К.Н.Х.

— Merde! Дазай раздражённо оборачивается на источник звука. Фатальная ошибка. Яркая комната за секунду набирает обороты карусели и Дазай почти летит вниз, но чьи-то руки его подхватывают и усаживают за стол. Он проклинает это чувство. — Jacques, au moins ne jure pas en français, — фыркает рыжая, как ведьма, тощая щётка и элегантным жестом ставит руки на бедра. Сквозь свободную холщовую ночнушку Дазай видит ткань белых комичных панталон, выпирающие ребра и маленькую грудь. Он поспешно отводит взгляд, стараясь на чем-то сконцентрироваться. На хмурящемся Фёдоре, например. Дазай дико рассматривает то, как тот в сомнениях занёс руку с шашкой над клеточкой. Собирается ходить. Он собирается ходить? Твою мать, им же не… — Нет! — Дазай отшатывается назад от собственного крика и валится таки с невысокого трехногого табурета. Оказавшись на шершавом холодном полу он со всей силы жмурится и обхватывает себя пальцами. Прежде всего, надо собраться с мыслями. Он — Дазай Осаму. Ему около двадцати. Он помнит бар, бал и ещё бар. Очевидно, сейчас он в борделе. Дазай глупо хихикает с собственного каламбура, но к глазам подступают слезы. Боже, почему это все происходит с ним?! — Hé, Dazai? Ne t'avise pas de mourir, on est sur scène dans quarante minutes, — на грудь опускается чья-то босая нога и сильно давит два раза, заставляя выплюнуть воздух с глухим хрипом. Дазай глаз не открывает, но бормочет что-то невразумительное. Боже, боже, боже, боже, почему он. Почему именно он лежит на полу, сглатывая слезы, знает, что нужно что-то делать, иначе его голова разорвется от боли, которая обожжет сознание, словно кипяток. Время тянется как расплавленное стекло, застывает на его горле вечным ошейником. Он уже не слышит, что говорят те странные люди. Он даже не знает, сколько их, кто они, чего хотят. Он даже не знает где и когда он находится. Опять. Этот ад продолжается по третьему кругу и черт знает ещё по скольким продолжиться. И у Дазая единственная надежда в том, что он привыкнет. Он осторожно открывает сначала один глаз, потом второй. Пытается фокусировать поплывший взгляд. Он лежит возле чего-то громадного, темного и красивого. Видит резные цветы и грозди винограда. Скорее всего, это шкаф. Дазай цепляется взглядом за короткую элегантную ручку и ползет выше, спотыкаясь на чучеле медведя, что грозно разглядывает его с, видимо, шкафа. Плавящимися от паники и усталости мозгами он пытается сложить женщину в странной одежде, медведя и ругательство на французском. Получается скудно. Он осторожно подтягивается на ладонях, упираясь затылком во что-то мягкое и осторожно поднимает голову, жадно впитывая картинку огромного, треснувшего с краю и потемневшего в некоторых местах зеркала, которое тянется куда-то в бок. Под зеркалом ютится скромная тумба и пара табуретов. А по периметру тянутся очень дурацкие фонарики, создающие атмосферу загадочности. Если чуть-чуть повернуть голову, то наткнешься взглядом на рыжую швабру, которая активно стрекочет с кем-то по-французски. Дазай морщится, когда его голову стискивает ноющая боль, а каждое слово швабры ложится на затылок клеймом на родном языке. Он на секунду хмурится и пытается вспомнить, какой его родной язык. Он был в России и все понимал, он был в Америке и все понимал, а сейчас он видимо во Франции и понимает все, но не как носитель, а как учащий. Ещё правее глаза не дотягиваются, слева шкаф, а вверх он пока посмотреть не в силах, поэтому Дазай просто закрывает глаза и вздыхает. За несколько секунд он понял, что он в каком-то творческом помещении и коллективе, а ещё находится во Франции. И он, видимо, никому нахуй не сдался, потому что за все время, что он тут лежит, никто даже внимание не обратил. Ну, либо он часто такое выкидывает. Дазай осторожно вдыхает запах пота, пудры и пыли, внутренне улыбаясь трём «п» сразу. На целую улыбку сил не хватает. С каждым новым вдохом его уносит в чьи-то воспоминания о летнем парке, сладком на языке, смеющихся девушках и о театре. Театре. Т е а т р е. Дазай вздрагивает, открывает глаза и поднимает корпус на трясущихся руках. Он опирается спиной о дверцу шкафа и, вытянув ноги, изо всех сил старается вытянуть шею как можно выше, чтобы увидеть лица и одежду людей, что толпятся в комнате. Все тело пронзает болезненная судорога, но Дазай лишь шипит и поджимает губы. Рядом со шваброй стоит паренёк лет четырнадцати. Он в рваной старой одежде, какой-то несуразной шляпе и с перепачканным сажей лицом. Справа от него на стуле с отломанной спинкой сидит в темном костюме Фёдор и внимательно слушает активно жестикулирующего собеседника. Это высокий кучерявый парень в яркой, но ужасно старой одежде. Он похож то ли на потрёпанного попугая, то ли на цыгана. Дазаю хочется расплакаться от облегчения. Шея болит так сильно, что, кажется, она вот-вот просто перестанет держать голову и та отвалится. Каждую секунду кажется, что головная боль накатит с новой волной и теперь накроет его полностью, не оставив даже воздуха для последнего вдоха. Но в груди теплится мысль, что он-то все помнит. И рыжего Тачи, и самокрутку, и розовый сад, и листья в фонтане, и софиты, и глупое караоке. — Как приятно жить, когда ты что-то знаешь, — шепчет он себе под нос, улыбаясь как последний дурак. Несколько минут Дазай просто лежит, не двигаясь, позволяя плечам и шее страшно болеть от неудобного положения, а потом осторожно, чтобы не расплескать сохраненные силы, переворачивается на живот и поднимается. Ему что-то весело кричат по-французски, но опьяненный этим бредом мозг не успевает перевести. Теперь он может нормально оглядеть помещение, которое, судя по всему, используется в качестве гримёрки. И сверху оно выглядит ещё более сюрреалистично, чем с точки зрения лежащего и умирающего путешественника во времени. На нескольких сдвинутых к стене в ряд столах-тумбах действительно стоит длинное зеркало, светящееся мягким светом. В таком состоянии Дазай не может понять, электрические фонарики или нет, и это слегка сбивает: он не может даже примерно угадать век. На столе стоит обросший восковыми слезами канделябр с тремя кривыми зубами-свечами. Свечи втыкаются в дыры стола, ютятся на тумбах и даже в руках: чумазый мальчик держит ржавого вида подсвечник с завалившися в сторону огарком. Тот, правда, горит на последнем издыхании. Напротив Дазая длинная стойка для одежды, набитая пёстрой тканью так, что занимает едва ли не треть помещения. На правой стене нет ровным счётом ничего, если не брать во внимание ржавые и зеленоватые разводы, но это ерунда. Посередине низенький столик с шахматами и полдюжины табуретов. — S'est réveillé? — швабра, все так же уперев руки в боки, грозно поворачивается к нему. Ее нескладная фигура делает ее похожей на английскую булавку, рождая неприятные ассоциации с пыльным ателье, в котором приходилось торчать часами. — Oui, je me sentais mal, je suis désolé, — из горла вырываются какие-то мурлыкающие звуки, странным образом складывающиеся в слова, и Дазаю стоит титанических усилий не зажать себе рот рукой от испуга. Мозг разрывается от того, что он просто говорит по-французски, но не знает французский. Как же сложно. — Vous êtes-vous cogné la tête en tombant? Rôle important, et plus encore. Dites merci au Seigneur que ce n'est pas la première, sinon je vous aurais tué pour une petite égratignure, — либо у нее проблемы с формулировкой мыслей, думает Дазай, либо традуктор у него в голове слегка сбился. — Quand partons-nous? — Дазая тошнит от мысли о том, что он сейчас говорит на языке, которого не знает. Дазая тошнит от мыслей. Он искренне хочет вырвать себе мозг. — Дазай? Его п р о ш и в а е т. Встряхивает так, что кости ломаются. Потому что не твердое, как кремень «д». Не короткое отрывистое «й». Русский. Федор глядит на него растерянно, слегка сердито. И произносит его имя снова. С блядским русским акцентом. И Дазай готов сцеловывать свое имя с чужих губ, потому что понимает: не один захлёбывается французским. — Говоришь по-японски? — сплевывает он, чувствуя, как правильно звуки скользят по горлу. — 私は日本語が分かりません— осторожно отвечает Фёдор с сильным акцентом. Он — настороженная гончая, взявшая след. — Русский? — после мягких родных звуков чужой язык царапает горло раскатистым острым «р». — Да, — облегчённо выдыхает Фёдор и уровень концентрации в его теле резко падает. Он расправляет плечи, даже сидя на низкой табуретке, становится на несколько несчастных сантиметров выше. Свободнее. Дазая тянет дорисовать ему набухшие от воды или крови крылья позади. Поразительно, сколько нужно человеку, чтобы снова обрести контроль: всего-то знание того, что он не один. — Что происходит? — продолжает кромсать горло Дазай. Но русский не такой болью отдается в голове. На уши даже не шепчут перевод загадочные боги изучения языка. Почти по-родному. — Не знаю. Они нас понимают? Дазай пожимает плечами и улыбается. В уши неожиданно ударяет повисшая тишина. Все актеры подозрительно рассматривают их. Швабра напряжённо сжимает в пальцах подсвечник. Ей на голые ноги медленно капает грязно-белый воск. Она не двигается с места, прилипнув взглядом к лицу Дазая. И что-то в ее глазах заставляет его сжаться. И громко рассмеяться. Он картинно хватается за сердце, сползая по шкафу вниз. Резные узоры царапают спину. Он продолжает смеяться. — Ah, méchant officier russe, tu m'as tué avec ton accent japonais! — Фёдор тихо улыбается, складывая пальцы пистолетом. А Дазай молится всем богам, которых знает. Молится, чтобы сейчас не было войны. Войны во время которой за русскую речь во Франции их могли бы убить. — Où avez-vous appris le russe? Je ne pose pas de question sur le japonais, c'est clair comme ça, — наконец шипит Швабра, все же подозрительно щурясь. Дазай вряд ли может ей объяснять, что он побывал на русском балу в девятнадцатом веке. Точнее его тело. Или разум. Херня какая-то. — Laissez-le tranquille, s'il vous plaît, — внезапно щебечет молчащий до этого мальчишка. Швабра ахает, всплеснув руками, и замахивается на него подсвечником, из-за чего огарок потухает и почти выпадает. Дазай смутно припоминает, что этот самый подсвечник был в руках мальчика. — Petit coquin, comment me parles-tu?! — мальчик юркает за мужчину в костюме и тот примирительно выставляет руки вперёд, меланхолично блея что-то с испанским акцентом. Швабра пару раз машет подсвечником, словно сигнальным огнем, и злобно проедает глазами Дазая, который все ещё валялся у шкафа. В гримёрке повисает молчание. Скорее даже вешается на одной из потолочных балок и сейчас медленно дрейфует от одного угла к другому. Швабра отворачивается к зеркалу и агрессивно похлопывает пальцами по щекам. В белом пеньюаре и с клоком рыжих волос она похожа то ли на ведьму, то ли на дорогую куртизанку. Мальчик колупает ржавую чешую подсвечника, а мужчина лениво пошкребывает неаккуратную щетину. Все они больше похожи на сбежавших из дурки, нежели на труппу актеров. Но почему-то спокойно. Сидеть у шкафа и пялить в расчерченный царапинами-следами пол, рассматривать забившуюся в щели пыль. Ловить хмурые взгляды Фёдора и радоваться, что ты знаешь чуть больше, чем он. У Дазая даже получается искренне улыбнуться. Его жизнь превратилась в самый настоящий героиновый кайф. Или что в это время популярно. Дазай уже не может соображать, какие знания из какой эпохи. К Осаму в бежевом плаще и Осаму в сюртуке медленно приплывает грустный и обкуренный Осаму в форме официанта. Дазай потерянно оглядывает себя. Он одет так на удивление обычно, что даже обидно. Неудобная жёсткая рубашка, строгие брюки и фрак. Дазай не до конца уверен, что помнит кого вообще играет. — Quelle heure est-il? — кидает в пустоту мужчина, поправляя лоснящиеся кудри, и Дазай вздрагивает. — Dans vingt minutes, nous sortons. И тут Дазай понимает, что они в пизде. Он даже не знает, какой сейчас год. О какой роли идёт речь. Что ему надо делать. В глазах Фёдора отражается абсолютно такое же непонимание, смешанное с паникой. Дазаю даже на мгновение смешно. — Ecoutez, c'est quand le spectacle anniversaire? — осторожно спрашивает Дазай у Швабры, пока та похлопывающими движениями наносит на щеки пудру. — Que voulez-vous dire par là? — она не оборачивается, но смотрит на него через зеркало. И в этом отражении Дазай кажется себе странно неправильным. — Eh bien, nous devons fêter la dixième représentation, — он разводит руками, стараясь улыбаться, и кожей чувствует напряжение Фёдора. Кажется, что оно барабанит пальцами по спине, подталкивая вперёд. Швабра не успевает ответить, потому что на порог влетает какой-то высоченный парнишка, задыхаясь, хватается за грудь. — Пожар! Пожар в Опере! — Что значит «пожар», — Швабра вся остекленела. Кружевная салфетка выпала из ее рук и легко опустилась на пол. — Наша сцена горит, убегайте! — кричит мальчишка, разрывая рот, и, ударяясь плечом о косяк, мчится дальше. Дазай хмурится и непонимающе переводит взгляд на труппу. Мужчина начинает медленно раскручиваться, словно пружина, панически кидает в холщовый мешок какие-то пёстрые тряпки. Мальчик с подсвечником выбегает из комнаты под громыхнувший оркестр криков. Швабра вскидывает руки, кричит что-то по-птичьи, без сил падает на стул. Ее пальцы сковывает тремор. Она беспорядочно шарит по тумбе, сбивает флаконы и те с истеричным звуком разбиваются об деревянный пол. Run Boy Run — Woodkid Дазай делает рывок вперёд, хватает Фёдора за запястье и тянет к двери. Темный узкий коридор затоплен густым серым дымом. Швабра за их спинами сорванно шепчет что-то про «théâtre» и «maison». Дым в момент забивает нос и царапает горло. Дазай истерически цепляется за манжеты Фёдора, не чувствуя его за собой. Он тянет их куда-то вперёд, спотыкаясь, выплевывая желчь со слюной, и бредёт дальше. Коридор сужается настолько, что проходить можно только боком. Из-за дыма Дазай не видит даже лицо Фёдора. Гвозди и доски царапают его спину, пока он тащится вперёд. Просто потому что назад идти уже бессмысленно. Кажется, словно весь мир пропитан едким запахом горячей смерти. Дазай вдыхает горький воздух через оторванный от подола лоскут и старается не плакать: глаза будет жечь только сильнее. А плакать хочется. Потому что дальше — ничего. Потому что дымом уже закашливаешься. Перед глазами все плывет. Дазай врезается в стену и вскрикивает, прижимая руки к плечу. Торчащий гвоздь порвал кожу. Фёдор толкает его вперёд, что-то кричит на русском. Дазай падёт. Руки дрожат когда он пытается подняться. Его хватают за шкирку и тащат вперёд. Дазай ногами собирает мусор, осколки, доски. Он цепляется пальцами за стены, пытается встать, но только ловит сотни тысяч деревянных иголок. Внизу дышится чуть легче. Фёдор встряхивает его и чем-то тяжёлым бьёт в спину, толкая вперёд с такой силой, что в узком коридоре становится до критичного тесно. Если упадет в этот раз — уже не встанет. Дазай из последних сил бежит. Он впервые в жизни понимает, что значит «ватные ноги». Горло и грудь распирает от дыма. Боже, лишь бы дожить. Бежать. Быстрее, спотыкаясь и хватаясь за гвозди. Срывая кожу на ногах в такое мясо, что становится страшно. Вдыхать дым, чувствуя, как угли сжигают лёгкие. Дазай растирает тыльной стороной слезы, размазывает по лицу сопли, дышит через пыльный огрызок ткани. Коридор сходится клином. В сером густом дыме Дазай не замечает тупик. Он налетает на стену и несколько секунд прижимается к спасительному дереву, словно оно может спасти от лижущего пятки пожара. Фёдор толкает его в плечо, наседает сзади, что-то кричит, а Дазай стирает пальцы в кровь, царапая мягкое дерево. Это дверь. Это, блять, заколоченная дверь. Они почти вышли. От страха хочется плакать и бежать. Но бежать некуда. Самое страшное, что огня нет. Только медленно убивающий едкий дым. И тишина. Кровь шумит в ушах. Сердце колотится под челюстью. Дазай прикладывается виском к прохладному влажному дереву. Из щелей несёт свежим воздухом, словно самым ярким парфюмом. — Возьми что-нибудь, чтобы разбить дверь, — кричит ему Фёдор сзади. Дазай медленно мотает головой. Они едва могут стоять в этом узком коридоре, не сжимая плеч, тут взять-то и нечего. Отчаянье топит. Неужели вот так? После всего, что ему пришлось пережить? Неужели он умрет возле двери на свободу в месте с человеком, которого знает лишь по мутным образам в психически нездоровой памяти? Дазай закрывает глаза. Кашель раздирает горло. Дым горячий, но ему холодно. Даже маленьким, он всегда предпочитал теплу холод, но сейчас обжигающий кожу убийца кажется слишком неправильным. Не петлей, не лезвием, не дулом. Дымом. — Тогда отойди. Дазай прижимается спиной к стене, размазыаясь по ней, как масло. Сил оставаться на ногах почти нет. С каждым приступом кашля он опускается все ниже. Когда окажется на полу на пару минут станет чуть легче, а потом он умрёт. Фёдор протискивается мимо него к двери и цепляется за одну из досок пальцами, оттягивая ее, но лишь ломает ногти и громко матерится. Он пинает дверь и бьётся в нее плечом. Он раздирает деревянные доски кровоточащими руками. Дазай опускает руки в карманы и задирает голову. В бесконечной серой пелене тонет далекий-далекий потолок. Ему хочется верить, что где-то там сияют звёзды. А если нет — он бы прибил их тем самым молотком их реквизита. — Фёдор! Дазай удивлённо вытягивает из кармана небольшой молоток, облитый красной краской. Он легче, чем обычный, но все равно из какого-то металла. Фёдор, стоит ему заметить молоток в чужой руке, тут же тянется за ним. Дазай трясущимися руками передает инструмент. Глаза слезяться так сильно, что он даже не видит, что делает Достоевский. Он слышит, как тот с хрустом бьёт по старому дереву. Слышит, как всхлипывает дверь. Как Фёдор громко матерится. Шипит от боли. Он сам шипит от боли. А потом видит свет. Маленький грязно-белый осколок появляется на сером полотне. Дазай зажимает себе рот, чтобы не вскрикнуть. Фёдор продолжает размашисто бить по двери. Осколок становится больше. Вдруг Достоевский замирает, ломается в кашле. И рука с молотком медленно опускается. Дазай подхватывает инструмент, не давая ему упасть, и толкает Фёдора в сторону. Он раз за разом бьёт ровно в то место, откуда течёт мягкий свет. Руки немеют. Через несколько секунд Дазай уже даже не чувствует пальцев. Кашель разрывает горло, но он упрямо сглатывает. Он жмурится и ватными руками заносит молоток. Его удары звучат как похоронный колокол. В какой-то момент он понимает, что не чувствует твердую ручку в ладони. Холодный пот бежит по спине. Потерял. Если сейчас наклонится искать — больше не поднимется. Поэтому Дазай, хватаясь за деревянные осколки, продолжает руками отламывать куски дерева. Дверь трещит и стонет. Он боится не успеть. Ладно он: привыкший. Но где-то справа лежит Фёдор. Скорее всего, уже мёртвый. Дыры в двери хватает на то, чтобы пролезть через нее на корточках. Но он сам еле держится на ногах. Мир продолжает упрямо раскачиваться из стороны в сторону. Дазай бьёт коленом куда-то в центр двери и та с треском разламывается на две половины. Он кидается плечом на оставшееся доски. Чувствует, как дерево проламывается под его весом. Но держит внутри. Отчаянье, злость и предсмертная усталость приходят одновременно. Дазай, качаясь, пытается понять, в какой стороне дверь. Он уже даже не видит свет. Лишь пятна и раздирающую боль. Последний раз падая куда-то, он просто надеется угасающим сознанием, что умрет быстро. А потом делает первый вдох в своей жизни. По крайней мере, он так и ощущается. Дазай хватается за горло, рвано глотает воздух, и исходится в кашле, за которым сразу подкрадывается рвота. Он сплевывает шипящую на языке желчь в ядовито-зеленую траву и переворачивается на спину. Видит небо. Высокое и голубое. Четыре секунды на подышать. На дрожащих руках он пытается встать. Пару раз падает обратно, утыкаясь носом в траву. Сил хватает только на то, чтобы встать на корточки. Он старается как можно быстрее доползти до дымящего провала в ад. Ломая коленями остатки двери, Дазай тянется внутрь, морщась, когда лицо обжигает горячий дым. Он цепляет пальцами воротник Фёдора и тянет на себя, упираясь ногами в порог. Дрожащие от усталости руки помогают мало. Стоит макушке Фёдора ткнуться в осколки двери, через которые можно только переступить, Дазай срывается на рваный полувсхлип-полукрик. — Да что ж, блять, такое, ты не можешь сдохнуть вот так, грязное животное, — шипит он ему в щеку и на кожу брызжет грязно-серая слюна. Дазай ногой ломает остатки двери и рывком тянет тело Фёдора на себя. А потом, кажется, умирает. *** Первое, что он видит, открыв глаза — листву. И это кажется безумно красивым, но очень киношным моментом. Дазай широко раскрывает глаза и рассматривает колышущиеся на ветру листья. Взгляд размывается, зелень плывет куда-то, но потом сразу возвращается на место. Как в детстве, лёжа на траве в парке, он смотрит на деревья и гадает, изобрели ли фотоаппараты. Потом в поле зрения появляется хмурое лицо Фёдора. Почти чистое. Дазай косит глаза в его сторону и морщится: в таком положении смотреть больно. Он осторожно приподнимается на локте и разглядывает яркую траву под ногами. Действительно, как будто в фильме. — Что случилось? — Дазай уже даже не знает, на каком языке говорит. В любом случае, это не французский. И, кажется, не русский. — Театр сгорел, мы с тобой выбрались. Ты отключился, пришлось твою тушку тащить в ближайший куст, — объясняет Фёдор, а Дазаю смешно, потому что у того голос сел. Достоевский становится на колени и покачивает туда-сюда бедрами, разминая ноги. Дазай пытается понять состояние Фёдора. Около линии волос едва видная полоска сажи и копоти, но в целом, лицо чистое. Значит, успел где-то найти тряпки. Одежда в целом черная, даже если б обгорела, заметно было мало. Ни на лице, ни на руках нет ожогов, а так как Фёдор шел за ним, то пострадал больше. Из этого вытекает, что от последствий пожара Дазай в ближайший час не умрёт. Руки и царапины на спине разве что ноют так, что хочется скрючится и забить себя камнями. — Легко отделались, — мрачно хмыкает Фёдор, подставляя нос солнечной кляксе, что расползается среди листвы. — А ведь люди так и умирают: не увидев даже огня. — Ебать философски, — Фёдор фыркает и падает в траву, жмурясь. Дазай разглядывает его спутанные волосы и еле видные разводы грязи на щеке. Ситуация описывается одним ёмким «сюр». Пыль и пепел танцуют над ними, окрашивая прошитый золотыми нитями воздух в бледно-серый. Дазай лежит, подложив под щеку сложенную руку, и рассматривает человека, которого по всем законам жанра должен ненавидеть. Не иначе как именно он его пару часов назад застрелить хотел. Часов? Столетий? — Сколько ты помнишь? — собственный голос в шумящей листве кажется слишком инородным. Дазай должен чирикать или в крайнем случае шелестеть. Он так и не понял, где конкретно они находятся, но тут все до вырученной насыщенности яркое, теплоe и трава мягкая. — Тебе было плохо на балу, потом мы гуляли, а потом… — Фёдор запнулся и нахмурился. Дазай вслед за ним. Выходит, он помнит на один круг больше. — Потом был какой-то бар и человек с непонятным акцентом. Я, его, кажется, убил. Ты вернулся, мы сыграли и вот я здесь. — Не болит голова? — осторожно спрашивает Дазай, а в висках фантомной болью отдается оплеуха из прошлого. Будущего. А ладно, он до сих пор не знает, какой сейчас год. — Разве что после дыма, — пожимает плечами Фёдор. — Ты, кстати, совершенно не выглядишь как человек, способный пережить такое. — Да и ты не пышешь здоровьем, — фыркает Дазай, прикрывая глаза. Ощущение бэд-трипа не проходит, разве что становится чуть легче. Он хмурится, представляя какой будет отходняк. Будет ли? — Думаю, я располагаю бòльшим количеством информации, чем ты. Фёдор тихо угукает. — Один парень сказал мне, что нужно найти «своего» человека, но, судя по всему, тут есть свои сложности, — Дазай прищуривает один глаз и косится на Фёдора, на лице которого ни грамма заинтересованности. — Если он говорит правду, то верить можно разве что себе. — А ему ты веришь? — спрашивает Фёдор, так же прищурив глаз. Теперь два мужчины валяются на траве с двумя открытыми глазами на двоих и болтают о том, как бы выбраться из бешеных путешествий по времени. — Ну, он мне жизнь спас, так что да, в какой-то степени, — Дазай на секунду замолкает. — Интересно, а если мы умрем в одном из этих времён, то это навсегда? — Смерть — это навсегда. Так что сто раз подумай, прежде чем умирать. — Ты лучше скажи, что делать будешь. Фёдор хмурится. — «Будешь»? Если ты не забыл, мы вместе в это встряли. — «Будем» звучит странно, — фыркает Дазай. Фёдор слабо улыбается. — Придется привыкать. Они замолкают на некоторое время и позволяют деревьям шуметь за них. Дазай осторожно оглядывает место, где они находятся. В паре метров от них грязная кирпичная стена, похожая на торец, а в остальных направлениях бежит перерастающий в парк зелёный скверик. Дазай беспокойно оглядывается и хмурится когда замечает потемневший дверной проем метрах в пятнадцати от них. Огонь шел по другой стороне или же его просто успели потушить. В любом случае, ближайшая стена выглядит максимум потрёпанной, но не обожжённой. — У тебя недостаток веса, — словно читая его мысли, в пустоту говорит Фёдор. — Килограмм на семь меньше нормы. — Что спасло мне жизнь, — Дазай криво усмехается. — Представь, если б у меня ожирение было? Как бы ты меня тащил. — Я бы тебя не тащил, просто потому, что не за что. Это лишь жизнь за жизнь. Ничего более, — меланхолично отзывается Достоевский, рассматривая травинку в пальцах. Дазай молчит. Фёдор тоже. А птицы заливаются пением, словно не было пожара и вовсе. Солнце медленно переваливается за отметку «неприлично больше полудня». Он медленно поднимается на ноги, морщась от стреляющей боли в коленях, и разминает затекшую поясницу. Кажется, что людей вообще нет, лишь где-то вдали отсвечивает пёстрыми пугавицами-платьями шумная аллея. Фёдор все так же валяется на траве, раскинув руки в стороны и щурясь на солнце, гуляющее по его лицу. Его бы на картину Репина и в галерею. Что-то из импрессионизма, что-то совершенно неизвестное и недооцененное, но забравшее жизни одиноких критиков-искусствоведов. — Так что мы будем делать? — Дазай внутренне сжимается, когда Фёдор неожиданно подаёт голос. — Насколько я понимаю, доска там осталась. С другой стороны, это не проблема. — О, ты же про того парня? — Фёдор щурится, растянув в улыбке губы. Дазай хмыкает. Приятно, когда можно не договаривать предложения. — Да. Если у него такое случалось, то явно не из-за доски, она как минимум в каждом времени разная. К тому же, он намекал на то, что доверять никому нельзя. Скорее всего дело в людях. Дело всегда в людях, — проговаривает вслух Дазай, отрывая грязным ногтем кровавую кожицу на ладони, и шипит. — Черт, надо хотя бы в туалет какой зайти. У меня руки в мясо. — Мы по прежнему не знаем, какой сейчас год. Может вообще средневековье и туалеты на улице не в моде, — фыркает Фёдор, а Дазай мотает головой. — Пощупай одежду. Чувствуешь материал? Неплохой, но слишком жёсткий для двадцатого века. Думаю, сейчас где-то начало девятнадцатого. — Повезло, что вы у нас эксперт по тканям, — хмыкает Фёдор, но манжет трогает. — Но где нам взять доску… — бормочет Дазай, пошкребывая пальцем подбородок. Тот отзывается неожиданным жжением, словно стёрлась кожа. Он удивлённо трогает подушечками пальцев раздражённое место. На ощупь плохо понятно, да и руки потряхивает, но Дазай успокаивает себя тем, что просто поцарапался, когда падал. — Мы во второй половине девятнадцатого века, — уверенно говорит Фёдор, глядя на Дазая снизу вверх. — И почему же? — Шашки получили популярность во Франции в первой четверти восемнадцатого века. Хотя Буальи написал «За игрой в шашки» в 1803 году. Но берём отрезок в пятнадцать лет, как ориентир. Ты актер и в одежде, которая подходит под роль, но я был приглашен в гримёрку как преданный поклонник вашего театра. У меня манишка вместо рубашки, брюки со штрипками, но без лампасов. И вместо банта — ленточный галстук. А такое только к семидесятым пошло. Дазай с улыбкой рассматривает его довольные глаза. Фёдор в этот момент похож на гордого кота, который только что разбил хрустальный сервиз королевы. — Ну и кто из нас эксперт по моде? — хмыкает он, а Фёдор закатывает глаза, глотая улыбку. — Ладно, я никогда не сомневался в том, что ты догадаешься о факте пребывания во Франции девятнадцатого века, но надо выбираться. У тебя голова не болит? — Нет, — на лицо Фёдора ложится паутинка морщин. — Ты уже второй раз спрашиваешь. Должна? — По идее. Я, выходит, на один век тебя младше. Или старше, — запинается Дазай и прикрывает глаза. По тихому озеру воспоминаний скачет гладкий камень, оставляя блинчики, но ничего, кроме мутных кругов Дазай не видит. Даже не может сказать, какой он, этот двадцать первый век. — Ты помнишь, как мы познакомились? — Кажется, я пытался тебя убить, — задумчиво тянет Фёдор, пока трава медленно оплетает его грудную клетку. Кажется, что тот медленно тонет в яркой краске. — Почему? — Дазай, я не помню. Помню только бал и что ты на меня странно смотрел. И почему-то у тебя руки были в обрезках ткани, — хмурится Фёдор, а Осаму опускает взгляд на свои оттопыренные пальцы. Он задирает манжет повыше и с удивлением пялится на голые запястья. Неправильно. Кожу обжигает теплым свежим воздухом и он вздрагивает. Отрывает дрожащими пальцами пуговицу. Закатывает рукав выше. От запястья до локтя тянется неровная светлая линия. Безобразная. Вот почему тряпки на руках. — Нашел что-то от этого тела? — спрашивает Фёдор без интереса. Дазай пару секунд тушит взгляд, как сигарету, об его грудную клетку. — Скорее что-то общее с этим телом. Фёдор безразлично булькает в траве, Дазай валится рядом с ним, утыкаясь носом в свои колени. В молчании проплывают мимо секунды, кружась вместе с пыльцой и еле видным пеплом. Фёдор рассматривает свои руки, Дазай рассматривает свою душу. Оба понимают: в целом, жить можно. Главное, что ничего не сломано. — Надо спиздить у какого-нибудь деда доску и доиграть, — констатирует Дазай на выдохе. — Не боишься? — Куда уж хуже. Фёдор мрачно хмыкает. Настроение нежиться с него моментально снимает. — И то верно, — вздыхает он, поднимаясь на ноги. Отряхнув руки, бедра и колени, Фёдор внимательно оглядывает Дазая. — Мы так всех распугаем. — Нам только доску найти и все, — тянет Дазай, но через секунду перебивает сам себя: — Нас могут посадить куда-нибудь за хождение в неприличном виде по городу? — Думаю, да. Будем как Бездомный сидеть и вздыхать. — Только не о сатане, а о путешествиях во времени, — Дазай хихикает. — Ещё бредовей звучит. — Значит, дожидаемся сумерек? Дазай молчит несколько секунд, разглядывая свои остроносыe туфли. — А чего нам терять? Пошли сейчас. Фёдор смотрит на него как на идиота. Вздыхает и встаёт, закидывая какой-то бесформенный черный фрак на плечо. — Ну пошли. Он хватает Дазая за локоть и тянет в противоположную от театра сторону, словно всю жизнь только это и делал. Тягал растерянных Дазаев по Франции. Парк выплёвывает их на шумную воркующую улицу. Перед глазами пестрят дамы в лёгких платьях и их строго стянутые в костюмы кавалеры. По мощёной дороге цокают редкие уставшие лошади, таща за собой громоздкие повозки, и грохочут редкие забитые омнибусы. — Эй, смотри, автомобилей ещё нет, — он дёргает Фёдора за рукав. Тот морщится. — Они только под самый конец появляются. Это нам ничего не даёт, — шепчет Фёдор и, вдруг схватив его за плечо, делает широкий шаг вперёд. Дазай от неожиданности отшатывается, но Достоевский дёргает его на себя. Где-то кричит кучер и всхрапывает лошадь. Дазай в панике бросает короткий взгляд направо, замечая, как мимо виска проносится темная тень. — Эй?! — кричит он, вырывая руку. Какая-то мадам оборачивается и хмурится. Дазай нервно ей улыбается. — Ты хотя бы предупреждать можешь? Я не так умереть планировал. — А как же доверие в команде? — наигранно сладко тянет Фёдор, а Дазай впервые понимает, что значит выражение «кулаки чешутся». Стереть бы эту смазливую мордашку да втоптать в землю каблуком туфель. — Ну и зачем? — Дазай отпихивает его и хмурится. В голове одновременно звучат маты на трёх языках. Это ж надо… это ж надо быть… таким самовлюблённой и отвратительной мразью. Таких ещё поискать. Дазай даже не может вспомнить ни одного знакомого, который так же бы издевался над ближними. Отвратительно. — У тебя заторможенная реакция, может начать кружиться голова и упадешь в обморок. После дыма тело ещё слабое, — тихо объясняет Фёдор, подтянувшись на носочках к его плечу. Это действие почему-то именно в этот момент кажется тревожно странным и Дазай чувствует, как медленно плавится не-мозг. Фёдор хмурится. — Я понимаю, что тебя прельщает возможность умереть, но давай не сейчас? — Сейчас мы крадём у деда шашки и дальше едем в наше кокаиновое путешествие, — весело улыбается Дазай, разглядывая пёструю улицу. — Ты ведь знаешь, что такое кокаин? — Сколько мне лет по-твоему? — фыркает Фёдор, шагая в сторону… куда-то. Дазай вообще без понятия куда эта злобная русская тявкалка шагает. В любом случае, он его нагоняет и идёт рядом, повернувшись полубоком. — Судя по всему ты из России двадцатых-тридцатых годов, вот я и поинтересовался. — Дазай склонил голову к плечу и прищурил один глаз, но тут же почти налетает на хрупкого мелкого джентельменчика месьенчика. — Ты знал, что в Англии в викторианскую эпоху были широко распространены опиаты и кокаин? — Нет, мы не будем накидываться кокаином во Франции девятнадцатого века, — строго отвечает Фёдор, качая головой. Дазай вздыхает. Какое-то время они идут молча. Забавно, но их погорельческий вид никого не смущает. Дазай с любопытством оглядывает узкие и, пусть солнечные, но грязные улочки, паутиной отходящие от основной дороги. На них поразительно смешиваются нечистоты, кровь, грязь, полуживые тела нищих и величественные огромные дома, яркие пышные одежды (этих, правда, в разы реже: видимо, не та местность). Запах фекалий переплетается с сильнейшим ароматом свежего кофе. Вдоль темных стен домов начинают тянутся ящики, бочки и трёхногие низкие табуреты. Вместе с ними появляются бойкие мальчишки-воробьи, штопальщики и медленно вступают дохлые овощные лавчонки. Дазай любопытно вытягивает голову. Улица тянется ещё на несколько метров и обрывается узким выходом на какую-то шумную площадь. Он может урвать лишь маленький кусочек ярко-красной ткани непонятной палатки. — Думаешь, на рынке будут шашки? — спрашивает он Фёдора, быстро сложив один к одному. — Даже если нет, то там найдем что-нибудь полезное, — пожимает плечами Достоевский, а у Дазая в ушах звенит это не сказанное «мне кажется». Таким неуверенным он его ещё не видел. Если так подумать, то практически никаким его не видел. Улица обрывается так же резко, как и хиленькие ларьки, тянущиеся вдоль нее, и они неожиданно оказываются в колодце. В прямом смысле этого слова. Рынок представляет собой небольшой светлый колодец, окружённый гигантами домов. По периметру тянутся всевозможные лавки, бочки, рестораны, даже, кажется, таверны. На одних прилавках разложены подозрительного вида овощи, подвешены пучки разноцветных сушеных трав, оставляет кровавые разводы на ящиках свежее мясо; на других же блестят сорочьи блестяшки, ткани, кухонная утварь и виднеется пара тройка табуретов чистельщиков обуви как раз рядом с местом сапожников. В центре кишит суп из людей среднего и ниже среднего достатка. Редко виды дамы, что порхают туда-сюда в белых платьях со смешными пышными рукавами, и их кавалеры, медленно тащащиеся следом, поправляя полы своих визиток. — Эй, смотри! — Фёдор тыкает его в бок и кивает в дальний угол площади. Дазай щурится и пытается понять, на что тот указывает. — В самом правом углу, рядом с лавкой с травами. Двое мужчин возле бочки играют. Судя по тому, как они ходят, это как раз то, что нам надо. — Будем красть? — с сомнением спрашивает Дазай. Фёдор притворно возмущается. — Что вы за человек такой, Дазай. Какое красть. Просто мило предложим им обмен или попросим дать на время. — Фёдор, я не уверен, что это хорошая идея, — с сомнением тянет Дазай. — Мы не знаем, что случится с этим телом, когда мы снова куда-то прыгнем. — Какая разница, что будет с этим Дазаем и Фёдором, — нетерпеливо взмахивает руками он. — Главное, что будет с нами. — А мы типа Осаму и Достоевский, ну все ясно, — ядовито перекривливает его Дазай и затыкается, получив испепеляющий взгляд. — Ну раз ты у нас такой умный, то иди и сам шашки воруй, я не при делах. Фёдор хмыкает, зажевав губу. Несколько секунд они стоят возле узкого горлышка рынка, откуда вытекают люди, и разглядывают дальний угол площади, хотя это довольно проблематично: у каждого второго здесь причёска не меньше двух с хвостиком метров в высоту, так что кажется, что смотришь поверх не людей, а жирафов. Дазаю думать не хочется и не можется: все свои мозги он выплескал в подсобке того бара, оставив кровавым следом на бетонной стене. Сейчас он просто вдыхает тяжёлый воздух, греющий гнилым теплом горло и нос, и старается отделить запахи нечистот от запахов пряностей и трав. Его разрывает от этого резонанса. Конечно, он не ждал от Франции девятнадцатого века цветущих садов и белых подолов, но такое слегка сбивает его с толку. Он с интересом рассматривает простенькие платья служанок, скромную бахрому, накрахмаленные манжеты, белые воротнички и фартуки. Время от времени рядом с ними мелькают туго стянутые корсетные дамы с высоко поднятым подбородком и с грустными мужчинами в потрёпанных сюртучках. — Им осталось ходов пять. Ставлю на то, что выиграет тот, что слева, — внезапно вытягивает его из мыслей Фёдор и слегка кивает в нужную сторону. Дазай переводит взгляд на игроков и щурится, но не видит даже доску. — Ты ещё и за ходом игры следишь? — притворно удивляется Дазай, а Фёдор самодовольно хмыкает. — Ага. Пошли, мне действует на нервы эта вонь, — бросает Фёдор и тут же растворяется в жиденькой толпе. Дазай находит его только через несколько неловких взглядов по сторонам. Он шурует за знакомой мрачной фигурой сквозь копошащихся людей, впитывает в себя грязь под ногами и щекочущую уши французскую речь. Дазай старается смотреть себе под ноги и дышать ртом. Не хватало чтобы их задержали, когда они так близко к тому чтобы… А к чему, собственно? Какой смысл пытаться что-то делать, когда даже не знаешь, что там будет? Может, они попадут в какой-нибудь пятнадцатый век? Или окажутся во сороковых годах? В этот момент Дазай краем глаза ловит тонкую, как спичка, ручку с почерневшими пальцами, которая юрко ныряет к нему в карман и, вытащив что-то, исчезает. Он с любопытством следит за тем, как среди ног мелькает маленькая фигура какого-то чумазого мальчика в стоячей от грязи одежде. И эта глупость срабатывает как последний толчок. Возможно, в пропасть. Лучше верить, что завтра будет лучше чем сегодня, чем оставаться на целую вечность во вчера. Дазай грустно хмыкает и с неприязнью чувствует фантомное липкое сидение барного стула и лезвия кислотно-розовых софитов. — Дазай, — Фёдор переводит взгляд на двух подвыпивших мужчин с доской. Они всего в метрах пяти от «цели». Последний рывок. — Чей ход? — Твой, я в Америке ходил, — шепчет он в ответ, не отлипая глазами от единой черной клетки. Все его существо стягивается в порывистое желание сделать ход. И выиграть. Один ход и белый игрок победит, став дамкой, а там за два хода съев оставшиеся шашки. — Что произойдёт, когда игра закончится? — Думаю, что мы останемся в этом времени либо перенесемся в свое, — Фёдор озабоченно следит за направлением взгляда Дазая и хмурится. — Осаму, мы не можем остаться здесь. Я не смогу заблокировать тебя, ты понимаешь? — Твой ход, Фёдор. Не пудри мозги, — Дазай кусает щеку и морщится. Его ведёт в сторону. Французкий говор складывается только в два противных слова. Сделай ход. Это шёпот хуже запаха помоев и грязно-бурых разводов крови на лавке мясника. Он гниёт в ушах, в голове, в мыслях. Черная фигура смерти в ночном балахоне скользит в глубину ржавых одежд и Дазай беспомощно наблюдает за тем, как она легко касается шеи одного игрока. В ушах визжит мерзкий хохот. Где-то бьётся посуда, он слышит, как кричит козел под занесённым ножом. Вдыхает запах крови и базилика. А в груди клубится ладан. Он не помнит, как оказывается рядом с заплывшим жиром лицом. Помнит тяжесть в руке и страх в грязно-болотрых глазах. Кто-то хватает его за руку, оттаскивает. Дазай ударяется щекой о землю и тонет в мокрой грязи. На спине кто-то сидит, крича по-французски. Он закрывает глаза. Вдыхает слякоть, помои и кровь. И ловит глаза Фёдора. Настороженные. Разочарованные. Обеспокоенные. Ему заламывают руки, роняют на колени. Дазай видит, как покорно оседает его тело. Фёдор слабо улыбается, задрав голову. Прилипнув глазами к небу. Это спасает. Дазай сплевывает, резко двигает локтем вверх, попадая кому-то в живот, и вскакивает. Он замечает, что сегодня пышные облака. Белые, кучерявые. Кричит лошадь и крик ее смешивается с криком конюха. Он тянет руку к последней белой шашке на поле. Чувствует, как бедро протыкают зубы. Кожа лопается со звонким задорным звуком. Свистит запыханный флик. Дазай царапает ногтем фигуру. Его тянет вниз тяжесть повисшей на бедре собаки. Не получилось. Дазай закрывает глаза и позволяет острым зубам раздирать его ногу. Он уже где-то далеко. Где-то, где небо окрашено апельсиново-солнечным и от запаха спирта разрывается голова. Его грудь лопается под тяжёлыми лапами со звуком мокрого шарика. Дазай улыбается, разрывая лопатками-крыльями тонкую пленку воды. Кричат люди, а улыбка на его лице становится ещё шире. Не воды. Водки с соком.