Из зарослей малины было видно, как люди зажигали соломенные моточки и деревяшки, смоченные, видимо, в смоле, и бросают их на крышу хаты. Проклятья от людей сыпались, как из рога изобилия, огонь жадно облизывал соломенную крышу, распространялся по милости сельчан довольно быстро, оставляя после себя проплешины, ещё больше, чем были. Слезы наворачивались на глаза ведьмы при взгляде на отчий дом, где была рождена и жила там до встречи с ясновидцем. Говорила же мать: не буди лихо, пока оно тихо. Потрескивание костра и гомон людей продолжали отдаваться в ушах. Всё, что было ей дорого, растворялось, будто дымка.
Девушка была в отчаянии, хата построенная её предками, передававшаяся из поколения в поколение, была уничтожена. Слёзы, непроизвольно наворачивались и скатывались по её щекам, тёплая рука странника накрыла её уста, стараясь заглушить источник звука. Что сказали бы матушка и батюшка юной деве? Та не представляла.
Малинник надёжно укрывал двух притаившихся людей от разгневанной толпы, но вот их же цель была уже достигнута.
Жители стали потихоньку расходиться по своим делам, оставляя тлеющую хатку на окраине. Когда же ушёл последний каратель, ясновидец подхватил на руки ведьму, так как у той не было ни сил, ни желания, что-либо делать. Одни лишь слёзы понемногу стекали по её красивому лику, и те заканчивались.
Сколько они прошли? Ведьма не знала. Весь путь, казалось, смешался в непонятные цветные пятна.
Когда же настало время привала, её осторожно опустили на поваленное древо, недалеко от дороги, что порой служило путникам неплохим седалищем на небольшой лужайке. Дева смотрела на происходящее пустым взором, пытаясь смириться с былью. Чудилось, будто отощавшему путнику было всё нипочём: с ловкостью кота он развёл костёр, собрал немного ягод, трав, что росли в близлежащей роще в изобилии, в поклажу.
Мысли ведьмочки гудели, как рой пчёл над цветами.
Что теперь делать? Куда теперь возвращаться? Зачем она вообще послушала этого обманщика?
Это из-за него к ней пришли односельчане, из-за него она лишилась хаты! Нет, он лишь спасал меня, он мог вообще не приходить, но пришёл… Точнее распластался близ её дома без чувств.
Нос учуял дух знакомых трав. Боярышник, медовка и жгучка, варились в щербатой глиняной кружке, окутывая лужайку своими ароматами.
Она, наконец-то, нормально смогла рассмотреть своего собеседника, хоть свет от свечи в хате и разгонял тьму, даруя полумрак, он не мог заменить небесное светило. Темно-пшеничного цвета волосы доходили до плеч, худое лицо с небольшой бородой и усами, квадратные скулы, нос с горбинкой, а глаза… Какие же у него были глаза! Они напоминали пасмурное небо или сталь. В селе редко у кого рождались дети со светлыми глазами — большинство обладало темными, как ночь, или карими, как ствол деревьев. Росту ясновидец был с четыре локтя и одну пядь, крепкое телосложение, широкие плечи, худой правда, но это видимо от долгой дороги и истощения.
— Наест, бока да щёки, вообще от барина не отличить, — мелькнула мысль в чернявой головушке.
— Выпей, день был тяжкий, — произнёс он мягким голосом протягивая отвар.
До этого, в хате, ясновидец говорил тихо, скорее даже шёпотом, чтоб даже домовой не услышал. Возможно восстановить голос ему помогли еда и восстанавливающий отвар… Но сейчас голос напоминал гречишный мёд, который, по обыкновению, в селе ставили бродить на медовуху.
Такой же текучий и сладкий. Ослабевшая рука потянулась за отваром. Светло-зелёное варево обжигало, но упрямая ведьма хоть и была опустошена чувствами, его таки выпила.
Юная дева казалась отстранённой от происходящего, чудилось, что это всё поганый сон, или что это происходит только в её голове. Но каждый раз, яко же она поднимала взор, перед ней у костра продолжал сидеть странник, что с ловкостью штопал свою драную накидку захваченными нитями из дома. Выглядело его шитьё грубо и небрежно.
Сколько они тут находятся? Не придут ли за ними полуденницы или уже дело идёт к вечеру? В ночи, говорят, их сестры бродят, полуночницы. Может, в окрестностях где-нигде и речушка протекает, тогда и мавки могут ошиваться рядом. И яко чумаки, что изредка появлялись в их селениях, не боялись спать в открытом поле? Хотя чего уже боятся? Съедят и оком не моргнут.
Ясновидец, видя по лику, что дева мечется и грустит, решил успокоить её старым способом, как его успокаивала наставница.
Баю, баюшки, баю, не ложися на краю,
Придёт серенький волчок,
И укусит за бочок тай потащит во лесок.
Баю, баюшки, баю не ложися на краю,
Серенький волчок уйдёт,
В лес к волчаткам спать пойдёт.
Баю, баюшки, баю, колыбельную пою,
Ты быстрее засыпай и волчка не приглашай,
Коли волки будут рядом, их скорее прогоняй.
От мужчины было крайне странно слышать колыбельную, с довольно необычным содержимым. Грустным голосом дева спросила:
— Еже за нами не гонятся, поведай, кто ты и откуда знаешь столь дивную колыбельную?
— Наставница пела, когда я был огорчён или боялся, — не скрывая тёплых воспоминаний, ответил мужчина. — Многие кличут меня именем, что дала мне наставница — Стоум. Как же тебя величать, барыня?
— Чернява, так матушка и батенька назвали. Как же тебя нарекли родители? — удивилась девушка.
Она не знала, что кто-то, кроме родни, мог даровать имя человеку, в её селе подобного просто не было.
— Матушка нарекала меня Добрыней, — это имя ясновидцу, шло больше, чем Стоум, возможно от того, что это имя деве было роднее.
— Расскажешь как дошёл до этого? До того, что тебе дали новое имя, — Чернява посочувствовала страннику. Что же случилось у него такого, что ему приходится отзываться на чуждое ему имя?
— Лишь в обмен на твою историю, — стальной взгляд Добрыни скользнул, по бледному силуэту девицы.
Ведьма, смутилась, неловко вкратце поведала, что родители были холопами, но батюшка поехал однажды в град большой с чумаками, да так и не вернулся, а матушка ушла в Софиевский собор.
По мере рассказа лик странника временами сменялся: то он выражал удивление, то погружался в свои мысли.
— Уж не Настасьей величают твою матушку? — На этих словах, изумрудные очи Чернявы распахнулись в изумлении, откуда он знает?
