Полюби меня

/июнь 2022/

      Засыхающие пятна на чёрной футболке практически неприметны, если не приглядываться. Только при свете лампочки, когда Серафим снимает с плеч кожаную куртку, заметно, как они расплылись по ткани. До этого не видел, занят был немного. Когда приходится решать: разглядывать свой внешний вид или ответить на промазанный хук справа, выбор, очевидно, в пользу второго.       Сидорин трёт влажными салфетками — их добродушно протянул лейтенант — красные разводы, тонкой корочкой покрывшие руки. Пытается даже с лица их оттереть, но добивается лишь того, что кровь вновь стекает по внешнему уголку рассечённой брови, едва не заливая глаз.       Голова раскалывается. Сотрясение головного мозга наверняка не будет чем-то неожиданным, если музыкант соизволит сходить к врачу.       Викторов толкает локтём:       — Всё нормально? — сидит рядом, прижимая к разбитым губам те же влажные салфетки, и смотрит на Серафима. Кажется, даже протрезветь успел. — А то завис, нахуй, в одну точку палишь.       — Всё заебись. Лучший, блять, вечер в моей жизни: отпизженный, в ментовке, друг рядом — чё ещё мне надо?       Глеб на злую иронию ничего не отвечает. Только носом шмыгает. И думает: «Как ещё в драке не сломали его?». Красовался бы на пятничном концерте в солнцезащитных очках, пряча два «фонаря» в области глаз. Дополнительное к софитам освещение, ага. Так хоть сплетен меньше будет. Всё равно слухов не избежать: увидит тусовка их разбитые рожи, и понесётся — найдутся личности, свято верующие, что это они с Сидориным друг другу морды набили.       Мукка, словно об этом же думая, вздыхает:       — Хоть бери и из города на несколько недель съёбывай, пока вся «красота» не заживёт.       Викторов усмехается. Только вот ответить не успевает — входная дверь дежурной части тяжело захлопывается за девушкой.       Прижимая к груди палантин, прежде обмотанный вокруг шеи, уже знакомая блондинка «прикипает» взглядом к двум фигурам за стеной-решёткой. В её тёмных глазах разочарование. Оно разливается горячей лавой, обжигает Серафима, который почувствовал себя вдруг провинившимся школьником. Музыкант начинает рассматривать собственные пальцы с кроваво-чёрными дугами под некоторыми ногтями. Лишь бы не видеть этого огорчения в любимых глазах: почти три часа ночи, а ей пришлось ехать в участок, потому что Сидорин никому больше не дозвонился, чтобы попросить вытащить их пьяные тела из отделения.       Глеб рядом тоже чувствует себя неуютно. Его общение с подружкой Мукки и так далеко от дружеского, а теперь у неё есть новый повод для безмолвного осуждения. Но Викторов выдерживает женский взгляд. Нахально. В глазах — цвета то ли коньяка, то ли карамели — словно вызов: «Да, опять напились и за драку загремели в «обезьянник», а что ты сделаешь теперь?».       Девушка уставшим голосом здоровается, но не с ними, а с лейтенантом, и Серафим поднимает голову. Потому что не понимает: откуда ей имя полицейского знакомо? Сквозь прутья решётки видит, как чужие руки обвивают женские плечи в приветственных объятиях. Всё выглядит по-дружески, конечно, но в рассудке Сидорина уже щёлкает ревность — колючей проволокой вокруг сердца, сжимаясь, вонзаясь острыми «ростками».       Тем временем мужская рука продолжает лежать на её плече.       — А ты что тут делаешь? — и ничуть не наигранное удивление.       До появления девушки сидел за столом, разгадывая кроссворд, иногда поглядывал на задержанных. Сейчас же журнал отложен в сторону: всё внимание — хрупкой фигуре посреди недружелюбно серого коридора.       — Могу я их, — взгляд на краткий миг мечется к музыкантам, — забрать?       У лейтенанта дёргается бровь.       Хмурится, оглядываясь на сидящих за решёткой парней. Словно не верит, что девушка именно за ними приехала. Викторов под таким вниманием руки в защитном жесте складывает на груди, Сидорин же не двигается. Только взгляд — раздражённый и всё ещё немного мутный — не сводит.       И возмущённое «Эй!» уже готово сорваться с его губ, когда парень в форме кивает на дверь одного из кабинетов:       — Ну, пойдём… Решим как-нибудь вопросик, — и закрывает выкрашенную в серый цвет панель.       Серафим поджимает губы.       В воцарившейся тишине Глеб бормочет вполголоса: «Не знал, что твоя барышня с «погонами» водится».       Мукка тоже не знал.       И пока время тянется резиной, мысли в его голове по натянутым нервам — как плектром по гитарным струнам.       А ещё на Серафима чувство вины давит. И ревность горит внутри пламенем. Тело сплошной болевой точкой ощущается: в голове будто перфоратором сверлит, разбитые костяшки саднят, а под рёбрами тянет. И чтобы отвлечься от неприятных мыслей, сосредотачивается на всей этой боли. Мозг визуализирует её красными всполохами под потяжелевшими веками: прикрыв их, словно на волнах качается — последствия алкогольного опьянения. Начинает подташнивать.       Распахнувшаяся дверь доносит повеселевшие голоса. Лейтенант ключами гремит, пока на женских губах медленно тает улыбка. И Серафим на неё смотрит, не отрываясь, даже когда Викторов поднимается с твёрдой лавки после спокойного:       — Можете быть свободны, господа-нарушители.       Мукка «клетку» покидает мгновением позже. Глеб уже вещи свои забирает, расписываясь, что всё в целости и сохранности вернули, а Сидорин всё продолжает на девушку смотреть. С самого утра её не видел, и это играет против него: опьянённый рассудок кнопку «вкл» активизирует напротив эмоции «соскучился». Обнять хочется. Прижав к себе, ощутить полюбившийся запах персикового шампуня. Но чужой взгляд вновь прикован к лейтенанту, с которым прощается дружелюбно. Опять по имени называет — и Серафим давит желание по-детски передразнить.       На улице холодный воздух пробирается чуть ли не под самую кожу, по которой мурашки ползут, пока чиркает зажигалкой. В ожидании такси можно закурить. Викторов, достав из помятой в драке пачки сигарету, тоже тянется к зажигалке Серафима. Оба с удовольствием затягиваются никотином.       Стоящая рядом девушка смотрит только в экран мобильного, отслеживая путь машины. Даже не предпринимает попыток отчитывать их. Другая бы уже, как минимум, истерику закатила, но только не она. А Серафим знает: молча на них злится. Особенно на него, ведь обещал несколько месяцев назад, что не будет больше никаких алкомарафонов. И не сдержал слово.       В подъехавшей машине Глеб занимает место около водителя, Серафим — рядом с девушкой, спросив дозволения приоткрыть окно. От сильного вишнёвого ароматизатора к горлу подкатывает ком тошноты. Молодой таксист, взглянув через зеркало заднего вида, только кивает; а Сидорин наполовину опускает стекло, вдыхая всей грудью ночной воздух, от которого становится немного полегче.       Им ехать около сорока минут. Водитель уточняет адреса: первой остановкой девушка называет дом Викторова. Откуда адрес Глеба ей известен, Мукка не интересуется. Может, сам когда-то обронил в разговоре, или пассия кудрявого товарища называла — чёрт его знает. Главное, вообще доехать домой, смыть с себя всю пыль питерских улиц, пот и кровь, а затем упасть в постель и уснуть. Идеальный расклад — уснуть в объятиях любимой девушки. Но всё зависит от её настроения и желания после всего этого контактировать с музыкантом.       Плейлист водителя на убавленной громкости вещает голосом Перфилова:       — «Она заберёт меня на такси. Я разбитым в кровь ебальником уткнусь в её белое пальто…».       Серафим, подумав, что песня идеально подходит их неидеальной ситуации, смотрит на девушку. Удобно прислонившись головой к стеклу, она не спит. Просто с закрытыми глазами старается «добрать» крохи прерванного сна, и Сидорина опять колет чувство вины: когда он ложился накануне спать, светлая голова возлюбленной по-прежнему была склонена над учебником — предстоящий и последний экзамен вызывал у девушки чуть ли не панику. Затем днём было сообщение с радостным «Сима, я сдала! Так переживала, что пошла отвечать самой последней. Препод сказал, из всей группы я подготовилась лучше всех». Серафим написал в ответ, что гордится и очень рад, предложил отметить успешное завершение сессии.       А все последующие сообщения девушки уже не видел: после записи подкаста они с подъехавшим Глебом перебрались в бар неподалёку, где его накрыло.       И сейчас, глядя на недоспавшую накануне, измученную стрессовым днём и разбуженную посреди ночи девушку, музыкант думает, что он мудак. Но всё-таки протягивает руку, чтобы кончиками пальцев коснуться женской ладони, лежащей на сидении между ними. Готовится к тому, что лёгкое прикосновение будет отвергнуто, поэтому в удивлении опускает взгляд — их пальцы оказываются переплетёнными.       Серафима «размазывает» накатившими чувствами.       Уже увереннее держа тонкую ладонь в собственной руке, он продолжает смотреть на больше не пошевелившуюся девушку. Под всполохами света от проезжаемых фонарей её ресницы дрожат, и не будь Сидорин измазан кровью, привлёк бы хрупкую фигуру к себе, позволив лечь на грудь. Но сейчас он довольствуется лишь возможностью гладить нежную кожу под большим пальцем.       Около дома Викторова девушка всё-таки поднимает голову.       Смотрит, как Глеб протягивает таксисту несколько купюр, кивая на заднее сидение:       — Это и за них тоже. Сдачу оставь — может, кровью что-то испачкали, хоть мойку оплатишь.       Обернувшись через плечо, музыкант прощается с другом. Смотрит затем на девушку, мнётся, кусая изнутри щеку, но всё-таки бросает тихое:       — Спасибо, что вытащила.       Сидорин видит, как девушка кивает. Кажется, желает добавить что-то ещё, помимо короткого «Не за что», но ничего больше не произносит. Молчит всю оставшуюся дорогу, и пока лифт поднимает их на нужный этаж — тоже.       В коридоре громким мяуканьем встречает Арсений. Его, сняв верхнюю одежду и собрав светлые волосы в хвост, девушка подхватывает на руки. Гладит вдоль позвоночника, прижимает к себе и впервые открыто смотрит на музыканта. Видимые травмы окидывает внимательным взглядом.       — Иди в душ, потом обработаю всё. Вещи брось в корзину, постараюсь отстирать.       — Послушай, — Серафим хочет объясниться.       Но…       — Давай не сейчас? — взглянув в глаза, она уходит в спальню, так и не выпустив кота.       Внутри словно что-то обрывается.       Подавив желание пойти вслед за девушкой, Сидорин скрывается за дверью ванной комнаты. Страх душит, отзываясь дрожью в татуированных пальцах, которыми сжимает края фаянсовой раковины. Облегчение от того, что позволила прикоснуться к себе в такси, сменилось боязнью вновь столкнуться с её холодом. Такое уже было однажды: выстроенную, казалось, изо льда стену пробить оказалось трудно. Серафим, словно острыми лезвиями, ранился женским равнодушием, разбивался на тысячи осколков, которые пытался склеить алкоголем, музыкой, общением…       — Какой же ты мудак, — шепчет отражению в зеркале.       Опьянение, казалось, отпустившее ещё в машине, вновь заковывает в цепи: мысли превращаются в орудие пыток. Радость и расслабление, вызванные алкоголем, сменились приступом острой тоски и самоненависти. В голову против воли лезут воспоминания, брошенные окружающими фразы, что не достоин быть рядом с ней, и право этого никогда не заслужит.       Прежде Серафим только усмехался в лицо, слыша подобные слова, сейчас — начинает верить в каждое из них.       Сидорина, только недавно прекратившего принимать таблетки, снова кроет. И в попытке окончательно не сломиться под эмоциями, он выпрямляется. Ведёт отсчёт в такт вдохам и выдохам, но сбивается. Начинает снова — и в этот раз более успешно. Взгляд от зеркала отводит, когда грудная клетка больше не вздымается слишком часто, и резким движением выкручивает кран на максимум: из душевой лейки о кафель разбиваются струи воды, что с каждым мгновением становится всё горячее.       И пока открытые ранки щиплет от жёстких прикосновений мочалки, Серафим старается изгнать из мыслей строки трека Глеба. Викторов дал послушать демо-версию, и — как иронично — Сидорин сейчас вполне способен почувствовать то же, что и лирический герой.       «Страх становится сильней. Это не моя вина, что я сделан из стекла…»       Стиснув зубы, музыкант пытается не взвыть, когда нечаянно давит на рёбра. Под прикосновением разливается пульсирующая, резкая боль, от которой даже дыхание сбивается. И избегая прикосновения к этому месту, парень нарочито грубо трёт мочалкой остальные, даже когда на ранках вновь появляются капли крови.       Психологи сказали бы: «Наказывает себя за проступок». Серафим бы промолчал, не одарив и мимолётным взглядом.       Из ванной комнаты долго не решается выйти.       Уже одевшись, сидит на бортике ванны, рассматривая острые коленки — от чёртовых таблеток вес «просел» на пару десятков килограмм. Футболка тоже оверсайз. Ещё больше, чем была прежде. Но рассматривать аляпистый рисунок на ней всю жизнь не может, поэтому, зачесав назад влажные волосы, всё-таки выходит в коридор.       Девушка кивает на край постели, едва Серафим показывается в дверях спальни, и подходит к нему с аптечкой. Ватные диски, упаковка пластырей, парочка склянок — зелёнка и перекись, да гель от ушибов и синяков.       У Сидорина дежавю. Несколько месяцев назад всё это уже происходило: спальня, коробка с красным крестом, характерный запах лекарств…       Музыкант чувствует прохладные пальцы, коснувшиеся его лица, когда девушка отводит упавшие на лоб пряди в сторону. И усилием вынуждает себя не потянуться вслед этому прикосновению. Только послушно поднимает голову, позволяя рассмотреть «фронт работы», из-за чего не может встретиться с любимой взглядами: пока пытается заглянуть в её глаза, она, щурясь, оглядывает рассечённую рану на лбу. Куда деть руки Серафим тоже не знает. Сначала упирается ими в постель позади себя, но сидеть так неудобно, поэтому снова выпрямляется, сжимая край постели.       Девушка продолжает молчать. Аккуратно заливает прозрачной, тут же пенящейся жидкостью его травму.       — Ничего не скажешь? — ещё одна попытка в диалог.       Голос от долгого молчания с хрипотцой.       — А что я скажу? — заклеив рассечение пластырями, принимается за синяки. И пока гель с троксевазином растирает по скуле, на женском лице никакие эмоции прочесть невозможно. Но кое-что всё-таки мелькает. Раздражение угадывается по поджавшимся на мгновение губам. — Тебе ведь нет никакого дела до моих слов. Или ты испытываешь удовольствие от того, что я прошу тебя не пить, не влипать в пьяные драки? А! Я поняла, — на губах появляется натянутая улыбка. — Ты просто забыл рассказать мне про нашу новую ролевую игру, да? Запарился же с такой прелюдией: на выпивку с Глебом потратился, а уж людей сколько к ней привлёк…       — Перестань.       — А что такое? Сам ведь хотел, чтобы я что-то сказала. Всё? Передумал?       Сидорин выдыхает.       Чувство вины от едких слов ещё сильнее давит, словно пригвоздив его к земле бетонной плитой. И не выбраться из-под неё, не сдвинуть в сторону.       — Не будь такой холодной, пожалуйста, — шепчет, перехватив тонкое запястье. — Это невыносимо… Я знаю, что проебался — не сдержал обещание. И мне стыдно…       Бросает отобранный тюбик с гелем на постель, обнимая девушку прямо так: обвивает руками за пояс, сидя перед ней на постели, и утыкается лбом в живот. Женская ладонь в его влажные волосы зарывается скорее машинально, но Серафиму и этого хватает.       Синдром отмены по музыканту бьёт всеми возможными способами, в том числе скачками настроения. Он и напился потому, что почувствовал вдруг ужасную тоску и желание утопить её в алкоголе: заказал виски-колу под удивлённое «Я думал, ты не пьёшь», произнесённое Викторовым. Всё как в старые-добрые времена, когда вписки и сопутствующее им «веселье» было неотъемлемой частью жизни.       Слова извинений, до смеха банальные, срываются с сухих губ. Серафим бы своими серыми глазами заглянул в любимое лицо, но боится увидеть равнодушие. Или кривую улыбку и неверие в услышанное. Или снова острое разочарование.       Музыкант не замолкает, прикрыв глаза, пока тонкие пальцы в прядях его волос не замирают.       — Серафим, — тяжёлый вздох. Но парень не смотрит, и приходится отстраниться, запрокинуть его голову, ласково накрывая щеку ладонью. — Я не хочу, чтобы твои обещания были пустыми словами. Не хочу услышать потом от родни пресловутое «А мы же говорили тебе!». И уж тем более не хочу, чтобы наши отношения превратились в то, что происходит между Глебом и его девушкой.       Сидорину нечего сказать.       Любые слова кажутся такими фальшивыми, лишёнными искренности. И остаётся молчаливо заглядывать в любимые глаза напротив. Смотреть открыто и беззащитно, надеясь, что прочитает во взгляде всё то, о чём не может сказать вслух.       — Я ведь не буду, как она, терпеть все проёбы и мудачество. Если твой Викторов сломал девчонку, это не значит, что тебе позволено повторять то же самое со мной. У меня хватит сил уйти, когда почувствую, что стою на краю.       — У нас по-другому всё будет, — Серафим в своих словах не сомневается.       И уже через несколько мгновений взгляд девушки теплеет. Её губы, прежде чем касаются мужского лба в поцелуе, «ломает» мягкая улыбка. Мукка ещё не верит, что в этот раз всё так легко обошлось, но выдыхает с нескрываемым облегчением, когда следует новый поцелуй — в уголок губ.       — Чудо ты, — а Серафим слышит в этом ласковое «горе ты моё». — Давай закончим с твоими боевыми ранами… С кем подрались-то?       — Около бара мудаки к официантке пристали. Слово за слово… и понеслась. Кто-то ментов вызвал. Когда они приехали, те суки свалили, а нас с Глебом «повязали».       — Тоже мне… рыцари. Как с такими лицами собрались выступать? — но не дожидаясь ответ, щурится. — Кстати, с вас по три билета на концерт для Игоря.       Серафим хмурится:       — Это ещё кто?       — Тот, кто позволил мне вас забрать. Старший брат одноклассника. Правда, не знала, что он в полиции работает. Попросил за ваше освобождение лишь билеты.       Удостоверившись, что лицо и костяшки приведены в порядок, девушка спрашивает, есть ли ещё травмы. И когда Сидорин поднимает край футболки, она с нескрываемой тревогой смотрит на синяк, заливший собой, как чернилами, кожу на рёбрах — касается едва ощутимо, нанося гель, но не удерживается от вопроса о травмпункте.       — Зачем? Перелома нет, я бы понял это. Через пару недель пройдёт всё, — стараясь дышать ровнее, Серафим обхватывает чужое запястье пальцами. Тянет девушку ближе к себе, пока она, потеряв равновесие, не оказывается на его коленях. — Сильно злишься?..       — Уже нет. Волновалась очень, — прикрыв глаза, устраивает голову на мужском плече. Ладонь Сидорина неторопливо гладит по спине, даря чувство успокоения, которое бывает лишь в объятиях родного человека. — В другой раз не пропадай так внезапно. И не нарываться на кулаки, ладно?       Серафим теперь не бросается категоричным «Обещаю». Только бормочет над ухом «Я постараюсь», и касается женского виска губами.