Круассан

— Холодрыга сегодня, — очень неуверенная, смущенная улыбка. — Замерзла? — Привет, — растерянно, на грани бегства. — Привет, — покорно, ибо ну обычай же, нет? — Что ты здесь делаешь? — так, чтобы спросить хоть что-то. — Здесь выпечка вкусная, и… — дурацкие манипуляции с круассаном. — Могу? Ты не видишь страха в ее глазах. Ты привык жить, как живется, под надежной опекой тирана-Илюхи, который уже однажды не догнал Олю, а теперь заставляет гулять: пять километров туда, пять километров обратно. Твоя так давно лелеемая мечта — лечь на дно — исполнилась окончательно и бесповоротно. Ты там, на дне своей памяти. И уснувшие там же, на дне, превратившиеся в зеленую ракушечную тину твои «не врать», «ты должен» и чувство врача позволяют — милосердно позволяют — не видеть боли когда-то в самых родных глазах и страха в самых верных. — Как жизнь? — По-разному. Ничего… А у тебя? Ты снова не видишь, как боль и страх сменяют страх и искорки понимания. А карие глаза распахиваются все шире и шире, и если бы ты мог видеть, ты увидел бы в них себя, говорящего: — Пойдем, тезка, я помогу. Если бы ты мог видеть, ты увидел бы собственное изумление, когда Лиза шила парус, а та, что еще вчера не могла въехать в ворота клиники, соглашалась только на шашлыки. Если бы ты мог видеть, ты увидел бы собственный страх, когда Наташа делала СЛР, а потом и ужас, когда читал смс Ильи. Если бы ты только мог видеть… Если бы ты мог слышать… Ты бы видел все выплаканные и невыплаканные слезы, ты слышал бы все вырвавшиеся и проглоченные стоны, ты видел бы все. Но ты не видишь, тебя ослепляет и оглушает боль, которую не может снять Илья, но снимает Наташа. Потому что она борется. — Могу? Здесь вкусная выпечка…