star-crossed;

Из-за болезни отца за одним столом всей семьей (а мать всегда подчеркивала, что Рейнира и все, кто к ней относятся, семьей им не является) они почти не собираются. Он устает, его утомляют маленькие дети, и даже если няня забирает близнецов, то Эйгон обязательно нарывается на неприятности, поэтому даже эти редкие ужины становятся бесконечно тянущимися, мучительными и неуютными. Пожалуй, Дейрону была уготовлена самая легкая судьба из них всех. Эймонду приходится держать старшего брата на коротком поводке весь день до предстоящего ужина. Эйгон, надо признать, успевает достать его еще до полудня. — Никто и не заметит, если меня там не будет, — канючит он. — Скажи, мол, захворал желудком. Старший сын-де его величества съел тухлую куропатку и не слезает с ночного горшка, — и смеется над собственной шуткой. Желание отвесить ему подзатыльник так велико, что ближе к вечеру руки так и чешутся. Но каким-то образом держать его подальше от вина все же удается. Эймонд знает, как матушке важны эти редкие ужины всей семьей, потому сдерживается, терпит язвительные подколки брата и не позволяет себе лишних вопросов о том, для чего они из кожи вон лезут. Очевидно же, что отец всегда равнодушен к этим вечерам. Очевидно, что он ничего не знает о своих детях и не стремится узнать. До прихода отца ему даже удается уговорить Эйгона сесть рядом со своей женой, как того требуют приличия, и Эймонд нисколько не удивляется, что тот сразу же тянется к вину. — Я и так слишком многое уже сделал, — фыркает Эйгон. Хелейна бросает на него короткий взгляд, но в остальном ничем не выдает своего неудовольствия. Ей, быть может, сложнее всего находиться здесь, но на ее лице ничего не меняется, а взгляд, обращенный куда-то в сторону, кажется пустым. Она никогда не противится, лишь сжимает край платья и обещает прийти пораньше, чтобы помочь. Иногда Эймонду кажется, что они всего лишь тряпичные куклы на сцене уличного театра. Когда, интересно, их уже уберут в сундук и оставят в покое? Отец, сопровождаемый матерью, ловко поддерживающей его под руку, приходит позже. И Эймонд знает, что ему бы следовало подняться из-за стола, едва распахнулись двери, заменить матушку и проявить свой сыновий долг, только гниющий старик, если когда-то и вызывал в нем какие-то чувства, теперь кажется абсолютно чужим. Чужим, бесполезным, а еще жестоким. Он все еще помнит, как отец ни словом не вступился за него, когда Эймонда лишили глаза. Лишь ногой пинает Эйгона под столом и шипит: — Прекрати, — когда тот тянет какой-то там по счету кубок вина ко рту. И это первый раз за весь вечер, когда Хелейна на него смотрит. Не пустым, потерянным взглядом, а вполне осознанно. Глядит так, будто он ведет себя слишком грубо. Он почти читает на ее лице просьбу быть с Эйгоном мягче, быть добрее. И от того поведение брата раздражает лишь сильнее. Между ними стол, навязанный ей брак и бесконечное количество невысказанного. И все же она едва заметно улыбается, и что-то внутри непроизвольно теплеет, отзываясь на ее слегка приподнятые уголки губ. Вечер становится чуть более сносным. — Мы все по тебе очень скучаем, — произносит матушка, обращаясь к отцу. Эйгон закатывает глаза, Хелейна ковыряет вилкой крольчатину, а Эймонд молчит. Дело, наверное, не в Рейнире. Просто эта семья никогда не была дружной; все эти ужины — лишь очередное доказательство этому. Им не о чем говорить друг с другом. И привязанность между ними не так крепка, как должна бы быть. Эймонд в лицемерии никогда силен не был; именно поэтому, пожалуй, не достаточно пытается по мнению собственной матери. Именно поэтому она, уже после ухода отца, шипит на него, что мог бы и поддержать ее. — Мог бы и постараться окружить отца заботой, а не сидеть с недовольным лицом, — фыркает Алисента, игнорируя откровенный смех Эйгона. Эйгона, который изрядно пьян к этому моменту, чем вызывает на лице своей жены выражение отвращения, смешивающегося с жалостью. Эймонд терпит и молчит, не позволяя себе ничего, кроме прямого немигающего взгляда. Очередной семейный ужин заканчивается привкусом горечи на языке, усталостью и желанием заснуть на пару-другую суток. — Мама к тебе несправедлива, — говорит Хелейна позже вечером, когда он укладывает пьяного брата в постель. — Я знаю, что ты стараешься. И Эйгон это знает, просто… он вот такой, поэтому не может сказать, что ценит это. Она гладит его по плечу почти заботливо и топит в непередаваемой нежности, стоит только посмотреть на нее. — Мама зря старается, — продолжает Хелейна. — Отцу все равно на нас. Всегда было и всегда будет. Он гладит ее по щеке, целует в лоб и не говорит, что и сам это понимает. Сам прекрасно знает, что все попытки стать семьей для них обречены. Только она все равно ловит его за запястье, щекой льнет к его руке и снова едва-едва улыбается. — Зато мы можем видеться на этих ужинах. — Я постараюсь навещать тебя чаще, — обещает он. — Не думай, что я забываю о тебе. — Я и не думаю. И сейчас она кажется такой ранимой, такой маленькой, что ему собственные эгоистичные мысли жгут совесть. Ей эти вечера даются намного труднее, чем ему. Ей быть хорошей дочерью, правильной женой и тихой матерью дается в разы, быть может, сложнее, чем они все могут себе представить. Эймонд привлекает Хелейну к себе для объятий, храп Эйгона остается несмолкающей мелодией на фоне. Она щекой прижимается к его груди и замирает. Будь он старшим, все могло бы быть иначе. Будь он старшим, каждый семейный ужин заканчивался бы совершенно по-другому. Матушке не было бы за него стыдно так, как ей стыдно за Эйгона. Ему не приходилось бы оттаскивать пьяного брата в его покои. А еще Хелейна была бы счастливее. И это, пожалуй, сильнее всего задевает и болезненно расковыривает старую рану.