Вскоре мелодия стихла, и в коридорах ровных вновь воцарилось звенящее безмолвие. Музыканты в комнате переглянулись с улыбками довольными. Они, как всегда, исполнили все безукоризненно, и было это весьма и весьма похвально. Оживленные разговоры заполнили комнату; женщина, придерживающая виолу, рассказывала о новом мотиве, который услышала недавно среди пьяниц, мужчина улыбчивый с флейтой в руках принялся спорить с юношей, что в руках лютню держал, о том, какая мелодия подойдет сегодня, на торжестве совершеннолетия. И лишь один из них так и сидел, склонив голову над инструментом своим. —Что так тебя опечалило? — послышался голос бархатный прямо над ухом. Обернувшись, он ожидаемо увидел за спиной своей Ёсана. Тот, аккуратно сжимая в правой руке скрипку со смычком, выражал всем своим существом заинтересованность живую. —Я так устал, — выдохнул парень. Его глаза темные сейчас затянуты были дымкой холодного безразличия. Длинные ресницы его были полуопущены, и придавал этот факт его облику еще большую грусть. —Хонджун, — едва слышно прошептал Кан. Он знал, что «устал» от него не значит то же самое, что «устал» от кого-то иного. Хонджун подавлен. Хонджун разбит, — уходи сегодня. Серьезные золотые глаза смотрели проинизывающе, без толики смеха привычного. —На клависине с удовольствием великим сыграет Джунхан. Ему нравится смотреть на юных дам, — заверил он Кима поспешно и получил на это усмешку удрученную. Впрочем, отказываться от этого предложения Хонджун намерен не был. —Спасибо, — поблагодарил тихо он, и взгляд его сделался чуть мягче. —Поведаю еще тебе и о том, что недавно дорогой мой друг показал мне место одно, — вспомнил вдруг Ёсан, тут же начав увлеченно рассказывать, — там, говорил он, становится спокойно. Тишина там не кричит, а дышать становится легко, — повторил он слова чужие. Ким нахмурился в неверии, однако все же поинтересовался, где найти место это, по словам поистине волшебное. Получив едва внятный ответ, он улыбнулся и поспешил уйти. Когда порог дворца остался за спиной его, в голове всплыло предложение Ёсана отправиться в то место, о котором туманно он изъяснялся. Это стало казаться не такой уж плохой идеей — в тесную комнату свою во дворце идти желания не находилось. Солнце уже стало клониться к линии горизонта, в немой задумчивости уступая медленно место свое луне, которая уже ждала ночи темной. И обстоятельство это было в достаточной степени благоприятным; Хонджуну ночь нравилась. Так почему бы не украсить ее путешествием небольшим? Поступью размеренной он направился вперед, сам не до конца понимая, куда именно идет.***
Ива одиноко качала своими ветвям длинными над гладью неустанно бегущей реки. Низкие травинки кланились к земле низко совсем, но не смели переломиться. Стояла прозрачная, кристальная тишь, и не тревожило ее ничто. Даже медленные шаги, скользящие по траве цвета переливающегося зеленого стекла, не нарушали идиллию. Писатель юный самыми кончиками пальцев коснулся коры грубой. Улыбка на губах его расцвела робко и будто ты надломленно, но не стала она оттого менее искренней. Он любил улыбаться. Поводов было для этого, однако ж, немного. Вот и сейчас улыбка долго держаться не смогла; за спиной раздался возглас громкий, жестоко разрезавший предночное безмолвие. Уже занимался закат, отчего окрасилось небо в мягкие и теплые цвета, приятно услаждающие взгляд. —Повторюсь. Кто вы? — последовал вопрос от того же, кто доселе так бесцеремонно нарушил умиротворение шаткое. —Сонхва. Писатель. Не бесчестный, — отрывистыми фразами представился парень и обернулся. Темные волосы обрамляли бледное лицо, и кожа фарфоровая словно источала едва ощутимый холод. Темная легкая рубашка, почти такая же, как у Ёсана, но без воротника кружевного, подчеркивала аристократичную осанку. Черты лица его тонкие очаровывали взгляд, и оторваться от созерцания киноварных всполохов в глазах темных у Сонхва не выходило. Перед ним стоял юноша с лицом красивым, однако выражением его крайне сложным. Сложенные на груди руки выглядели в высшей степени грозно, но почему-то он не вызывал чувства страха. Напротив, Паку он показался занятым. —Вы хоть и груб, но очень красив. Хотя, нет, прошу прощения. Внешне вы абсолютно прекрасен, — заметил мимоходом парень и улыбнулся, — кто же вы такой? Сонхва удивился. Удивился полному отсутствию реакции. Взгляд парня как был темным и нечитаемым, так и остался. Обычно люди реагировали иначе совершенно: смущались, злились, отнекивались и что только в голову им приходило. В действительности занятно! —Хонджун. Королевский музыкант, — вымолвил он неторопливо и, чуть подумав, добавил тихо: — спасибо. —Избавьте меня от этого, — усмехнулся весело Пак чуть погодя, — благодарят за комплименты на приемах различных, что сделаны из вежливости пустой. А я сказал то, что почувствовал при взгляде на вас, — Сонхва подошел ближе, наклонился и попытался заглянуть в лицо, опущенное вниз. От него тут же отшатнулись опасливо. На это Пак улыбнулся и вновь отошел на три шага. —Мне рассказывал о вас Ёсан, — вновь заговорил Сонхва, — отзывался о вас очень лестно. —Про это место тоже он мне рассказал, — начал неохотно Хонджун, — не думал, что встречу здесь еще и... Вас. Писатель решил на это не отвечать вовсе, поэтому просто пожал плечами и развернулся. Словно позабыв совсем о том, что здесь он не один, сел у самой кромки воды и выудил из сумки несколько песчаного оттенка листов и видавший виды карандаш. Закат, между тем, уже потухал. Его всполохи едва оскверняли теперь гладь неба черную. Постепенно, но стремительно достаточно, стало темно вовсе, и склонившийся над работой силуэт пропал из поля зрения Хонджуна. Постояв без движения еще пару минут, он все же опустился чуть поодаль, обратив все свое внимание на расцветающие огоньки звезд. Место это ему приглянулось. Прохладный воздух, лишенный всякой душной суеты, был определенно тем, что ему нравилось, отчего принял он решение, что вернется сюда завтра. Речка весело журчала у его ног, и улыбка сама легла на губы. Слева доносился едва различимый шорох бумаги, на которой практически без перерыва что-то выводил старый карандаш. Хонджун вовсе не хотел обращать внимания на парня, но взгляд предательски обратился к нему сам. Склонившись над работой, он словно и вовсе не подозревал о существовании кого-либо еще рядом, отчего Ким немного скривился. Только что глаголил громко о его красоте, а теперь совершенно позабыл. —Я не знаю, что правильного сказать, — все также не отрывая взгляда от бумаги, начал вдруг Сонхва в прозрачной тишине, — но вы чем-то очаровали меня. Мог бы я узнать вас? Серые глаза все же устремились к Хонджуну и на мгновение застали его врасплох. Несколько раз он бесцельно похлопал ресницами, в тайне надежду лелея, что Пак пропадет внезапно, но этого, естественно, не случилось. —С какой ветви моего родового древа стоит начать, чтобы вы узнали то, что вам нужно? — наконец усмехнулся он и вновь отвернулся. Сонхва, однако, ничуть не смутился. Напротив, интерес лишь возрос. —Можете с левой, например, —улыбнулся он и, подперев щеку рукой, теперь неотрывно смотрел на профиль чужой. Хонджун фыркнул недовольно, мимоходом отмечая настырность парнишки. Когда он продолжил безмолвствовать демонстративно, Пак вновь подал голос: — впрочем, осознаю, насколько абсурдно звучат слова мои. —Неужели? — вырвалась ухмылка язвительная у музыканта. —На вид я, может, и дурак, но тешу себя надеждой робкой, что это не так, — улыбнулся Сонхва простодушно в ответ и наконец отложил бумагу, — вы, кажется, устали. Поэтому поведаю вам сказку! Ким удивленно воззрился на нового знакомого. Стоит ли упоминать мимоходом хотя бы, что не случалось раньше такого? Ситуация в целом начинала приобретать краски невинной, но грубой и бестактной шутки; Хонджун уже хотел найти ее инициатора и обласкать слух его речами крайне и крайне лестными. Гнев ненавязчивый клокотать стал где-то на задворках души, но вопреки здравому смыслу, кричащей птицей бьющемуся где-то в углу сознания, он чуть подался навстречу парню отменно странному; тот, заинтересованость краем глаза увидев, вновь улыбку не сдержал. Серые глаза, распахнутые широко, смотрели на Хонджуна с вниманием всевозможным, бессовестно изучая и не таясь абсолютно. Лунный свет добавлял им прозрачности и некоего очарования; цвет их был похож преступно на неустоявшийся полупрозрачный лед, готовый вот-вот треснуть от шороха малейшего — тут Ким отметил не без раздражения, что считает их в действительности красивыми. Темные зрачки гуляли по его чертам живо, словно стараясь запечатлеть деталь самую малейшую; Хонджун почему-то уверен был, что у парня получается сие безоговорочно. —Звезды наши, — начал парень, медленно отворачиваясь, — на самом деле куда более занятны, чем кажется на взгляд первый, — краем глаза Сонхва наблюдает за слушателем своим и улыбается, когда осознает внимание чужое, — к примеру, эта, едва приметная, — он указал ладонью на север, — зовется Альраи. С арабского это значит «пастух». За ней смиренно следует Альфирк — стадо овец. Но так уж случилось, что пастух, выбившийся из сил, осел в одном месте, возможности двигаться дальше не имея никакой. Так он измотался из-за жизни кочевой непостоянной, что уснул сном крепким, и сам от него очнуться он не мог. Овцы разбрелись потерянно вокруг, безутешно оплакивая благодетеля своего. Они хотели было отправиться дальше самостоятельно, но веревка тугая, которую сжимала неустанно бледная рука, разрешение дала разойтись лишь на скромную затейливую фигуру, совершенно нелепую и не поддающуюся правилам. И не смогли они более сдвинуться и на толику мельчайшую, ведь каждая упрямо в сторону свою стремилась, оставшись в своей скорби немой. Так они молили жалобно со своих мест, чтобы милый их хозяин встал, что Луна, потерявшая покой свой драгоценный, разозлилась; превратила и их, и пастуха в огоньки звезд безмолвные. Сонхва вытянул руку перед собой, прямиком в непроглядную тьму неба, смотря на созвездие одним лишь левым глазом, словно силясь разглядеть белые кудри овец печальных; Хонджун неосознанно придвинулся ближе, с любопытством нескрываемым также зачем-то заглядывая в неприступную гладь ночную сквозь просветы меж чужими пальцами. Звезды яркими точками значились на иссиня-черном полотне, в самом деле образуя надломленную фигуру. Труда не составляло представить тонкую нить коварной веревки, что удержала жестоко овец потерянных; картина предстала во всей своей абсурдной меланхолии пред глазами слишком живо и красочно. Ким зачем-то воспроизвел каждую подробность малейшую, отмечая смазано, что притихший голос юноши в самом деле околдовывал; история с его уст текла размеренно и так необычайно правильно, что заставляла что-то отзываться в душе неспокойной. —Сказки должны учить чему-нибудь, — заметил Хонджун, повернув голову к рассказчику, — что же можно здесь понять? Последовал смешок громкий, и серые глаза вновь обратились к парню. В них горело веселье и довольство тем фактом, что хозяин их смог таки заинтересовать нового знакомого. —Если бы овцы договориться смогли, то разбудили бы вместе пастуха и брели бы дальше. Но каждая предпочла следовать в сторону одной лишь ей понятную, — Сонхва опустил голову на колени, что прижал к груди своей, и продолжил тихо: — нужно уметь говорить и договариваться. Вот и вся идея сказки этой. Ким взглянул озадаченно на чужой расслабленный профиль, который освещен был ненавязчиво вуалью луны переливающейся. Ни тени смеха в нем не было, и Хонджун позволил себе рассмотреть его подробнее. Смоль волос падала небрежно на точеные черты, разжигая желание убрать пряди непослушные, а губы привлекали к себе внимание потому, что были искусаны до рваных ран мелких. В кончиках пальцев собралось желание второе: коснуться губ бледных и, убрав руку, увидеть, что они излечились вдруг невероятным образом. Взглядом скользнув чуть выше, Хонджун и вовсе обомлел. На носу и щеках писателя не менее яркими, чем на небосводе созвездиями, красовалась россыпь веснушек. В глаза это не бросалось и издалека видно не было вовсе; однако сейчас, когда парень был достаточно близко и имел в помощниках полупрозрачный свет лунный, особенность эта предстала отчетливо совершенно. Что ж, внешне он был интересным. С мыслью этой он остался до рассвета, подчиняясь желанию странному вновь и вновь отвечать, рассказывать и не сметь игнорировать взгляд заинтересованный.***
Легкие шаги неспешно привели Сонхва к все такой же низкой и унылой лачуге. В окошках крохотных еще горел свет, но это его едва ли приводило в волнение; губы намертво пленила улыбка мягкая, и избавиться от нее не выходило. Перед глазами все еще звезды мерцали и маячил взгляд недоуменный музыканта. Пак ни за что не признается вслух, но нравится ему вводить людей в состояние легкого недоумения. Петляя словами, он порой терял нить повествования, а слушатели незадачливые в этот момент выглядели столь презабавно, что хотелось проделывать эту мелкую шалость из раза в раз. Да и Хонджун этот — парень неясный весьма — в достаточной мере заинтересовал его. Что-то в нем было, что сам Сонхва классифицировать не в силах был; неуловимая деталь, которая волей-неволей притягивала к себе и заставляла образ его не рассыпаться в памяти на сотни песчинок. Дверь скрипнула тихо, пропуская в небольшую комнату. За время его отсутствия не изменилось ничего: все так же покачивалась в умиротворении старая люстра, все так же стоял сладковатый запах цветов комнатных. Женщина, прижимая к себе мальчика, спала, и размеренное дыхание ее тревожило тонкие пряди волос ребенка. Картина эта мгновенно уколола Сонхва в, вероятно, самое сердце; он ни за что не признает, что завидует. Погасив огонь, парень, бросив последний взгляд мимолетный на брата и мать, скрылся в другой комнате. Мыслями он вновь вернулся к удивленному заинтересованному взгляду карих глаз. Те обладали настолько завораживающей красотой, что внутри что-то приятно ныло в желании увидеть их еще раз. Перед самым носом витало молчаливое, но отчего-то громкое наваждение: они обязаны встретиться еще раз, и Сонхва во что бы то ни стало должен стать к нему ближе. Он не знал, что происходит — все просто расцветало гиацинтами душистыми при мысли о нем. Что-то навязчиво говорило, что вот оно, не упусти, он именно тот, кого ты ждал. И Пак почему-то верил. Взяв в руки карандаш очередной и склонившись над бумагой, он запоздало осознал, что прозе сегодня места нет. Сегодня — стихи и ничего более.***
Следующий день встретил Сонхва мелким дождем колючим и подозрительно хорошим настроением. Пройдя шагами кошачьими мимо домашних, отправился он к городу. Крупные капли то и дело разбивались о смоль коротких волос, ниспадая темными пятнами влаги на воротник рубашки. Серые глаза с высоты роста парня жадно вглядывались с огнем нетерпения странного в лица прохожих, словно силясь найти в них что-то, что ему одному ведомо. Внезапно захотелось оказаться далеко от всех них, где-нибудь в полутемной комнате, и непременно в объятиях чьих-нибудь. На спине эфемерное тепло разлилось; Сонхва вспомнил, как приятно ощущаются сквозь ткань руки горячие Ёсана. Тот всегда обнимал его, когда они оставались одни где-нибудь подальше от чужих глаз. Обнимал аккуратно, тепло и уютно, и неосознанно тело ныло в желании ощутить это вновь. Ноги сами собой понесли юношу в сторону дворца — обрамляющий его сад был извечным местонахождением скрипача. Виеватая стена ворот кованных встретила Сонхва, скрывая за собой неукротимое буйство зелёных оттенков. Парень шагами уверенными пошёл вдоль, точно зная, что там, чуть дальше, стоит приземистая беседка, чьи стены деревянные уже привычно скрывали от глаз чужих элегантную красоту Ëсана. Трели птиц, скрывшихся в ветвях, разносились бархатом нежным по воздуху, аккуратно касаясь ушей. —Певчая моя райская птичка, яви свой лик моему взору, — с улыбкой протянул он громко, ожидая друга. Тот не заставил изнывать от ожидания слишком долго: высунулся из-за угла опасливо, словно не знал, что один лишь писатель окликнуть может так. —Всегда рад почтить вас своим присутствием, мой дорогой, — в бархате голоса чужого слышался неприкрытый смех. Открыв калитку неприметную в ограде, что была для слуг, он, отчего-то крайне развеселенный, бросился на шею Сонхва. Тот не растерялся, руки свои на талию чужую опуская, и покружил юношу вокруг своей оси. Смех громкий, звучащий в унисон, на несколько мгновений неуловимых разлился в воздухе приятным перезвоном. Остановившись, писатель прижал к себе тело друга, получая в ответ столь желанное тепло, опаляющее спину. —У тебя хорошее настроение, — высказал соображения свои Сонхва в плечо, прикрытое тканью нежной. —Неужели так заметно? — чуть отодвинув голову, с ехидством нарочитым спросил Ëсан, — мы с Хонджуном говорили чуть ранее, и знатно мне пришлось посмеяться. Вот и радуюсь прелестям жизни земной. Подняв голову, парень увидел два драгоценных камня глаз пленяющих, образы которых не покидали голову уже практически сутки. Однако, заметив на себе взгляд, Хонджун лишь фыркнул, скрываясь вальяжно в беседке вновь. Музыкант, переместив взгляд от Сонхва к Хонджуну и обратно, улыбнулся отменно хитро. Упорхнув легко из объятий, он поспешил скрыться на секунду в беседке, вскоре явившись снова, но уже не один. Юноша рядом с ним лучился недовольством весьма заметным, но писателя это ничуть не смущало; он разглядывал завороженно трепещущие на ветру чёрные волосы, небрежно обрамляющие лицо аккуратное, будто кукольное, и уже другую, теперь шёлковую, чёрную рубашку, так заманчиво открывающую шею белую. Но как бы ни был юноша перед ним красив, взгляд его возвращался неизменно к тёмным жемчужинам его глаз. Тёплые моря карих всполохов на солнце переливались отблесками коньячными из-под опущенных длинных ресниц. Весь облик его выражал спокойствие холодное и незаинтересованность полнейшую, но что-то предательски говорило возращаться так или иначе к нему, толкая навязчиво вперёд. Оказавшись в жалком полуметре от парня, что необъяснимо тянул к себе, Сонхва был готов поклясться, что почувствовал дрожь ледяную, прошедшую вдоль позвоночника. Кинув взгляд неуверенный на Ëсана, он всё же протянул руку к новому знакомому, и когда её нехотя абсолютно протянули в ответ, наскоро поцеловал костяшки их бледные, тут же выпрямляясь. Надо признать, юноша не сдержался от улыбки удовлетворенной, когда глаза напротив распахнулись в удивлении немом. Картина поистине приятная: кончики ушей багрянцем лёгким покрылись, губы распахнулись, но оставались молчаливы, и глаза, своей красотой невероятной прожигающие руку собственную. Сонхва остался доволен собой в полной мере, с присущим ему бесстыдством разглядывая музыканта. Ëсан рядом содрогался от смеха беззвучного, словно ситуация и впрямь его забавляла отменно, и придерживал Хонджуна под локоть. Писатель ощутил, что хотел бы оказаться на месте его, но промолчал тактично, махнув головой. —Может, прогуляемся все-таки? — пропел обладатель глаз золотых, рассматривая чужие лица. Сонхва одобрением идеи лучился, Хонджун нахмурился многозначительно. Только Ëсан хотел начать увещевания всяческие, как писатель опередил его. Уважительно склонившись, протянул музыканту руку, даже не глядя на своего друга дорогого. Глаза его серые светились довольством и чём-то ещё; скрипач назвал это очарованностью. Понимающим взглядом скользнув по парням, выпустил из пальцев длинных локоть острый, отходя вперёд, чуть поодаль. В голове Сонхва щелкнула галочка неприметная в напоминание отблагодарить Ëсана. —Не осчастливите ли присутствием своим нашу компанию скромную? — Сонхва улыбался со всем обаянием, на которое был способен, и Хонджун почему-то не смог отказать. Однако руку чужую проигнорировал и, проходя чуть вперёд, оглянулся с вопросом немым. «Мы идем?» — читалось на его лице, и юноша напротив лишь рассмеялся лучезарно, в два шага догоняя товарищей. Весенний ветер прохладой озорной забирался под одежду, щекоча изнеженную кожу, которая уже жаждала тепла. Спускаясь в сторону города, юноши то и дело дыхание задерживали восхищённо, останавливаясь синхронно на несколько мгновений. Покатые линии холмов стелились безмолвной тишью к самому горизонту, покрытые зеленью яркой. Зрелище это было поистине вдохновляющим, отчего Сонхва начал бормотанием чуть слышным рифмовать пришедшие в голову слова под смешки бархатные Ëсана. Дождь всё ещё срывался каплями мелкими, но солнце уже выглядывало любопытно из-за туч. Хонджун на долю секунды даже почувствовал удовольствие странное; его отчего-то успокаивал звучащий попеременно голос писателя и приглущенный смех друга. Было в этом что-то неуловимо спокойное и понятное слишком, но недоступное для описания. Куда они путь держали ведомо никому не было. Они просто повиновались направлению дороги и смотрели то на природу просыпающуюся, то друг на друга. Хонджун всё чаще замечал на себе взгляд глаз серых, но молчал. Когда же в раз очередной он поймал за преступлением мелким юношу, тот глаз не отвёл, а, напротив, улыбнулся. —Любите ли вы цветы? — Сонхва обращался к Хонджуну, сомнений быть не могло. Тот задумался на мгновения скорые, а после губы его исказились в улыбке мелкой. —Есть такое, — пожал плечами он, отворачиваясь. Не в силах он был смотреть в мутную глубину заинтересованных глаз, — ромашки довольно очаровательны, должен сказать. По тому, как улыбнулся Сонхва, Ёсан понял сейчас же, что просто так признание это не пройдет. В голове скрипача взросла уверенность странная, что вопрос носил характер не подчеркнуто вежливый. Тем же вечером, встретившись у реки, они переглянулись удивленно. Ни один не думал, что вновь их сведет тень непроглядная ивы меланхоличной. Но ведь совпадения случаются, в этом нет необычного ничего, верно? Под недоумение молчаливое писатель вдруг встал на ноги прямые, тут же взглядом сосредоточенным цепляясь за цветы в траве высокой. На губах его играла улыбка блаженная, пока руки вылавливали методично соцветия небольшие, и Хонджун отчего-то чувствовал смущение. Остро ощущал он, как румянец предательский коснулся самых кончиков ушей, словно издеваясь искусно. Ситуация в целом была неоднозначной слишком; музыкант не знал абсолютно, нравится то ему или нет. Что-то приятно шевелилось где-то внутри от осознания, что парень этот с готовностью завидной искал цветы для него, однако в то же время скользкое, противное отменно недоверие корсетом тугим сковывало тело. Неужто действительно заинтересовался так? Как бы ни были очевидны факты, Хонджун мыслил чуть иначе: возможно, усмотрев новое личико красивое, решил найти развлечение? Просто захотел посмеяться над наивностью скорой от его ухаживаний аккуратных? Хонджуну было, без сомнений, страшно. Размышления его тяжёлые прервал всё тот же писатель, который, остановившись прямо перед ним, держал в руках протянутых венок из ромашек мелких. Лепестки белые путались и пестрели в собственных ветвях зелёных и тонких. Пальцы длинные чуть заметно дрожали, оплетая легко конструкцию небрежную, но симпатичную вполне. Не думалось уже, что музыкант примет подарок этот, ведь застыл он, пораженный, без движения всякого, но уже в следующее мгновение он чуть голову склонил, чтобы венок оказался на месте своём. На лице Сонхва расцвела улыбка радостная настолько, что глаза его словно полумесяцы светились. —Это, конечно, не корона, но на мой взгляд скромный, Вы — самый настоящий принц, — прошелестел голос писателя, когда взгляд Хонджуна устремился на его лицо спокойное. И что-то внутри юноши сломалось вновь, змеей предательской запрещая уйти. Он опустился медленно на траву, из-под опущенных ресниц смотря на севшего рядом, но на почтительном расстоянии, Сонхва. Эта ночь обещала быть такой же длинной, как и предыдущая сестра ее; может, не до рассвета блеклого, но с присущим темени временем тянущимся.***
Следующий день ничуть не отличался от братьев своих: был столь же однообразен и сер. И, к удивлению искреннему двух юношей, не изменил он и в традиции негласной собрать вечера их унылые воедино. Луна с любопытством неприкрытым взирала на их приветствие неловкое: Хонджун смотрел из-под челки, укоризненно слегка, но все еще отвечал, Сонхва же в улыбке расплывался ласково-игривой, словно происходящее доставляло ему удовольствие. —Два раза — случайность, три — уже закономерность, — промурлыкал едва слышно парень, на мгновение отрывая взгляд от бумаги на коленях своих, — может, предначертано нам была встреча, — музыкант же, сведя к переносице брови темные, громко нарочито фыркнул, покачав головой, и, как бы то ни было, все же сел чуть поодаль, слева. Это стало некой традицией негласной, о которой оба если и не знали, то подозревали. —Верите в судьбу, господин романтик? — бросил Хонджун небрежно, с мелкой улыбкой смотря на профиль чужой. Он видел, как Сонхва закатил глаза, едва заметно дуя губы бледно-розовые, чтобы после полностью повернуться к собеседнику. Бумаги, казалось, шуршали оглушающе в бездвижной тиши ночной, отчего Хонджун презабавно поморщил нос, будто кот, воду увидевший. —А если и так? Порой что-то случается настолько необъяснимо хорошо, что единственное объяснение находится в тонкой нити красной, — писатель пожал плечами, тут же вопросительно склоняя голову к одному из них. Для пущего эффекта лицо его исказило выражение непонимания полнейшего. —Что-то не так? — музыкант заметно нервничал по причине самому ему неведомой, инстинктивно наклоняясь вперед, к чужому недоумению. Однако Сонхва вдруг выпрямился и начал водить руками в воздухе, будто говоря, что нет, все в норме. —Я лишь удивлен, — начал без предисловий он, одаряя парня мягкой успокаивающей улыбкой, —какой бы бред я ни говорил, вы всегда слушаете с интересом таким, будто это важно и вправду, а зачастую и отвечаете даже! Хонджун следил за тем, как восторженно, по-детски совершенно, играла белозубая улыбка, с каким выражением ласковым бегали глаза прозрачные по его лицу. Почему-то эта искренность, — а Хонджун был убежден в эфемерной истине, что не может быть это подделкой, — трогала его до глубины души столь аккуратно, столь нежно, что он улыбнулся в ответ, даже не задумываясь. Так они сидели молча, разглядывая друг друга глупо, будто увиделись впервые. —Ты похож на солнце, — вдруг не сдержал слов музыкант. Застыли причудливыми фигурами руки длинные в пораженном жесте, и неясно было, что поразило владельца их более: обращение фамильярное, о котором ранее и речи не шло, или все же признание неожиданное. Молчание текло полупрозрачно вместе с сиянием лунным, не рушимое звуками извне. Оба думали; мысли их метались друг меж другом, ударялись о черепную коробку с грохотом приглушенным, возвращаясь к одному и тому же: глазам напротив, что находились в близости, но были все еще отстраненно далеки. Сонхва, улыбка которого померкла давно, вновь приподнял губ уголки, и выглядело это подобно рассвету робкому после затянувшейся ночи. Хонджун на это лишь усмехнулся скупо, пряча старательно ответное желание показать странную радость, поселившуюся где-то на периферии. —Тогда ты, — писатель, хитрой улыбкой светясь, будто действительно солнце полуденное, подчеркнул намеренно обращение, — луна. Несказанно красивый, не слепящий, но сверкающий, и холодный, будто глубь океана. Хонджун хотел было возмутиться громко, но, заприметив издевку неприкрытую, лишь фыркнул громко. На деле же Сонхва изучал тщательно детали шороховатые огоньков, что плясали и извивались искусно на самой глубине карих завораживающих глаз в своем танце причудливом. Внешний нефрит гладких щек ничуть не смущал юношу — он смотрел лишь в непроглядную тьму взгляда восхищающе прямого и уверенного, и находил там все, что только мог: и поля цветочные, купающиеся в серебре лунных лучей, и города серые, утопающие в гомоне и ворохе пыли, и увядшие, совсем крохотные цветы. Отчего-то этот парень был ему по нраву подозрительно; удивляло его изрядно, что ранее столь замерзшая красота яшмы ничуть не обращала на себя внимание, а теперь вдруг не дала оторвать от себя взгляд. Сонхва знал точно — Хонджун абсолютно не трогал его своим личиком фарфоровым и элегантным, но почему-то все еще не выходил из мыслей спутанных ни под каким предлогом. Ныне его интересовали лишь глаза блестящие, которые, казалось, заключали молчаливо и гордо в себе ответы на вопросы все, что теплились и разгорались отчетливее в голове. Вдруг рука Сонхва коснулась волос чужих. Владелец их хотел было отпрянуть, вытянув в удивлении черты тонкие лица, однако остался на месте; в следующее мгновение пред глазами его возник мелкий цветок ромашки меж пальцев тонких. Юноша улыбался, наблюдая, как алеющими пятнами покрываются стремительно щеки доныне бледные, и крутил ненавязчиво в руках коротких стебель. —Ёсан вчера видел венок, и сие обстоятельство раззадорило его весьма, — принялся оправдываться другой, и равнодушие напускное сквозило в голосе его обыкновенно ровном, — и сегодня решил пошутить, если так выразиться можно. Осыпал меня ромашками полевыми, после чего эта, похоже, незамеченной осталась. —Мне кажется, тебе идет, — пожал плечами простодушно Сонхва, рассматривая белые лепестки крошечные, — ты ничуть не похож на ромашку внешне, но душа твоя столь же красива и проста. Хонджун даже не нахмурился; что-то шептало ему ненавязчиво о спокойствии. С Сонхва было спокойно на удивление, и музыкант не сказал бы, что был против. Ему нравилось умиротворение шаткое в воздухе и глазах напротив, нравились и попытки робкие свершить романтичное что-то. Задумчиво разглядывая спутника своего нынешнего, он даже забыл испугаться, когда рука чужая вновь оказалась в близости опасной. Писатель напряженно ждал реакции запоздалой, и, не встретив отказа, заправил все же несколько прядей непослушных за ухо парня, цепляя за них белеющую россыпь ромашки лепестков. И пора пришла уже отстраниться, только взгляд и тело застыли в благоговении теплом, утопая в морях бездонных карих глаз. Сонхва казалось, что существуют сейчас лишь тепло щеки чужой да трепет чувственный темных волос на ветру ночном. Дважды они коротали ночи унылые вместе и лишь однажды в свете солнца встречались; дважды они вели беседы в полудреме ласковой, порхая с темы на тему, словно бабочки обворожительные на цветках пестрых, и терялись в ощущении полупрозрачном и невесомом, будто знакомы столько, сколько жить в мире пришлось им, и единожды увидели друг друга в обстановке иной. И все это будто потеряло значение в одночасье спонтанное; они смотрели так, будто увиделись лишь сейчас, узнали друг друга всего мгновение назад. С каждой секундой новой молчания наполнялись два образа картинками вечеров прошлых, и вставало все на места свои законные. Встала на место свое и мысль в голове писательской, что, судя по историям книг потрепанных, он влюблен.***
Утро раннее пришло тихо, будто крадучись, и, знойным светом лучась, змеей подлой опалило спину Сонхва. Вдоль позвоночника его явственно пробежала череда колючек мелких, вынуждая выгнуться под странным углом. Глазами осоловелыми он проследил путь от пера в руке своей до окна незанавешенного, хмурясь из-за яркого сияния солнечного. Он помнил лишь момент, когда они с Хонджуном расстались у реки безмолвной, желая друг другу ночи доброй, и ушли восвояси, думая о чем-то своем. После в голове возникла смутная картина того, как он скользнул меж кроватей чужих и, прикрыв дверь шаткую, сел за написание чего-то нового, отличного совершенно от того, что изображал на бумаге он когда-либо ранее. Это было похоже ни на его обыкновенные стихи, рассказывающие о природе, жизни и людских чертах, ни на сдержанную прозу, что содержала в себе мысли его как случайные, так и давно сформированные. Это было что-то о симпатии теплой, о влюбленности прозрачной и чистой. Сонхва повел плечом, прогоняя сонливость настойчивую, и взялся перечитывать творение свое. Испещренные почерком его мелким, листы дрожали в руках его, а глаза, доныне сонные, округлились в удивлении. Рукой своей собственной он писал о том, как красивы переливы фраз его, как мелодичен смех и как забавны шутки случайные, как очаровательна манера слушать с средоточием завидным. Писал он и о том, как играет голос его приглушенный в непрекращающемся звоне трелей цикад, как сверкали глаза коньячные в лунном свете. Имени писатель не упоминал, всюду стояли лишь "он" и "его" туманные, но автор знал, что каждое слово, каждая строчка принадлежат лишь ему одному — спутнику его полуночному, Ким Хонджуну. Тот, к слову, сидел в этот момент на простынях светлых, завернувшись в плед мягкий, дабы скрыться от сквозняка проворного, и взглядом прожигал стену напротив. Ему снова не спалось; кошмары многочисленные бередили своими когтями уродливыми чуткий сон, вселяя первобытный страх в душу и онемение в тело. В голове тяжелой роились мысли самые что ни на есть серые и неприглядные, а по щекам сами собой струились слезы соленые. Хонджун устал настолько, что болела голова, что не разгибались руки, что не была ровной поступь. Собственные мысли, бывшие когда-то нужными, давили на хозяина своего непомерной тяжестью. Хонджун устал, пока за окном разгорался новый день, полный обязательств терпких и усталости непроглядной.***
Редакция гудела мирно в свое удовольствие, и сидящие там мужчины вглядывались задумчиво в тончайшие страницы, что хранили в себе истории, факты и небылицы. Пыль танцевала лениво в косых лучах солнечных, и оседала элегантными частичками везде, куда только мог дотянуться взгляд зоркий. Тишь относительную утренней рутины нарушал особенно значимо слышный едва шепот пера господина Чона, которое уверенно и методично скользило по бумаге шороховатой волей хозяина. Словом — тишь да гладь, и идиллия дурманила еще сонное после ночи долгой сознание. Так могло продолжаться, кажется, вечность целую; островок спокойствия дышал тонким запахом краски, сложенной в слова тонкие, и меланхоличными вздохами. Одно лишь движение неверное разрушить могло умиротворение, царившее здесь, и таковое не заставило себя ждать. Дверь со скрипом протяжным отворилась, и комната вдруг покорно задышала пахнувшим в нее ветром сухим, пока на пороге возникла фигура знакомая месту этому до боли в глазах безмолвных. Солнце любопытно заглянуло за плечо его, словно досадуя, что окна были плотно занавешаны, — писатели терпеть не могли, когда во время работы кропотливой в уголках глаз искрились лучи озорные, торопливо бегая по работам их в попытке странной сверкать ярче идей праведных. Впрочем, посетителя раннего не волновало нисколько ни само солнце, ни любовь чужая к свету его, а потому прошествовал он деловито к столу все того же достопочтенного господина Чона, который, словно спрятаться желая, вжал голову в плечи и никоим образом на спокойствия нарушителя внимания решительно не обращал. Того, похоже, и вовсе не волновал прием столь холодный; он уже привык появляться здесь тенью темной и волнующей, но все еще не более осязаемой, чем воздух прозрачный. Однако улыбка все равно скрасила лицо его бледное, когда он сел по-хозяйски на краешек самый заставленного бумагой бесчисленной стола. — Здравствуй, Юнхо-я, — ласково пропел посетитель голосом сладким, реакцией на который стал жалобным стон приглушенный, — и когда я научу тебя складывать вещи по местам своим? Бедлам у тебя неописуемый, смотреть, признаюсь, страшно. — И тебе доброго дня, — улыбнувшись на замечание друга, выдохнул парень, — как и говорил, мест на печать в месяце этом точно нет. Потворствовать тебе не смогу даже я, — развел руками раздосадованно Чон и поджал губы розовые. Ему стыдно было за тот факт скромный, что в руках горожан примостятся в скором времени дешевые строки сыновей богатых вельмож, а друг его вновь останется ни с чем; поделать, впрочем, ничего не мог ни один из них. — Погоди, — взмахнул рукой писатель, останавливая раздумия хмурые, — я еще не закончил, но, уверяю тебя, то будет лучшее мое произведение. Сонхва улыбнулся так, что не поверить ему было невозможно. Голос его был необычайно тверд, а тон — серьезен, отчего Юнхо лишь кивнул запоздало, зачарованно совершенно. Еще ни один из них, смотря в глаза искрящиеся напротив, и не думал, что станет этот разговор в будущем той деталью неприметной, благодаря которой все случилось так, как то видишь собственными глазами. — Если конец будет в руках моих до начала июля, — протянул задумчиво Чон, — то я запишу фамилию твою в очередь прямо сейчас. Азарт и приметная едва толика недоверия огненными всполохами загорелись в темных глазах Сонхва. О, он не был уверен абсолютно, что закончить сумеет в срок назначенный, но ради этого он готов был не спать ночами; свет обязан просто-напросто увидеть творение его во всей красе необъятной и ему лишь средь всех ясной до точки последней. Парень медленно кивает еще до того, как успевает обдумать все тщательно, но вовсе не жалеет об этом; улыбка, скрасившая лицо Юнхо, шепнула чуть слышно не посметь унынию забраться в сердце. Как бы то ни было, писатель хотел, чтобы именно так и было.***
Весна, как сказано уже было, красит жизнь вокруг столь яркой палитрой необъятной, что не поддаться ее очарованию возможным не представляется. Солнце, стоящее высоко над горизонтом неприступным, в зените своем, приветливо ласкало подставленную ему кожу, изнывающую уже от желания окунуться в тепло бархатное. Май оправдывал ожидания самые смелые, и улыбки белозубые сияли на лицах прохожих оттого, что вот оно, осязаемое и не имеющее возможности ускользнуть великолепие лучей нежных. Всюду расцветали по причине все той же бутоны самые разнообразные; пестрели они то фиолетовыми насыщенными лепестками колокольчиков, то зачаровывали взгляд ласковым отливом розовых магнолий. И люд не мог не прийти в восторг праведный; уже сегодня город ожидал томительно праздненство крупное. Гомон и оживление буйные сбивали с ног зазевавшихся в толпе горячной, однако музыканты пробирались стойко через дебри рук и нитей разноцветных. Ёсан выглядел поистине счастливым, находясь в близости непосредственной от крестьян шумных, и находил в себе самом странное удовольствие помогать им мелкими движениями рук изящных, Хонджун же, напротив, не находил выхода более, кроме как следовать покорно за другом все дальше и дальше. Вскоре им нужно вернуться во дворец, поэтому каждый силился черпать удовольствие в этом моменте мимолетном. Ким пусть людей количества невообразимые не любил, и тот все равно проигрывал, улыбаясь лучезарно в ответ на очередной оклик скрипача. Была в этом магия неведомая, которая не оставляла и шанса малейшего на угрюмость серую. — Вечером Сонхва обещал показать нечто, что потрясет до звезд в глазах, — шепотом заговорщицким пролепетал у уха самого Ёсан, когда они вышли на тропу по дороге к замку. Им предстоит несколько часов репетиции изнурительной, после чего вольны они будут разгуливать вволю до самого утра. Хонджун повел плечом зябко, но отказывать не стал; будет слишком уж жестоким делать вид, будто ему то не льстит в высшей степени. Вслух он еще не готов был признать, но в глубине души знал он и осознавал робко, что писателю удалось таки вызвать в нем интерес живой и неподдельный. Быть может, даже слишком яркий, чтобы умалчивать о нем умышленно, но таков был негласный закон музыканта; он лишь шел молчаливо, глотая улыбку незванную при мысли о улыбке белозубой, что блистала в тиши ночной под светом луны. Верно, очарован он, но для этого все еще слишком рано. Дождь мелкий заморосил, пока парни шли неторопливо по тропинке давным-давно протоптанной. Шло им навстречу что-то неизведанное, новое совершенно, но точно прекрасное, словно солнечный луч, пробивающийся сквозь поволоку туч неплотную.***
Небо окрасилось багрянцем заката, когда площадь утопала в восклицаниях призывающих и соблазнительных. Фонарики бумажные, все еще тускнеющие на фоне солнца настырного, покачивались приветливо на нежном ветру, и некоторые высокие особо прохожие так и норовили зацепить их макушками. Гул оживленный стоял в каждом углу улицы необъятной, и отовсюду пахло преприятно выпечкой сладкой. Тепло неведомое поселилось в каждом дюйме воздуха, оно окутывало бережно и нежно, приобнимало за плечи, сводило тянущей негой сладкой в районе груди и не оставляло ни на мгновение краткое. Хонджун вертел головой охотно по сторонам, не скрывая улыбки блаженной, пока ведом был сквозь толпу указаниями безмолвными друга своего. Вскорости они должны были найти третьего компаньона своего, и потому петляли меж рядов бесчисленных торговых лавок и представлений всяческих. Вот, неподалеку мужчина взывал к горожанам, дабы вручить им за плату скромную венки плетения удивительно утонченного и великолепного совершенно, напротив же в танце причудливом и дивном извивались красавицы яркие, не дающие взгляд отвести от себя. Их легкие, струящиеся одежды ниспадали с плеч хрупких и тонких, словно повинуясь музыке приглушенной, и играли ненавязчиво с бризом аккуратным. Везде можно было найти пристанище души уставшей, и Ким наслаждался в полной мере свободой внезапной, что вспыхнула в груди его костром высоким. Момент неясный счастья долгожданного накрыл его с головой, словно волна бурная, что убаюкивала его своей белесой пеной коварной. Впереди показался силуэт уже до дрожи мелкой знакомый, и улыбка сама легла на губы истерзанные; сейчас писателя видеть было необыкновенно радостно. Его глаза прозрачные смотрели все так же нежно и участливо, а руки его даже позволили себе приобнять плечи расслабленные Хонджуна после того, как выскользнул из хватки их Ëсан. Улыбки, смех, касания случайные, но столь нужные и желанные — они наполняли пространство и душу своим трепетом иссушающим, и на кончике языка из-за них появлялась слабость необъяснимая. — Ах, Юнхо! — воскликнул Ëсан, уже порядком разморенный весельем, — не подскажешь ли, что же в книге этой такого? Сонхва с улыбкой кроткой следил не слишком пристально за тем, как друзья его, познакомившись нежданно, не могли наговориться вдоволь. Пространство между ними увеличивалось все более, но никто на счет этот и словом не обмолвился. Хонджун, казалось, даже наслаждался компанией своего ныне единственного сопровождающего, и Паку оставалось только улыбаться, уповая в душе глубоко на то, чтобы вечер этот не заканчивался уж никогда. — Взгляни на это! — рассмеялся заливисто писатель, указав рукой изящной на плавные линии картины, изображающей лису, — она так схожа с тобой. Ким вытянул лицо в удивлении неподдельном, и единственное, что писатель сделал — подарил ему улыбку задорную и очаровательную. Уже в следующую секунду неуловимый они кружились в танце, ведь — какова штука — Хонджун обнаружил, что медленно сдается тому свету, что так упорно и самозабвенно излучает парень напротив. Музыка энергичная была чуть слышна за вскриками и разговорами, но ее мотив незабываемый все равно объединял собой с десяток парочек. Сцепив локти меж собой в танце неумелом, но все равно грациозном, юноши смотрели друг на друга, будто без слов силясь найти ответы в глазах друг друга. И оба понимали бесповоротно и окончательно, что еще миг — они утонут. Ночь медленно, будто крадучись расползалась щупальцами темными по небосводу. Первые звезды зажглись огоньками заинтересованными на полотне иссиня-черном, и свет фонариков желтый стал теплее и ближе. Сонхва и Хонджун уже шагали размеренно в поисках своего друга, но оба в глубине души не хотели нарушать идиллию хрупкую, что повисла меж ними туманом ласковым. Они нашли приют в вечер сегодняшний друг в друге, и отчего-то открытие это повергло их в странную негу. Писатель то и дело бросал взгляды короткие на юношу рядом в страхе таинственном, что тот испарится сейчас, как дивный лесной дух, но все их раза в раз оставалось таким же, как и минуту назад. — Если он сейчас же не покажется прямо перед нами, то мы пропустим самое интересное, — фыркнул писатель, дуя губы розовые. Ким засмотрелся на это невольно, но в этот раз не спрятал улыбку ласковую. Он очарователен. Хонджун, не давая себе времени, чтобы усомниться боязливо, осторожно взял чужую ладонь в собственную теплую и подрагивающую мелко. — Думаю, он в компании Юнхо найдет себе пристанище праздничное, — прищур лукавый скрасил лицо, обрамленное светом причудливым фонарей бесчисленных. И Сонхва вдруг осознал ненароком: он уже пропал. Полностью и, кажется, неотвратимо абсолютно. Пак решил внять речам чужим, поэтому просто повел юношу ближе к реке озорной, что змеей простодушной делила город надвое. Там должно было свершиться самое удивительное за праздненство сегодняшнее, но он не позволял спутнику своему выведать, что же именно, и лишь упрямо безмолвствовал ровно до тех пор, пока они не оказались близ воды, что так и норовила окропить брызгами своими ноги прохожих случайных. На просторы уже легла лениво ночь; где-то звенели приветливо цикады, а толпа оживленная становилась все тише и нежнее в желании своем завершить вечер как можно более приятно. Знакомый всем юноша — алхимик местный, Чхве Сан, — начал подзывать настойчиво прохожих, сверкая улыбкой своей кошачьей. Скоро вокруг писателя и музыканта близ реки собралась, кажется, улица вся, и замерла в ожидании чуда таинственного. Сонхва повернул голову медленно к Киму и склонился к уху его, чтобы прошептать украдкой: "обещаю, это будет лучшим, что ты видел когда бы то ни было". Ответом ему послужила улыбка, похожая на ласковую, и пальцы, переплетенные с его собственными. Фонарики многочисленные вдруг потухли в миг один, и люди синхронно испустили вздохи обеспокоенные. Хонджун инстинктивно прижался ближе к телу спутника своего, почти не дернувшись, когда спокойный до подозрений Пак приобнял его за плечи. Взгляд испуганный метался из угла в угол в попытке тщетной зацепиться за что-нибудь, но секунда неприметная — и по другую сторону реки открылась коробка небольшая, доныне никем не замеченная, и посыпались из нее вверх, к небу, тучи золотые бабочек сверкающих. Крылья резные несли их по ветру, и вскоре расстелились они по воздуху шалью элегантной. Пока они взмахивали своими крылышками тончашими, с них сыпались искры золотые, оседающие на волосах, коже и одежде людей завороженных. Бабочки кружили вокруг них, не боялись совершенно, и даже присаживались на плечи их и руки протянутые. Сонхва выставил ладонь свободную пред собой, и на нее перышком легким приземлилась одна из прелестниц. Писатель улыбнулся лучезарно, когда увидел сверкание глаз чужих, что прикованы были к линиям изогнутым крыльев сделанных словно из частичек золота. Бабочке скоро совсем наскучило словно сидеть на месте одном, и она вновь упорхнула ввысь, оставляя юношей наедине. Хонджун в восторге нескрываемом обернулся к Паку и, ведомый весельем нахлынувшим, повис на шее его, обнимая впервые по-настоящему. И казалось это таким правильным, таким нужным, что оба замерли, не в силах потерять момент этот хрупкий. Хонджун прижимался к груди напротив и чувствовал тепло приятное и запах неуловимый гиацинтов, что опоясывал шею чужую. Носом он уткнуться себе позволил в изгиб плеча, прикрывая глаза уставшие. Они знакомы уже, кажется, с пару месяцев неспешных, и Ким осознал запоздало, что привыкнуть успел к присутствию его. И благодарность, перемешанная с симпатией безоговорочной, захлестнула его, словно волна буйная; Хонджун ярко улыбался, пока руки парня опускались на его спину, чтобы согреть еще более прежнего.***
Дни шли полосой неприметной, и отдушиной единственной и желанной становились лишь встречи привычные подле реки неизменной. Ива уже без любопытства всякого покачивалась в задумчивости блеклой и изящной, будто пытаясь отстраниться от парней близ нее. Сонхва упивался вниманием и улыбками попеременными спутника своего, тот же в ответ млел исправно от речей красивых и складных, повествующих все новые сказания. И все, казалось, было одинаковым абсолютно; только лишь одно выбивалось из течения привычного и родного — Сонхва прятал бумаги старательно, не давая Хонджуну и глазом подцепить строку тонкую. Музыкант на это лишь глаза закатывал неустанно, а душа его загоралась огоньком жарким гнева мимолетного. И лишь однажды писатель вдруг протянул листы тонкие в руки напротив, так же молчаливо место свое обыкновенное занимая. И, кажется, был он смущен, ведь иначе не объяснить было, отчего же прятал он лик свой от лучей прозрачных и тонких луны. Удивление, замешательство, даже страх сошлись в изящном теле, колеблясь дрожью рук, но Ким, которому доверено было творение столь тщательно хранимое, медлить более не стал. Глаза метались скоро по словам мелко выведенным почерком старательным и все шире раскрывались в удивлении. Строчки гласили о некоем юноше прекрасном настолько, что поражало это воображение автора, повергало его в трепет дивный сердца и жгло душу его утонченную и нежную. Безоблачное небо луной озарено, Но грусти нет, и слез мне не дано. Лишь шелест звёзд тревожит тишину, И взгляд от юноши оторвать я не могу. В пучине карих тёмных глаз Виднеются обрывки фраз. Но молча он подле реки сидит И в ожиданьи на меня глядит. Я кранее красы не видел, И даже ей во сне не бредил, Такой, какой владеет он Под тихий колокольный звон. Неподалёку храм великий Сокрыл в себе святых всех лики, Но лишь его я образ помню И описать могу нескромно. И губы разомкнулись в спешке; В заученной своей усмешке Он был похож на лунный свет. Но почему — не знал никто ответ. Он как испуганный зверек, Но слова мои вдруг не отрек И, лишь придвинувшись поближе, Он повторил их все, но тише. Случайно я в нём разглядел — В тиши ночной в нём свет горел. Я словно белый мотылёк; Он за собой меня повлёк. Спасибо Вам, мой милый принц, За честность в отраженьи лиц. С протянутой рукой стою И Вас всенепременно жду. Строки, рифмуясь, венчали конец рукописи, и щеки бледные залила краска алая, что во тьме горела переливами тысяч огней. Автор их, неподвижно пристроившись рядом, безмолвствовал упрямо и красноречиво — Хонджун успел только имя его вымолвить слышно едва, как взор серых глаз наградил его доверчивостью прозрачной. Музыкант лишь смотрел в упор, выжидающе, словно не верил вовсе в то, что видел глазами своими. — Неужто смутился? — улыбка кошачья тронула изгиб губ аккуратных, и парень только вздохнуть рвано смог, — не думалось мне, что чувство это так скоро настигнет тебя. И Хонджун смущается пуще прежнего; бумаги возвращает, по плечу бьет пребольно и лепечет тирады гневные в попытке выместить злость мимолетную. Толкает, пока писатель не падает с громким вскриком в реку быстротечную — этого оказывается достаточно, чтобы поумерить пыл внезапный. И когда уже хочется смеяться, Сонхва подается вперед отчаянно — хватает за рукав, тянет к себе и вновь улыбается чарующе. Смотрит-смотрит-смотрит, изучает звезды белые глаз темных и утопает в их глубокой задумчивости, ныне прозрачной, как слеза хрустальная. Спрашивает без слов — глазами к губам опускается неспешно и страха не видит, когда наклоняется ближе. Отдает поцелуй теплый, невинный и до того проникновенный, что в груди струны доселе неведомые натягиваются, дыхание спирает, и все, о чем думать выходит — кожа теплая, которая не отталкивает, а прижимает самозабвенно к себе. Они все еще разочарованы остро в жизнях своих; Сонхва до сих пор держит руку на груди, заходящейся в боли тупой, сбегая от взгляда матери строгой, Хонджун до сих пор не знает, что ждет его там, в будущем туманном и неоднозначном. Однако вот, найдена та составляющая неприметная на взгляд первый, которая ставит все на места законные и неоспоримые — руки и взгляды, прикованные лишь друг к другу. В ночах темных и при свете дней белых они покой находили прозрачный, столь необходимый, и ныне не могли более представить себя, лишенных роскоши этой. Они нашли наконец то, что описывалось красочно, как панацея — они нашли наконец любовь и надежду друг в друге.***
Юнхо причитает понуро, оглядывая стопку на столе своем. Друг его не посмел разочаровать вдруг — пришел в срок точно, отчего-то довольный отчаянно и счастливый безмерно, и Чон принялся читать незамедлительно творение его. Влюбился, — мысль первая и самая правдивая, которая лишь крепнет, подобно цветку в мае, по ходу чтения неторопливого. Ошибок допустить не посмел, слова свои самые красивые вклинил; постарался на славу. И Юнхо губы поджимает, улыбается сдержанно, глаза уставшие прикрывает. Сонхва не солгал — работа эта лучшая в его опыте долгом, но при том в ней есть самое отвратительное, что быть может с автором — он пишет о себе и настоящем своем. Чувства живые, картина яркая, и теперь уже вечная, запечатленная на век рукой тонкой на бумаге. Редактор не знает, что же думать — видит, что друг правдив, и сердце оттого замирает. Если придется потерять, то погубит он себя руками своими же. Ведь рукописи, как и чувства, не горят.***
Дворец пестрит красками разными, звуками шелковыми и речью журчащей — слуги снуют возбужденно по коридорам длинным и унылым, и стук каблуков их сливается в одну отдельную мелодию. Рассвет давно окрасил окна, и занавески парчовые распахивались стремительно, впуская солнечных зайчиков непослушных хозяйничать на стенах каменных. И комната одна была затворена неплотно, приглашающе, дышала она цветами сладкими и хранила в себе жар свечей недавних. Собирались там постепенно литераторы самых разных мастей: вот ступил на ковер мягкий мужчина-прозаик угрюмый, вот впорхнула бабочкой легкой поэтесса юная, и со счету прибывающих сбиться было просто слишком. Лица светлые, изящные противопоставляли себя выражениям крайне сложным и хмурым; вопреки всему разговоры оживленные трелями птиц утренних топили залу своим гомоном неусыпным. Король с улыбкой покровительственной молчанием потворствовал присутствующим в желании неозвученном насладиться этим обществом. Дверь тяжелая закрылась глухо за последним прибывшим — тенью скользнул юноша вглубь толпы и затерялся средь десятка похожих. Сонхва, улыбаясь сдержанно собеседникам внезапным, вздрогнул крупно и нервно, когда плечо его чуть опустилось под тяжестью теплой руки неизвестной. Однако хозяин ее, сверкая улыбкой знакомой, только и сделал, что растрепал волосы темные, голосом Ёсана оповещая, что принц вот-вот почтит присутствием своим собравшихся. Ухмылка многозначительная расцвела цветами весенними на розовых губах, и ее обладатель удалился поспешно к остальным музыкантам. Писатель только и мог, что глаза закатить притворно-раздраженно, голову ворочая в поисках иного лица, ставшего уже родным столь же, сколь и настроения язвительные Кана. И вот, найден взглядом цепким собравшийся воедино оркестр, стоит лишь напрячься немного, чтобы подарить улыбку ласковую, но распахиваются двери тяжелые, и вокруг все замирает пораженно: залу сиянием своим орошает принц. Он держит в руках несколько книг, которые, как объясняет он сам голосом своим нежным и звучным, понравились ему более всего и оставили в сердце отклик живой и трепетный; авторы, творения которых удостоились чести такой, едва дышать могли от эмоций нахлынувших. Оставался каждый, кто хоть краешком глаза мог насладиться красотой королевской, очарован ею до того, что не хотел вовсе более дворец покидать. Глаза ясные принца смотрели покровительственно, мягко; люд, искушенный, казалось бы, образами из книг многочисленных, и тот признавал поражение безоговорочное. Но Сонхва отчего-то все продолжал высматривать что-то иное в толпе взволновавшейся — руки его методично отодвигали обескураженных красой писателей, когда плечо его снова обдало жаром прикосновения легкого. Обернувшись, он было хотел уже колкостью ответить шутнику Ёсану, как слова застыли в горле комом неприятным. Принц смотрел на него изучающе, улыбался кратко и сдержанно — писатель юный только глаза широко распахнул, не в силах сказать и слова. Ёсан же, занявший место свое, указал другу на Сонхва, улыбаясь отменно загадочно. Хонджун только оторопел, неуверенный. — Ваша книга, — начал принц, — поразила меня приятно. Я словно почувствовал все обожание трепетное, обращенное к герою вашему. «Легенда о прекрасном принце» — одно из лучших творений, что читать мне доводилось. Писатель поклонился низко в знак уважения, и, разогнувшись, подарил принцу яркую улыбку, изгиб которой выглядел счастливым по-настоящему. И только хотел было принц сказать еще что-то, как Сонхва уверил, что постарается в будущем, чтобы свет увидел еще больше книг прекрасных, и удалился, сказав напоследок лишь: «теперь я должен найти своего принца». Юноша, все еще желавший поговорить с тем, кто написал что-то проникновенное настолько, застыл в разочаровании горьком; таковое, впрочем, испарилось бесследно, когда взгляд его упал на писателя близ оркестра. Пак беспрепятственно отыскал макушку неугомонного скрипача, и искомое им столь долго оказалось неподалеку. Сонхва вновь улыбнулся, и, казалось, настолько тепло очевидно, что те, кто заметил это, даже смутились скоро. — Наконец я отыскал вас, мой принц, — Хонджун не сопротивлялся, когда парень завладел ладонью его теплой и оставил на тыльной стороне ее поцелуй краткий. Вокруг все еще сновали люди мастей самых разных, все еще грохотали разговоры оживленные, все еще отскакивал от стен каменных жар непомерный свечей; лишь в неприметном углу возле оркестра время ход свой замедлило, текло нарочито неспешно. Рука на талии казалась Киму правильной, будто там она все время быть и должна — словно и есть смысл в том, чтобы продолжить играть музыку неизменно возвышенную, словно и есть смысл волочить существование доселе неясное дальше. Двое в нем упивались взглядами, обращенными друг к другу, и не могли вовсе сопротивляться — удалились спешно в длинный коридор безмолвный, и было уже не до того, заметил ли их гость случайный. И когда спину обдало холодом стен, а губы — жаром поцелуя настойчивого и желанного, Сонхва наконец обвил шею чужую руками. И не все так плохо, подумалось им в унисон.***
И лежит до сих пор где-то в углах пыльных сказ, название которому «Легенда о прекрасном принце». И жива память до сих пор о том юноше невообразимом, образ которого столь точно смог запечатлеть писатель случайный. И думается народу, что, быть может, особа королевская в те времена стародавние был именно таковым, красивым безукоризненно, честным и нежным, но лишь двое, оставшиеся на страницах книги потрепанной и в нотах песен протяжных, знают, что были те слова посвящены одному лишь невероятному принцу, что играл для писателя своего вечерами унылыми и долгими романсы чудесные в своей элегантности простодушной.