Рябина да золото

- Так вот, и я о том же! – всплеснул руками Добрыня. – Не мог, говорю, Змей Горыныч Забаву украсть. Он друг мой старый, верный. Они сидели за столом у огромного Змея Руси. Жил тот ровно за поворотом у горы о трех скалах. Место было жуткое, и лес, которым они добрались до трехглавого – тоже жуткий. Кривые деревья, заболоченные островки и кустарники, что цеплялись за одежду колючками да ветками. Вышли они тогда в поле, да Елисей так и обмер, когда Добрыня рассмеялся громогласно, радостно, и крепко обнял зверя невиданного, да с тремя головами на разные лады болтающими. Елисей Силович даже забыл боль сильную и озноб мучительный замечать, настолько он был поражен этим видом и картиной происходящего. Змей проводил их за гору, в уютный закуток среди сосен высоченных и аромата такой приятной чистоты, которая в бане новенькой, только сложенной из круглых бревен бывает. И дышалось хорошо, сосновым духом веяло отовсюду. Они вошли в большую избу, где все было на порядок больше человеческого, да в достоинстве по три штуки. Удочки, варежки, шапки, и всякая прочая человеческая утварь лежала в кладовке. На стене тарелки расписные собственноручно, спортивный уголок. В красном уголке икона стояла, которая вызвала нервный смешок да дергающийся глаз у Елисея. - Горыныч, - обратился к нему Добрыня за столом, когда Елисей вышел лицо умыть. К нему снова жар прилил, видно, температура повышалась, а тот признаваться не хотел и продолжал на стол опираться, да стакан с компотом прикладывать к голове. – Гонец мой захворал немного. Есть чего от простуды да чеснок с луком. Ранен он, старается виду не подавать, дурачок… - А то-то у нас мясом жареным запахло, - кивнул Горыныч двум другим головам. Он вообще-то был вегетарианцем, и мясо жареное не водилось у него, и не удивительно, что почуял плоть жженую, потому что нюх у Змея был отменный всегда. – Вам бы остаться на пару деньков… - вдруг протянул Горыныч заискивающе, с придыханием шипящим, одной головой с Добрыней беседуя, двумя другими копаясь в кладовке запасов своих. – Гонец твой плох совсем, а куда ты без спутника верного? А я как раз собирался отлучиться поутру, и мешать вам не буду, а вы присмотрите за домом, а то у меня в прошлом месяце мешок зерна кто-то стащил!.. Так и не понял, кто повадился.. А? Добрыня? - Даже не знаю… - задумчиво присел богатырь. - Я и про Забаву поспрашиваю, по связям старым, - поддакнул Змей, напирая на мужчину. Да только зыркнул воин на чудище. - Я тебе покажу «связи старые», замучаешься потом видеть, - показал кулак Добрыня. Горыныч засуетился, разбил банку с огурцами случайно, да второй головой о полку ударился. - Да что ты, что ты! Послушаю там-сям… И вам польза только будет, и я помогу другу славному. Соглашайся, Добрыня! - Даже не знаю, может быть, ты и… - да не успел он закончить, как отвлек их вошедший в дом Елисей. Он качнулся на пороге, да так и упал вперед, забыв шаг сделать сапогами кожаными. Добрыня с Горынычем переглянулись, да тут же подскочили к нему, шумно громыхая по широким деревянным доскам. – Ей! Гонец! Да только гонец почти что помер. - А ты еще думать собрался, - зашипела третья голова, самая сердобольная. – Ты посмотри, как юнец плох, вот-вот ноги протянет! Давай его на кровать… - Вот черт ему сдалась эта сумка несчастная, говорил же – простудишься, - бубнил Добрыня, взволнованный и напряженный. Авось, гонец и правда отойдет к предкам, как он будет родителям его в глаза смотреть? А Забаве? Не уберег парня, пошел тот с ним вместе, да только и сделать ничего не успел, сгинул как есть. - А ну-ка иди воды вскипяти, да лука побольше, и алмаз достань из коробочки за иконой, - руководила первая голова, пока лапы Змея бинты доставали, ступку и принадлежности всякие. – Ну, чего смотришь? Я между прочим, народную и китайскую медицину знаю… А теперь вперед, будем твоего Елисея с того света возвращать! - И не мой он вовсе, - брякнул в усы Добрыня, и скрылся быстро на улице, за водой. Горыныч между собой переглянулся, пожал плечами да выколупал гонца из одежды по самые портки светлые. Горыныч справлялся быстро, только успевал говорить команды, которые Добрыня охотно исполнял – где подать, что принести, тут растолочь, здесь подержать… И не похоже это было на магию, только как самый настоящий лекарь справлялся Горыныч. Потом вздохнула третья голова, отерла с головешки несуществующий пот, и отошел Змей в сторону. Елисей вздохнул освобождено, прохладный, смердящий луковыми мазями и разными крепкими травами. Добрыня развернулся к хозяину избы. - Спасибо тебе, Горыныч, дорогой друг мой! Выручил, жизнь спас молодую, - растрогался встревоженный Добрыня. Змей улыбался в три морды, глазами сверкая, довольный от похвалы богатыря. А затем неуловимо сник, а Добрыня на иной счет приписал это. – Не грусти, выберется. Он хоть с виду хилый, на самом деле крепкий духом. До тебя добрался, значит выберется. Теперь я уверен, по-твоему сделаем – иди, куда надобно, а я за Елисеем и домом твоим пригляжу пару дней, но не более! - Договорились, Добрыня! На том и порешали. Горыныч ушел едва свет застал макушки деревьев, а богатырь проводил его, думая о том, чем заняться ему, ведь Елисей спал крепким сном непростым, снова истекая потом, да ворочался мучительно. Добрыня смочил голову, ладони и стопы прохладным полотенцем с отваром ромашки, как наставил Змей. Поменял ткань пахучую, укрыл бедного гонца, и ушел делами заниматься. Печь растопил, дрова заготовил. Перекусил молоком и булкой хлебной, по которой хреновину размазал из закромов Змея, которым тот угощал. К обеду взял лук гонца, да пошел дичь постеречь немного. Горыныч кур держал, но было слишком совестно еще и курицу зарубить, коль навязались они к нему гостевать. Подстрелил дикую утку, общипал, распотрошил, и обед принялся готовить. А когда баня истопилась, вещи гонца перестирал, чтобы пот и дух злой от хвори оттуда выкурить. Посмотрел, что было у Горыныча в запасе мыльном, и наткнулся на можжевеловую настойку. Аромат стоял яркий, свежий, как хвойный лес в сильный дождь. Не удержался, запарил в этот аромат одежду, да и пакость какую поубивает, и микробов гнусных забьет. К вечеру Елисею совсем худо стало, бредить начал, то плакать горько, то хохотать. Родителей своих поминал, а пока Добрыня слушал сбивчивый хриплый шепот, очень горько стало на сердце. Утром и легче словно стало. Дверь богатырь открыл нараспашку, чтобы ночной удушливый запах вытурить. Юноша дышал спокойно, лицо приобрело хоть какие-то краски, а под щеку он подкладывал руку, сон казался безмятежным и целебным. Добрыня, как по наказу, умылся утром водой прохладной, зубы пошоркал, да горло прочистил. Вернулся обратно, вновь набрал таз с отваром ромашки и принялся лицо протирать Елисея – узкое, по-девичьи красивое, ресницы рыжие, едва заметные веснушки на скулах и совсем немного на носу, а Добрыня и не замечал, что гонец солнцем поцелованный. Губы чуть тронул цвет, а то все бледные и бледные. Добрыня против воли, как зачарованный, как будто постарался стереть со щеки точки, будто нарисованные. И вновь чувство странное обуяло его. Вот вроде и раздражение копается в нем, треснуть хотелось гонца. А получалось, что всего лишь коснуться. Взволновал юноша сердце, оттого и раздражение поднялось, что сопротивление вызывало это. Как-то не по-русски это, стыдно. А с другой стороны, сидит вот Добрыня, босой, в штанах да рубахе белой, держит юношу легкого, нежного и глупого совершенно, касается лица светлого, а от этих касаний дрожь и слабость сладкая растекается по могучему телу. И только помыслил об этом богатырь, как превратился этот сок в горячую воду, что пожар по венам разогнала. Приглянулся ему Елисей, как пить дать, приглянулся. Нахмурился Добрыня, мрачная тень упала на его лицо честное, и продолжил дальше дело свое. Мысли мыслями, а гонцу помощь требуется, а не чувства твои отравленные, богатырь! Закончил дела свои Добрыня, да решил заняться работой тяжелой, чтобы хоть чуть-чуть жар сбить и ум буйный приструнить. А ведь давно не мальчишка он, взрослый муж, женатый к тому же. Как теперь Настасье в глаза смотреть? - Добрыня! – голосил гонец. Богатырь резко обернулся, с колуном наперевес, переколов все дрова, что были заготовлены, осталось теперь все составить под навес, который на скорую руку сам же и сколотил. - Ты чего встал? Или опять дурно? – воткнул сильным ударом топор в чурку, и подскочил к гонцу. - Все хорошо, я проголодался, - говорил он устало, но без тени той дурной нотки, когда одной ногой в царство Морока болтаешься. – Я на стол накрыл, пойдем, пообедаем вместе… А где Горыныч? - Ушел по делам, - ответил мужчина, умываясь в умывальнике – лицо и руки по локоть. Он посмотрел на ладони широкие и красные, натертые деревянной рукояткой топора. Так сильно он старался, видно, перестарался, а толку все равно никакого. Будоражит сердце присутствие гонца. - Я долго спал? – сели за стол. Гонец вдруг принялся крутиться, да неуклюже и медленно. - Хорош суетиться, сядь, - приказал Добрыня, стянул с веревки рубашку легкую гонца, которую сам же вчера и выстирал, и сунул Елисею. Тот рот открыл от удивления, а потом на Добрыню большими глазами уставился да сник. - Прости, - ляпнул он. - За что же? – богатырь хлеб отрезал и сел напротив, вперив взгляд с высоты своего роста. - Что пришлось со мной возиться и вот, - хлопнул себя по груди, - вещи мои стирать еще… Я думал, ну ранят меня в бою, так я хоть что-то показать смогу!.. А получилось… - Раны и хворь часто собирают жизни воинов, да только об этом мало кто толкует. Не всем стойким духом обладать, мне повезло, - он отпил из огромной кружки, и принялся есть суп из пойманной вчера птицы. – Ты еще слаб, шибко заметно. - А это, - начал он робко, - ты меня выходил? - Горыныч оказывается и лекарством промышляет, так он и выходил, а я так, помогал ему. И вообще, - повысил голос Добрыня, - за столом молча едят. Потом поговорим, весь вечер впереди! - Ох, мне бы помыться… Я весь луком и травой пропах! - Молча, Елисей! - Понял-понял… Они едва успели чашки свои освободить, как у Елисея вновь жар поднялся, щеки раскраснелись, да только упрямец не захотел обратно в кровать возвращаться, и все же прибрал со стола. Добрыня полную печь зарядил в бане, поэтому котел быстро воду разогрел, и пространство паром заполонило. Гонец против недовольства богатыря юркнул за дверь, быстро споласкивая с себя ужасный аромат липкого пота и луковых примочек. В предбаннике Добрыня вновь замотал ему запеченную рану пахучими мазями. - Коли ты будешь так бестолково к себе относиться, точно сгинешь где-нибудь, - ворчал недовольно мужчина, грубо затягивая грудь и плечо. Не хотелось признаваться, но то ли Горыныч оказался лекарем достойным, то ли гонец живучий такой, а рана выглядела куда лучше, чем до этого. Видно, парень и простуду подхватил, и организм ослаб, поэтому так все тяжко как-то приключилось. - И чего молчишь теперь, точно воды в рот набрал, - обратился он резко к гонцу. - Да что говорить, - уныло повел плечами Елисей. С его отмытых наспех волос капало, а чистая кожа стала прохладной. – Стыдно мне перед тобой, Добрынюшка… Очевидно, поганый я ученик. А жених и того, еще хуже… - Елисей… - он хотел было сказать еще что-то, но гонец криво улыбнулся да ушел. Яркие сапфиры глаз стали блеклыми стеклышками на солнце, отражают, но не сверкают как раньше – силой юной, мечтами сладкими. Добрыня ощутил укол совести болезненный, потому как вместо того, чтобы поддержать, накинулся со своим брюзжанием да обвинениями почем зря. Богатырь посмурнел, схватил веник можжевеловый, свежий, полотенце мягкое старое, и пошел пропарить себя и мозги свои потревоженные. Снял с себя одежду в предбаннике, а в небольшом уголочке увидал отражение свое в зеркале. Странно, вроде Горынычу и бриться не надобно, а вещи такие хранит, все равно что человек обычный. Но замер мужчина, оглядел фигуру свою, кожу светлую, родинки на груди и светлые волосы белые. Мышцы литые, что силу народа русского хранят в себе, руки работой и делом ратным источенные, шея крепкая, волосы белые, в стороны торчащие. Борода да усы. Мужик, словом. И рядом как будто бы вот и Елисей нарисовался. Стройный, высокий, по меркам простых людей. Совсем юный еще, с кудрявой копной золотых волос, с большими глазами да рыжими ресницами. Узкое лицо, длинная шея, которая так и норовит под чей-то нож сунуться, россыпи веснушек на плечах, как брызги от краски. Тонконогий, гибкий, складный. Такой танцевать будет, всех девок вмиг влюбит в себя! Чего стоят его одежды красные и пояс шелковый. Аккурат его Забава возлюбленная в дар принесла, как обещание в любви преданной. А он что? Пыткам подверг да слова ласкового не сказал даже. От мыслей нерадостных Добрыню отвлек звон разбитого зеркала, и только тогда он очнулся и понял, что он от эмоций не сдержался и разбил его кулаком. Сразу остыл богатырь, понял, куда мысли его завели и о чем думалось ему так горько. Еще больше посмурнел, да в парилку зашел, чтобы пропотеть хорошенько, можжевельником хворь и дух пустой выбить, мышцы закостенелые от работы и мыслей тяжелых сделать мягкими, расслабленными. Завтра в путь им выдвигаться надобно, больше медлить нельзя. Намылся богатырь, перевернул таз по привычке и ковш сверху положил. Вытерся, в печку заглянул да на выходе лучину погасил. Повесил себе на плечи полотенце влажное, провел пятерней по волосам, зачесывая назад, чтобы не мешались. На улице стоял глубокий вечер – очевидно, долго просидел в бане Добрыня, было о чем подумать, паром подышать ароматным. Он посмотрел на раскинутое звездное небо. В какой бы странной глуши Горыныч ни жил, а все в высокогорье дом его стоял, а здесь воздух другой, прохладный, горный, и небо близкое, купольное. И перед каждым открывался неизведанный простор с рассыпанными кристаллами - Звездная Дорога, которой предки шагают. - И что делать теперь, - вздохнул глубоко богатырь. Полюбовался еще, пока прохладный ветерок не начал в волосах копошиться, мурашки колючие по коже тревожить. Он в дом зашел. Полумрак стоял. Посуда вымыта, стол вычищен, а по центру стоит деревянная чаша с тремя маленькими когтистыми лапками, в которой яблоки спелые и груши маленькие, садовые. Добрыня помнил, что у Горыныча они жуть какие кислые всегда были. Он повесил полотенце на веревку, прошел к бочке с чистой водой и несколько мощных глотков из чаши сделал, после ладонью воду с губ и усов смахнул. В огромном доме стояла уютная тишина. Тихо потрескивали сухие дрова сосновые в печи русской. - Елисей, - позвал тихо Добрыня. Спальня Горыныча была чуть выше, на нее необходимо было забираться по невысокой лесенке и шторку с лошадками в сторону сдвинуть. Казалось, гонец спит уже, да и стоило проверить его самочувствие, никак опять в бреду мог мучиться. – Спишь? Добрыня взялся рукой за занавесь, но на секунду не решился отодвигать. - Не-а, не сплю, - устало вздохнул Елисей, и его растрепанная кудрявая макушка тут же появилась из-за шторины сама. Богатырь чуть отстранился. – У Горыныча днем жара жаркая, а сегодня больно холодно, не могу заснуть, хотя хочется. Замерз, в общем! - Все-то у тебя не так, - не удержался опять от упрека, и тут же укусил себя за язык, ведь не хотелось гонцу неприятности говорить, а хоть одно слово ласковое выдавить не получалось. – Горыныч - Змей огненный, кровь горячая, а кровать не на печи – прохладная! Ну-ка… Он коленом в кровать уперся, да заметил сразу, какая перина мягкая и почти ухмыльнулся лихо, от того, что Змей вроде грозный, страх наводить должен, а на перине мягкой спит и морковку выращивает. Руку протянул теплую и лба юноши коснулся, чтобы понять – есть жар или нет, а то, поди, пойми, отваром поить али нет! А Елисей и замер, когда крепкие пальцы с лица невесомо висок огладили да прохладной щеки аккуратно коснулись. Посмотрел гонец на Добрыню, на лицо зачарованное, вроде и безмятежное, а с тревогой глубокой, точно в воде темной, колдовской. Потом взгляд поймал васильковый. И вроде не богатырь перед ним сейчас. Волосы встрепаны белые, брови чуть сдвинуты в хмурости, глубокие глаза задумчивые непривычно и борода с усами, где губы спрятались светлые, всегда строгие слова говорящие. А тут вот, поджал их так, что и не видно за волосом жестким. Елисей сам не носил ни бороды, ни усов, не росла у него такая мужская роскошь на лице, хоть и пытался отращивать. Больно на козла или жулика какого похож становился! Видно, не дорос пока еще. Зато ребяческих веснушек - хоть отбавляй! Так по-детски. А вот у Добрыни и голос громкий, глубокий, такому и поперек сам Князь не поставит. Взгляд медленно вниз сбежал, где в вырезе рубахи белой курчавые волосы такие же белые вились, да россыпь родинок как звездная карта отражались. Гонец вновь к лицу вернулся, чтобы под левым глазом еще одно созвездие увидеть. А ведь и не замечал, только теперь богатырь таким близким сделался. Мгновенье пронеслось в этот момент, а казалось, давно вот так замерли, недвижимые, пока руку Добрыне не стала кожа гонца теплая плавить. - Добрынь… - тихо Елисей позвал, а голос и просел непонятно зачем. Заметил только гонец, как сверкнул глазами мужчина, весь прикованный к нему. Вроде и потащился с воином в приключение, на внимание напрашивался, а как получил его, так оробел резко и в ступор попал. От мужчины лесом еловым запахло, чистым, свободным. Голову кружил, как вино. Что-то уютное просыпалось внутри у гонца, какие-то дальние отголоски о родном доме отчем, которого давно не помнил молодой парень. – Холодно как-то тут… Зачем сказал – сам не понял. Да только эффект этот отразился в глазах напротив, потемневших, ставших какими-то хищными. Никогда он не видел глаз таких серьезных. Навис над ним богатырь, как будто тенью и запахом своим от всего мира закрыл. Шикнула занавеска, обратно опускаясь, на место законное свое, а богатырь вперед качнулся. Носом мягким скулу огладил, а сухими устами вдруг поцелуй оставил на губах гонца. Словно стрелой пронзило юношу, какие в колчане имелись у посланника. Затрепетал в тот же миг, покраснел точно малахай свой. А Добрыня камнем замер, близкий, дышащий в уголок губ открытых и взглядом из-под ресниц седых наблюдает. У самого-то сердце громыхает точно громовой раскат, в ушах камнепад звучит оглушительный, а ноги-руки судорогой крутит. Мыслей - ни одной, кроме той, которая твердит вновь поддаться неге и сердцу безумному. По широким плечам ладони узкие поползли, с мозолями жесткими от тетивы лука и поводьев конских. Ну, вот и все, думал богатырь, оттолкнет сейчас и отвернется. И позор его заест до смерти. - Думал, противен тебе, - вымолвил тихий гонец, - что надоел тебе глупостями своими… - Верно, - отозвался, прогудел, - надоел. - Мне все никак не замолкается, - почти вытолкнул из себя. Ресницы Елисей вскинул, а за ними глаза сверкающие, смущенные. Затрепетал он, аж зуб на зуб не попадал. Добрыня и повелся, решил, что замерз гонец, внутри поднялась нежная волна заботы, какой к жене не чувствовал. Настасья больно сильная и независимая была, порой, даже мужниной слабости не терпела, а на ласку редко откликалась как-то по-особенному. Теперь Добрыня понимал. Качнулся вперед, мягко левой рукой спину придержал, уложил под себя гонца. Руку перехватил да поцеловал ее как деве знатной, в глаза заглядывая Елисею. Тот заулыбался глупо-глупо, почти вскрикнул, когда в ладонь губы ткнулись, усами жесткими щекотали. Поднялся выше, где посмотрели они друг на друга уже открыто, без стеснения, прикинули в уме, каждый о своем и вместе друг о друге. Добрыня вдруг подумал, что красив гонец, не той красотой, которой многие восхищаются им, а духом живым, блеском в глазах знакомым и, как будто, застенчивость скрылась за напряженными золотыми бровями. Не выдержал богатырь, обнял руками юношу, смял в поцелуе губы сладкие, а потом и вовсе потерялся в ощущениях. Глубоким поцелуй сделался, как страстно, бывало, жену после долгой разлуки целовал. А Елисей коленками сжал бока больно, да оцарапал плечо, за которое схватился крепко, по-мужски. - Не нравится? – отстранился мужчина. - Я так не умею еще, - выпалил Елисей, а потом понял, что и спрятаться от взгляда удивленного некуда. Как жук под лупой любопытного. Вновь залился краской, заерзал, да так, что веснушки на плечах стали алыми. – В смысле, мы с Забавой… Я!.. - Да понял я, понял, - руки богатыря подтянулись выше, как будто только что границу поставили ему, да наказали соблюдать. – Не трону, не переживай. Если хочешь… Елисей, - язык так и не развернулся ласковое что-то вставить, как будто очерствело сердце богатырское рядом с суровой женой. - Хочу, - кивнул он, посмотрел так призывно, а потом глаза вовсе закрыл. Добрыня привстал даже на кровати мягкой, чувствуя, как наливается кровью естество. Ткнулся лицом в кудрявые волосы, вдохнул аромат терпких трав полевых да отголосок сладкого ветра чистого. Елисей ласково обнял, чуть плечом поводил, подыскивая удобное положение для себя. Погладил сильные плечи, спустился к талии крепкой, а потом интуитивно нырнул под рубаху, скользя едва-едва по коже и мурашки вызывая. Добрыня не стал скромничать, да и к чему уже, когда вместе на ложе оказались. Встал на колени, мощным движением стянул с себя льняную ткань. Сверкнула пару раз лучина, и совсем истончилась, погаснув. Елисей ощутил, как бросило его в жар, точно он пред львом диким оказался. А свет из оконца фигуру богатырскую подсвечивал, что склоняется к нему, так бережно руки гладит, находит губами щеку, подбородок, висок, а пальцы зарываются в волосы мягкие. - Так ты кудрявый оказывается? – бубнит Добрыня ласково, млея от аромата, от нежной кожи юноши, от его изгибов плавных, податливых и жаркой-жаркой кожи, да стука сердца нервного. И сладко было знать, что он тому причина! - Мне просто расчесаться надо, - фыркнул гонец, да так смешно, что Добрыня рассмеялся. Гонец тут же впился в губы страстным поцелуем, легким в своих обещаниях, но искусным, какие любят дамы при дворе Князя. Добрыня замычал удивленно, и Елисей почувствовал, что и он не хухры-мухры в делах любовных. Ласкал игриво губы обветренные, а сам не мог руки никуда деть, то шею лаская, то волосы на затылке стягивая. Не заметил он, как богатырь его к стене прижал, зарычал точно дикий, голодный. Ткнулся мужчина лбом в здоровое плечо гонца и вздохнул тяжко, а сердце громыхало барабаном. - Сейчас не остановимся, делов наворотим, - предупредил осторожно. - Куда уж больше, - улыбнулся Елисей, играясь с завитыми концами седых волос. - Тебе на пальцах объяснить, гонец? – в своей манере отозвался Добрыня, в глаза заглядывая, отчего у юноши улыбка-то и сползла сразу. В глазах точно грех плескался, манящий, обещающий страсть невероятную и жар похоти всеобъемлющий. Все в голубых глазах читалось, прозрачно, как в письме, что сотнями гонец перевозил да зачитывал иногда. - А если я хочу. Наворотить, - взбрыкнул вопреки Елисей. Ну никак он не мог без этого, чтобы слово свое поперек не сказать, да иначе все не вывернуть. – С тобой не так страшно… Я тут подумал, время было. А вдруг и помру завтра, а любви так и не вкусил. - А Забаву мы на что идем спасать? – ввернул Добрыня. Запал постепенно развеивался точно туман. Но словно бы еще не до конца. Он ярко теперь ощутил, как гонец жмется, как накрывает того слабость и Елисей невольно повисает в его руках, все еще зажатый между бревнами круглыми и телом богатыря горячим. - Чтобы Князю радость была, и жениться я надумал, - как сказал, так сразу странно стало. Что жениться надумал на девушке прекрасной, и ведь искренне любил ее. Но отчего-то жар сумасшедший и трепет на кончиках пальцев от запаха можжевелового в волосах белых, да губы занемели, едва исколотые усами и бородой мужа крепкого. – Да только сейчас не думается ни о чем! Мне с тобой хорошо… Добрынь… - Если не прекратишь на провокацию меня вызывать, - загудел по-особенному богатырь, - то не сдержусь я, как пить дать, не сдержусь! Не мучь!... В голосе Добрыни проскочили отчаянные звуки, и Елисей тотчас действительно поверил воину, что на грани терпения находится. И ощутил Елисей силу страшную в руках тонких, пальцах изящных и хранящих ценную информацию и интонации повелителя их – Князя. В тот момент стало страшно, потому что как будто этой просьбой Добрыня вверял ему власть над собой, силой и волей, самой судьбой. Гонец хоть и тонкий и хилый с виду, да только голова у него пуще остальных варит, грамоте разной обучен, смекалист, хитер. Как лис из Леса Дремучего, который обманет тебя, а на костях выгоду найдет свою. Елисей заглянул в глаза Добрыни, темные, как пучина моря-океана, перед штормом напряженная, почерневшая. Где Царь морской грозно мертвых в русалок обращает, строя армию огромную и подданных хвостатых. Что делать? Голова совсем думать не хочет, по спине пот катится, а кожа раскаленная вновь. Руки богатырские держат за талию обнаженную, а в широкие мужские плечи пальцы тонкие, тетивой изрезанные, впиваются все слабее, судорожно. - Молчи, гонец, коли умного ничего сказать не сможешь, - протянул Никитич, только уловил вдох юноши, готового тирадой разразиться. - Откуда тебе знать, что я сказать хочу, - возмутился для порядка Елисей. Добрыня покачал головой, хмыкнул в усы легко, расслабленно, а потом отстранился, и даже глазом не моргнул гонец, как оказался на кровати прохладной, а по подушке золотом мерцающим кудри распались. Добрыня ловко перелез через него, в штанах нижних, легких, прошел к пиале с отваром, зачерпнул ложкой деревянной, да обратно к гонцу вернулся. Елисей едва глазами моргал, наблюдая, как двигаются мышцы фигуры исполинской, как широки плечи и грудная клетка, как пресс на коже создает привлекательные тени и рельефы. Захватило дыхание от созерцания, точно на горы невероятные взираешь, крепкие, сильные, несокрушимые. Так Добрыня как вид с горы – весь дух вынимает да оторваться невозможно. - Ну, чего застыл, - нахмурил брови богатырь. Елисей и рот даже открыл, а туда быстро отвар горький покатился, отчего на землю вернулся посланник. - А то ты не в курсе, чего, - злобно ответил гонец, заливаясь краской смущенной. Добрыня, очевидно, не всегда понимал суть таких тонких вещей и не воспринимал свою силу и крепость тела как что-то, чего могут желать и чем можно восхищаться, как искусством. Ох, да Елисей хоть душу свою Кощею принесет, никогда таким не станет. В Добрыне дух русский, сама Русь в воплощении этом. - Бредишь ты, Елисей, - вздохнул Добрыня, прибирая пустую ложку. Укладываясь на край кровати и разворачиваясь к юноше, накрываясь стареньким, но теплым одеялом. А гонец и не сдержался, вновь потянулся вверх, запрокидывая голову, оставил горький травяной поцелуй на нижней губе богатыря. А тот и не стал отказываться, осторожно руки просунул, зарылся пальцами в шевелюру, притянул ближе, да вспомнил, что не крепкая женщина рядом, а ласковый юноша. Коснулся губ мягко, языком горячим легко разделил горечь лекарства и в рот податливый юркнул, что гонец задрожал, засопел, чтобы не прерывать такой сладкий-сладкий поцелуй. Целовался Добрыня чувственно, медленно, почти сонно и нежно. Когда же вдох необходимым стал, богатырь осторожно повернул гонца спиной к себе, за пояс тонкий перехватил и в волосы лицом зарылся, чувствуя, что надышаться не может. Пропал он, совсем пропал! Елисей поверх ладони свою узкую положил, улыбнулся, спиной крепкую силу ощущая, безмятежность и как будто бы счастье тихое, странное, умиротворенное. - Добрынь, - позвал гонец, как будто мысленно улыбаясь от того, как напрягся воин. Пусть не расслабляется, он не дева какая, чтобы растаять словно сахар, даже если захочется очень. - Ну чего опять, спи уж, - пробубнил мужчина. - Обними крепче, - вякнул Елисей, услышал сопение гневное, но рука двинулась, припечатывая тонкую спину к груди жаркой, каждый участок ощущая, и живот мягкий, расслабленный, и член, скрытый штанами, и ноги крепкие. Переплел гонец прохладные стопы с ногами богатыря, да так и заснул, чувствуя поцелуй в макушку.