Четыре

Сунато смотрит в темные глаза напротив, как в колодец — стенки устремляются вниз до чернильной мглы, стирая с каждым метром понятие дна; черны воды, но еще чернее почва под ними, плоть земли и плоть — в земле; под лунным светом белеют вычищенные вымоченные кости. Ребра. Тазобедренное. Височная и скуловая. Фаланги. Позвонки — по одному. В темные воды колодца хочется плюнуть, но лучше накрыть скорее его крышкой и скрыться в лесу. Он хоронит свою мать в мрачных минеральных водах на благо природы и криминальных сводок, и луна смеется над ним, звезды рукоплещут — не помогают тащить ветки быстрее. Хвойные — и иглами в пальцы. Он ведет ножом по линиям на ладони, тускло подсвеченным парадом планет, и окропляет дорогу к их дому, ступени затоптанные, ковер нечищенный; пробились сквозь камень сорняки. Бесполезность, но их благословили дожди и ветра, а Сунато никто не благословил: его ставили в угол на колени, сыпали под них рисовую крупу и требовали вымаливать у бога прощение — на одно лишь это годны такие павшие и мерзкие люди, как он. Обей лоб в молитве и сотри руки в кровь, ты обязан замолить грехи свои, порочность и коварность, и сотри слезы с лица — Бог хочет видеть улыбку. Сунато улыбается — темные воды колодца старого не отражают его лица, но пальцы нащупывают уголки губ, приподнятых вверх. Щекотно в груди. Сезон дождей. Вода поднялась на несколько уровней и бьется об каменные стенки, но шепот ее горячий и страстный не разумеет никто из ныне живущих. Не найти костей выбеленных. Спокойной ночи, мама. Твой сын все понял. Каждый должен расплатиться за свои грехи. Не звоном монет. Сунато смотрит в темные глаза напротив, как в колодец — в них хочется плюнуть. Мацусита сутулит плечи и копирует повадки Банды, его мягкую поступь и пустую улыбку, руки его опущенные и взгляд исподлобья; Мацусита смотрит на него сверху вниз и улыбается, но его глаза бегают, когда до порождения сингулярности сталкивается их существование. На одной плоскости они становятся ключевыми фигурами этой игры, но лишь с маркой пометкой — пять очков форы давно спрятаны по глубоким карманам Сунато. Это даже смешно — но он не смеется — как чужая жизнь может умещаться в его небольших ладонях, распластавшись и растекаясь меж пальцев, что сожми руку — раздавишь. Что тогда? Хрустнут ли крепкие позвонки, перестав держать тело и голову, и дав им опуститься бесформенной грудой плоти и жидкостей на пол? Потечет ли по подбородку слюна из уголков его рта, когда пальцы дойдут до кадыка и будут то нежно оглаживать его, то давить со всей силы, вынуждая хрипеть и кашлять, давясь то воздухом, то его нехваткой? Может, он даже будет сопротивляться, цепляясь за его запястья, но колени Сунато упрутся в грудную клетку, и давление на косточки и кожные покровы совершенно не сравнится с тем, когда ты стоишь на расыпанном белом рисе. Мацусита точно будет сопротивляться до последнего, пока ошейник Сунато не взорвется, ударив одновременно в несколько точек и сломав все его шарниры кукольные, позволив достигнуть состояния сверхновой — неизбежное затухание. Тогда ради приличия, хотя бы оближи чужую кровь на своих губах, чтобы почтить жертву во имя красоты и божьей справедливости — аминь. Сунато пожимает ему руку, ощущая лишь холод, и вытирает чужой пот об свои грязные штаны. — Мы определенно подружимся, Мацусита. Словно тому и в голову не приходит, как за его нежной улыбкой будет скрываться зубастая отвратительная пасть и раздвоенный язык; никакого яда в клыках, потому что искусанная жертва должна погибать мучительно от внутренних кровоизлияний и наружных кровотечений. Совсем, как та учительница, Минами-сан. Такая красивая и молодая, носила кружевное белье под короткой юбкой и улыбалась старшеклассникам, оставляя их после уроков и прыгая по ним, как горная коза, не стесняясь кричать в голос в стенах вечерней обители знаний. Закат подавал нож в руки Сунато и молил о помощи, он хотел мазаться о стены цветами паучьих лилий на кладбищах или бардовыми гвоздиками к нагрудном кармане, но все равно ютился золотом на полу под партами, являясь свидетелем греховности и непристойности. Ее грязный рот целовал Сунато мокро и долго, от нее воняло дешевыми духами, жаренной рыбой и фруктовым пивом, она клала его руки на свои жирные бедра — он раскладывал ее внутренности на свою парту. Ее кишечник являл собой протухшее нутро давно помершей старухи, а печень имела нездоровые пятна, что не надо было проводить экспертиз и анализов — но он все равно надрезал ее скальпелем и внимательно рассматривал, выискивая, где же спрятан тот ген греховности, о котором твердили взрослые ему в оба уха, когда он распускал руки и находил интереса больше в своем соседе по парте, чем той конвеционально красивой девочке перед ним. Минами-сан, вы говорили, что у вас большое и доброе сердце, но этот комок мышц в руках Сунато лишь ощущается чем-то мерзким и влажным, удушающе воняющим железом, так еще и окруженным нитями-сосудами, словно заплутавший в лесу в непогоду путник. Остановиться бы у старого колодца и напиться, да только вода отравлена трупным ядом — тебя рвет прямо в черноту. Сунато рвало в ее разрезанный опустошенный живот, и их взаимный обмен содержимым представлялся ему самым прекрасным способом общения на свете. Наверное, люди иначе не умеют доносить друг до друга свои мысли? Тогда Сунато вырвет свое сердце из грудной клетки, и пока оно будет биться, вложит Мацусито в руки — ведь сердце не врет; сердце говорит, что он красивый, прекрасный в этой изломанности, нелепости и эгоистичности; в манипуляциях его, пусть и погряз пауком в своей же липкой паутине, не заметив, как бабочка сама бросается в лапы, точно грудью на нож. Вылижи ее кровь со своих губ, Мацусита. Это истинный дар божий. В ответ, Мацусита, что предложишь ты? Не спеши. Подумай. Времени достаточно. Сунато отпускает его руку и смотрит прямо в глаза. Уже не темный колодец, лишь заполненная талым снегом могила; щепки от гроба, плавающие на поверхности, и где-то глубже восковые свечи и курильницы с благовониями. Фотографии в черной рамке. Сомнения и горечь, растворяющиеся на кончике языка таблеткой бесполезной. Они мажутся по серым стенам в ожидании последнего раунда, но их руки больше не касаются друг друга — одно табу сменяется другим. Лишь в глубоком кармане ощущается холод его языка любви, его элемента сближения с чужими душами и сердцами, способы войти в них, не снимая штанов и не обнажая свое мерзкое мужское нутро. Как же отвратительна — похоть. Ведь не зря сестра била его по лицу, раздирая длинными ногтями нежную мальчишечью кожу? Оказывается, мальчики не могут целоваться с мальчиками, но Сунато узнал это лишь после того, когда его голова была погружена больше минуты под ледяную воду, что онемели уши, а нос забился хлором, выжигая им же легкие — в агонии. Сунато кричал и просил прощения, пока его били по губам уличными ботинками, мешая кровь с землей и разбивая не столько ему лицо, сколько — личность. Ты должен быть благодарен, маленький неправильный ублюдок. Но почему сестра не благодарила его, когда он по одному отрезал ей пальцы на руках и ногах за то, что она предавалась любви громко и самозабвенно со своим парнем, когда на соседней кровати Сунато пытался уснуть перед важной контрольной? Она не благодарила его и тогда, когда он складывал ее и свои окровавленные руки в молитве, упрашивая Бога простить их за этот тяжкий грех наготы и совокупления с животными грязными; ведь в сущности не было разницы, кто, когда и с кем, сестра? Он бил ее ногами по лицу, мешая слюни, сопли, кровь и грязь до тех пор, пока ее глаза сами не смешались с кожей и сукровицей, а сознание не покинуло бренное тело, лишенное опоры и нескольких важных органов. В конце-концов, острым ножом Сунато входил в ее сердце несколько раз за ночь, чувствуя лишь тепло и удовлетворение от объемов ее любви и понимания. Его разбитые губы давно зажили, и он счастливо улыбался ими, он смеялся над этой ситуацией и собой, пока ему вторили дикие псы на улице. Они разорвали его сестру еще до утра и разнесли благую весть об этом по всему их маленькому району, оповестив даже тело матушки на дне старого колодца. Но вытерев нож об рубашку, Сунато обратился лицом к соседнему участку — он должен был нанести визит набожной тетушке. Кажется, именно она рассказала его семье о его первых отношениях в тени бурно растущих деревьев, когда его язык сплетался с чужим, а руки ползли под футболкой, поглаживая область над сердцем. Некоторые люди совершенно не умеют хранить секреты. — А ты, Мацусита? Он робко улыбается. — Я умею хранить секреты. Ты можешь мне доверять, Банда. — Ты тоже можешь мне доверять, Мацусита. Они улыбаются друг другу, и воздух вокруг потрескивает от напряжения, пока жажда крови распространятся вокруг алой дымкой, обволакивая тюрьму и аннигилируя пространство вокруг; то тут, то там рождаются червоточины, но это отходит на второй план, когда на губах ощущается вкус соли, а рецепторы напряжены до предела. Где-то методично постукивает пальцами по столу высокий мужчина, а звук каблуков его женщины режет тишину на равномерные куски; по ним можно отсчитать время, оставшееся до конца первого раунда. Но в сущности, их всех интересует последний. Сунато краем глаза наблюдает за Мацуситой, его повадки крысиные и низкие — по водопроводным трубам он скрывается в тенях тюрьмы и растворяется в ее серости, не оставляя после себя и следов намоченных дождем подошв ботинок. Его можно вычислить по запаху дешевого печенья и дезодоранта, но это не имеет особого значения — закрывая глаза, Сунато точно на карте видит мельтешение зеленых точек-муравьев; красная точка давно занесла над ними ногу с возможностью раздавить всех разом; предпочитает убивать по одному. По спине проходит холодок, и Сунато вжимает голову в плечи, а руки прячет в карманы. Металл утешает. Металл напоминает, что он не одинок, и в сущности, внутри него самого — стальной стержень. Напорется кто. Мацусита, кажется, уже. Он будет смотреть на свою грудь, не понимая, откуда течет кровь, когда Сунато прижмется сильнее и пронзит его насквозь, раздаваясь хрустальным звоном или выстрелом пистолета, или треском порванных тканей и связок; где-то за его спиной стоит высокий мужчина, запрещающий убить, но позволивший насладиться. Жизнь, в сущности, есть краткосрочное удовлетворение. Сублимация. Но зачем? Ничто не расслабит тебя сильнее, чем слияние с любимым человеком посредством проведения своих чувств и мыслей через наточенный нож, минующий его кожу, плоть и кости, устремленный сразу к душе. — Значит, ты все еще доверяешь мне, Мацусита? Пройденные раунды. Сквозные. — Как я могу не доверять тебе, Банда? Улыбается. Облизывает губы и сутулится, становясь к Сунато ближе, от него пахнет самодовольством и наглостью, но он по-прежнему ходит по краю лезвия, не отступаясь ни на шаг — две пары рук терпеливо ожидают возможности его подтолкнуть. Не бойся, Мацусита. Падать не страшно. Сунато поймает, ведь в конце-концов, здесь нет глубокого старого колодца или вскопанных могил в глубине леса, здесь не пахнет хвоей или сладкими духами, а черви не коснутся твоего тела, сделав его своим новым теплым домом; не растащить собакам костей твоих, исполнив реквием воем на луну насмешливую; в ладонях Сунато ты спрячешься от жестокого мира, заставившего отрастить челку — кому как не ему ведь известно, каково быть другим. Изломанным. Надорванным. Более искренним в своих желаниях, чем другие люди. Поэтому это содержание в одиночной камере — ты не бойся, Мацусита. Яба остался снаружи, он в белоснежной отглаженной рубашке остерегается брызгов крови и подобных им пятен, а Сунато нравится, как распускаются цветы на коже независимо от сезона. Он ведет пальцем по пухлым губам Мацусита, немного надавливая на них и касаясь зубов; нестертая эмаль; он прижимает язык к верхнему небу, словно мечтая о прилипшей таблетке с ядом, его рот давно проверили и промыли водой. О, его бьет дрожь такая сильная, что острые локти стучат о каменный пол, но Сунато сжимает грудную клетку своими бедрами и садится прямо на живот, игнорируя слабые удары коленями в спину: его позвоночник выдерживал и сильнее избиения острыми углами креста с распятием Божьим. — Нам всего лишь нужно поговорить по душам, и не более того. Если ты будешь вести себя хорошо, твои страдания продлятся недолго. Я совсем не хочу, чтобы ты долго мучился, поэтому не вынуждай меня делать то, что мне не нравится, — и его голос сочится дружелюбием столь сладким, словно мед льется на залитые слезами щеки. Но когда Сунато целует его, он дергается и дрожит еще сильнее; язык такой мокрый, что хочется вырвать его и бросить сушиться на солнце; возможно, с порезанными губами он воспринимает этот поцелуй острее и чувственнее, чем Сунато, но ведь боль часть наслаждения; их рты полны крови, она стекает по подбородку и срывается на пол, окрашивает зубы, одежду и лица красным, и если это румянец — то он выглядит просто прекрасно. Именно так, как описывали в книгах, но неправильно показывая в фильмах. Переплетая вместе их пальцы, Сунато чувствует себя самым счастливым человеком в мире; он разделяет эпидермис и дерму, обнажая белоснежность чужой души, его чистоту и искренность, его мысли и чувства, заложенные в громком крике и горячих слезах. Под ногти лезвие входит уже сложнее, начав затупляться от прошлых актов их любви, и Мацуситу искренне жаль, но остановится — значит предать. Шепот на ухо. — Главное, через несколько минут назови свою масть — бубны. Об остальном я позабочусь. Он мотает головой и бьется лбом об стены, его лицо являет собой искусство закатного солнца и бликов на поверхности воды; невнятные речи; жалостливые всхлипы. Невозможно, чтобы было что-то прекраснее этой картины, и Сунато слизывает кровь со своих губ, глядя в упор и желая запечатлеть этот момент в памяти навсегда. — Прекрасный, ты такой прекрасный, Мацусита, — его разбирает смех. — Смирение тебе больше к лицу, чем инфантильное высокомерие. Он задает вопросы. Один за другим. Методично. Через слои кожи. Достигает его искренности. Обрабатывает информацию. Их реальность обретает четкие формы, параметры, и заполняется данными, как вырытая яма водой в дождь. Может, однажды и ей суждено стать колодцем. Но Мацусите не суждено стать их спутником. Как жаль. Любовь Сунато снова невзаимна.