СТАРЫЕ НЕЗАКРЫТЫЕ ГЕШТАЛЬТЫ НОЮТ В НЕПОГОДУ.

      да, он всегда был излишне сдержанным, холодным, рассчетливым. всегда раскладывал жизнь, как партию в шахматы, где иногда нужно пожертвовать пешкой, чтобы в итоге выбиться в дамки. ты же наоборот — фонтан эмоций [а эмоции — это не верный спутник // союзник революции], и этот фонтан невозможно остановить. и ты уже привыкла к осознаю того, что только из-за тебя вся эта долбаная система дала трещину [все ведь помнят ту пригоршню ягод] и развалилась как карточный домик от дуновения ветра. и этим ветром в какой-то степени стала ты. хотела? нет. совсем нет, черт возьми! не нравилась система, пропагандируемая сноу, но и идти на плаху тоже желания не было. по крайней мере, это было невыгодно [не для тебя, о, нет, но для семьи. для матери. для прим]. и в итоге научилась жить с кровью на руках, с черной землей в горле, с холодным и мерзким осознанием того, что жизнь давно пришлось положить на рельсы. и если раньше думала / мечтала, что эти рельсы когда-нибудь закончатся, то теперь нет. это стало крестом. крестом, который придется тянуть до скончания веков.       также научилась жить и без н е г о. научилась // привыкла принимать тот факт, что прим не стало из-за него. научилась жить с этим. это причиняло нескончаемое количество боли, тонны острых осколков хрусталя, впивающихся в сердце, и столько же холодного мрамора [чтобы покрыть всю эту жуть плотным слоем]. правда осознание пришло слишком поздно, когда были съедены тонны стекла [даже не перетертого в сахар], выпито столько же литров кислоты [неразбавленной молоком], и затерто наглухо нождачкой. изменила свои ориентиры, поменяла полюса, когда поняла, что даже победа на играх не дала ровным счетом ничего, кроме истрепанной вхлам нервной системы и очередного повода для толпы собраться и спустить деньги на шоу. хотела не знать всего этого, не переживать, не чувствовать. желала больше жизни собственной, чтобы всего этого не было.       но несмотря ни на что, ты не хотела, чтобы той пешкой [в шахматной партии хоторна] стала прим. могла простить // стерпеть // принять кого угодно, но только не его руками вбитый в цинковый гроб последний гвоздь в этой беспощадной войне за... что? да, ты тоже приучала // тренировала себя в принятии ее смерти. но еще больше ты тренировала себя в принятии поступка хоторна. шла к этому не один год // не один сеанс психотерапии // и даже не десяток выпитых седативных. никогда особо не умела скрывать то, что чувствуешь [как ни печально, но это и послужило в свое время отправным механизмом в борьбе со сноу]; никогда не ставила задачи перед собой сыграть на камеру [хотя именно этого и требовал эбернати на первых играх, потом на вторых, а потом и весь панем от победителей]; никогда не давила // не душила в себе дьяволов, которых взрастила еще в далеком двенадцатом дистрикте. но даже дьяволов порой приходится сажать на поводок // цепь и привязывать к ближайшему дереву [канатами собственных нервов] и травить антидепрессантами, чтобы не сорвать голосовые связки в очередной попытке выкричать все то, что съедает изнутри, как раковая опухоль, от которой нет спасения // лекарства.       но прежде... прежде была пустота. да, именно ощущение черной, тягучей пустоты, которая заставляет забиваться в угол. пустота окутывает, просачивается сквозь пальцы, заползает под одежду, жалит змеями // пчелами, разрывает оболочку пастями переродков. перед глазами еще долго стоял образ финника [и ты всегда будешь чувствовать себя виноватой в его смерти]. пустота заставляла в ней теряться. и как слепой котенок ты пыталась тыкаться вдоль стен влажных носом в попытке найти выход, но лишь сильнее и глубже ранила себя // закапывала в сырой земле [без возможности на спасение]. ладони уже пропитались плазмой, и ее не стереть, не стряхнуть, не убрать. она останется с тобой навсегда. запах будет преследовать, сколько бы кондиционера не использовалось; вкус впитается в рецепторы языка, в основание десен, смешается со слюной; а крики и плач умерших будут шилом резать барабанные перепонки по периметру. долго // во всю мочь кричала в лесу, уходя на охоту, пока не начинали болеть гланды, пока не садился голос. пока сил более уже не оставалось. голыми руками рвала траву, выдергивала кусты [не замечая как раню в кровь руки, шею, лицо], ломала ветки. агония застилала глаза, не позволяла собраться [раздирала в клочья]. дрожь пробивала по всему телу, и плевать было даже на то, что непогода заставала посреди леса в сырой земле под холодным осенним дождем. зубы стучали, кровь почти застывала, пока легкие не делали очередной вдох, губы были искусаны до последних дюймов. через все это приходилось проходить раз за разом, прежде, чем научилась выстраивать холодную мраморную стену, а тот самый лес воспринимать как лакмусовую бумажку.       в последние годы кошмаров стало меньше [или же уже организм адаптировался к ним, а дозы транквилизаторов стали критически велики], но они не прекратились. также как пит периодически возвращается к своим картинам с огненными красками, так и ты возвращаешься во снах на арену. стальные цепи продолжают сковывать грудную клетку, а кислорода становится критически мало. научилась ли с этим жить? нет [лишь привыкла]. а вот мелларк стал хорошим мужем // заботливым отцом // идеальным победителем. он почти справился. у него в принципе всегда получалось быть "хорошим". даже в состоянии охмора он умудрялся нравиться публике. а любовь? есть ли любовь во всем этом? нет. и даже дети не смогли заложить в темновласой девушке с запахом леса и глубокими озерами в глазах благие ростки. задумываться об этом имело смысл двадцать лет назад, но уж точно не сейчас. сейчас уже поздно. и ты приучила себя блокировать эту тему в мозгу собственном, приучила давить седативными организм, чтобы только не упасть в пучину // бездну бессознательного... чтобы снова не откатиться на сто шагов назад, когда только начала взращивать в себе ту сталь холодную, которая в итоге и сыграла роль главную на голосовании, где на повестке дня стояли очередные [последние] голодные игры. пожалела ли хоть раз о сделанном выборе? нет. стала злее и надломленнее, а совесть и мораль закопала куда то глубоко на дно темного колодца.       — чего я хотела? слишком тихо, почти шепотом прошепчешь и заглянешь в глаза напротив, ладонь тыльной стороной поднесешь к скуле мужской и едва коснешься. этот грубый шелк кожи [уже совсем не того парня, что работал круглосуточно на рудниках], ты помнишь его, ощущаешь каждым нервным окончанием, что расплетаются косами внутри. ты помнишь эту кожу, помнишь его запах, помнишь голос, будто и не было этих пятнадцати лет [но они были], что медным обухом легли на плечи, заставив скрючится от ноши тяжкой. — я хотела убежать... помнишь? хотела забыть это все, скрыться в лесах, чтобы меня никто не трогал, чтобы не иметь ничего общего с той политической игрой, в которую все пытались меня вовлечь. резко вздернешь плечом и замрешь с отстраненной рукой, будто что то вспоминая. — и ты тоже пытался. улыбнешься уголком губ. и нет, сейчас уже не горько, а всего лишь с досадной усталостью в голосе. выдох. и потому, когда он резко обхватит талию руками и прижмет к себе [запредельно близко] даже выдохнуть забудешь. снова вернешься на те пятнадцать лет назад, когда вы были молодыми, когда казалось, что можно решить все, было бы желание. в те годы, когда та поляна в двенадцатом была тем маленьким миром, в котором можно было абстрагироваться. пусть и не надолго. он касается губами резко, жгуче, настырно, почти полностью высасывая воздух из легких. ладони автоматически вопьются в лацканы пиджака [боясь от-//у-пустить].       гнала от себя эти неправильные чувства все эти годы. гнала, чтобы не откатываться назад. не стала хорошей женой // матерью. да даже сестрой хорошей не стала, не смогла уберечь, хоть и обещала еще на первых играх. и сейчас это слишком сильно резанет по уже почти зажившим ранам. вдыхаешь его как никогда не вдыхала самый чистый воздух леса, касаешься горячим дыханием, а ладони почти со всей дури впиваешь в напряженные мышцы торса. пытаешься сохранить хотя бы частичку его себе [на следующие пятнадцать лет], потому что дальним умом понимаешь, что ненадолго... это закончится. когда-нибудь обязательно закончится. разговор с плутархом слышишь где-то на задворках сознания, будто в эффекте белого шума. слышишь, но смысл доходит с опозданием, и с каждым новым словом гейла будто сбрасываешь стальные оковы // расправляешь те самые крылья черные, доставшиеся тебе от сойки. внимательно выслушаешь, снова заглянешь глубоко в омут серый таких родных [до боли] глаз, сделаешь глубокий вдох // выдох. рука ослабит хватку. еще несколько секунд на то, чтобы собраться. — гейл, гейл... коснешься подушечками пальцев губ мужских, проведешь по скуле в сторону шеи. нежно, почти невесомо. так, как касается легкое перо лебяжье от дуновения малейшего воздуха. — ты хороший политик, но психолог из тебя такой себе... просто не будет, будет сложно. и ты знаешь это. все происходящее слишком прочно // порочно проросло в нас обоих. мы оба слишком погрязли в играх. я — в голодных, ты — в политических. поезд не умеет отпускать. также как и игры. шоу должно продолжаться. игры, пусть и не в том формате, к которому привыкли мы с тобой, но они никогда не закончатся. и прежде, чем наступит это "просто" придется перетрясти тонны грязного белья. двигаешься ладонью вдоль по шее, путаясь где-то на затылке, но при этом не разрываешь зрительный контакт. — и проблема будет далеко не в н е м, мелларк как раз таки препятствовать не будет, ему все это тоже осточертело до оскомины на деснах. и ты хочешь сказать, что самая большая проблема кроется в тебе, но вовремя замолкаешь, пытаясь сохранить иллюзию. а вдруг?