К.Н.Х.

— Шашки? Фёдор смотрит на него и фыркает. Дазай весело пожимает плечами, улыбаясь, и с грохотом ставит доску на стол. Фигурки, как в мультике, подпрыгивают и неловко падают на клеточки, конечно, не попадая. Дазай едва заметно кривится и шлёпается на стул, складывая одну ногу на другую. Фёдор недоверчиво разглядывает его несколько секунд и тихо опускается рядом, слегка покачивая головой. Он быстро расставляет шашки, только пальцы перед глазами мелькают, и складывает руки на груди, глядя всё ещё скептически, почти осуждающе. — Ну да, почему нет. Шахмат всё равно в этой дыре не найдётся, — Дазай выразительно отмахивается на облезлую барную стойку. Маленький подземный бар нависает над головами низким потолком и толкает посетителей в спину исписанными граффити стенами. Фёдор снова фыркает, кажется, пятый раз за долгий вечер и поворачивает доску белой стороной к Дазаю. Пластиковые камешки, которые принято запускать по воде, двигаются в его сторону угрожающим ровным строем. Незадачливый генерал качается на высоком трёхногом стуле и хватается за край круглого столика, такого высокого в таком низком баре. — Ого, первый ход мне, mon cher? — Нет, по приколу так шашки расставил, — Фёдор недовольно колупает ногтем покрытие «барной бочки», надпись на которой гордо вещает, что когда-то эта самая вытянутая бочка была пивной, но сейчас всего лишь стол. Дазай сдержанно улыбается и делает ход, почти не глядя на доску. Она плывет перед глазами и петляет клетчатыми бедрами в такт попсовой музыке. — Как прошла сделка? — тянет Дазай скучающе, гоняя пальцем пуговицу по столику. Старый лак постоянно цепляется, и пуговица катиться отказывается, заваливается на бок и звонко ударяется о дерево. Фёдор передёргивает плечами, кривится, усталым жестом кивая на предплечье. Правой рукой он не шевелит, а если использует её, то морщится, и рубашка у него топорщится, как будто ватой подложили. Дазай догадывается, что это не вата, а бинт, и что, возможно, пару часов назад там вовсе была сквозная дырка. Пошутил бы про бублик, но по себе знает, что быть подстреленным не самый приятный опыт. — Вы поймали того убийцу? — тон у Фёдора невероятно светский и ничего не выражающий, словно не он этого самого убийцу посылал. Дазай дёргает головой, сам до конца не понимая — утвердительно или отрицательно, — и укладывает голову на сложенные руки. Всё сразу становится ещё выше, чем было, и Дазай почти по-детски улыбается, когда в воображении возникает картина его в платье и с бутылочкой зелья «Выпей меня». Фёдор витает где-то в облаках дыма из тонкой трубки, загадочно блестит ему глазами и улыбается откровенно по-чеширски, совершенно не стесняясь того, что роль ему не принадлежит. Дазай Кэрролла знает почти всего наизусть, чуть ли не цитирует и вечно залипает на непонятные картинки. Фёдор Кэрролла называет скучной психоделикой, предлагает пойти прогуляться вместо этого под лилово-неоновыми окнами, но странные, временами бессмысленные, цитаты из «Охоты на Снарка» терпит и возникать не пытается. Фёдор о чём-то молчит, и они оба уступают роль болтуна музыке. Она с благодарностью принимает эту должность и следующие пятнадцать минут в красках описывает тяжёлую жизнь русской матери, что родила в тюрьме, попала под пули, но её защитил давно ушедший отец, и теперь она ждёт благодарности от всех, включая отца, ребёнка и вообще весь мир. Блатные песни не перестают стонать в ушах, всё, кажется, про одно и тоже, только разными голосами, хотя и они похожи один на другой. Люди в баре суетятся, и повтор одного мотива снова меняется на летний хит, про который через несколько лет будут вспоминать с теплотой и слезами, но не дальше первого куплета с припевом. Там все потупят взгляд, вздохнут о том, какой хороший год был, и разойдутся, так и не вспомнив, что было в тот самый «хороший год». Не вспомнят, что ели на завтрак, и как улыбалась им девушка в киоске пятнадцать лет назад. Из ран у них сочится кровь, они слизывают её коровьими языками, но не понимают, что забытый стакан с колой они оставили на кухне. Кровь похожа на колу. Дазай трясёт головой, улыбается, ходит без мыслей, зная, что игра вечная, и её невозможно выиграть. Чернобыльская шахматная доска. Никто больше не сделает ход, потому что никого не осталось. А они так, фикция. Шашки под ядрёно-розовыми софитами блестят чёрными и белыми боками, из-за чего становятся похожи на леденцы в пиале, которая стоит на стойке администрации. Она ещё призвана днём занимать детей клерков этажом выше, а ночью служит вместо жвачки. Только леденцы там красные и жёлтые, красиво сверкают не только в свете софитов, но и под офисными лампами, и Дазай гребёт их горстями, обезоруживая администратора ослепительной улыбкой и карточкой постоянного клиента. — Эй, ты слышишь? Твой ход, — Фёдор кивает на доску, где сдвинулась одна из шашек в первых рядах. Дазай трясёт головой, и о череп у него звонко бьются ягодные леденцы. Бьются и тающими осколками царапают его мозг, и Дазай глупо моргает, прижимая ладони к глазам до пёстрых кругов. Он делает ход, почти не глядя на окончательно уплывшую доску, и смазанным движением подзывает парнишу-официанта, который юрко лавирует между редкими посетителями и нередкими пьяными телами на полу. Мальчик заботливо суёт ему стакан воды в руку и прыгает к другому «пациенту», а сознание услужливо дорисовывает ему кузнечьи ножки и белый колпак с громадным красным крестом. И софиты ему в след мигают. — Ты нормально? — Фёдор тормошит его за плечо, а Дазай кивает, хмурясь. Он беспокойно оглядывается и часто моргает, пытаясь потушить токсичный розовый свет, который стелется по полу и обнимает за шею, щекоча нос. Дазай потерянно оглядывает стакан в своей руке, а в голове сигаретный дым и чего-то не хватает, кроме дыма там было что-то, вот только Дазай никак не может сообразить, что случилось. Как выглядит лицо официанта он не может вспомнить, лицо матери — тоже. Зато уставшего Фёдора с кругами под глазами, покусанными пергаментными губами и бледной кожей он готов нарисовать хоть в кромешной темноте. Дазай пытается вспомнить хоть что-то из своих двадцать с лишним лет, но перед глазами Фёдор, опутанный свечным дымом в начале девятнадцатого века. Вот он сидит в баре, вот Фёдор требует сделать ход, а вот он щёлкает пальцами у носа, и звук такой забавный, скользящий что-ли. — Эй. Музыка смолкает. Шёлк с визгом не рвётся, но связки и сухожилия в напряжённых руках давно готовы. Дазай живо кивает, а волосы лезут в лицо. Он сплевывает их, фыркает, залпом выпивая половину стакана солёной мутноватой жидкости, и кривится. На зубах скрипит песок, и он вылавливает пальцами оливку, разглядывая бокал мартини перед собой. — Ты только в бар зашёл, и уже набрался, Дазай, — Фёдор брезгливо тыкает его в плечо. — Вдохни глубже и успокойся. Он сердито блестит глазами и делает ход белыми, возвращаясь к своей части. Дазай смотрит на него пустым взглядом и трясёт головой, поправляя челку. Пряди волос превращаются в змей, шепчут ему что-то на уши и блестят глазами, но Фёдор на него не смотрит — бегает глазами по ещё не сделанным ходам. — Если бы я был пьян, этого бара уже не было бы, — фыркает он, похлопывая себя по щекам, и снова обращается к доске. Она уже не плывет, разве что слегка дрожит. Чёрно-белые клетки пытаются разбежаться в разные стороны, и на них расцветают круги, как на воде во время летнего дождя. В голове что-то звенит, и музыка больше не мешает расслышать этот звук. А может, это капли? — М-да, ты можешь, — мрачно хмыкает Фёдор и, закусив щёку, рассматривает жучки фигур. Он лениво тыкает одну из них пальцем и внимательно смотрит на Дазая, положив подбородок на сцеплённые руки. За спиной слышатся крики чайки-официанта, и одноразовый трек раздается из колонок по второму кругу. Фёдор кривится и Дазай вслед за ним, необдуманно сделав ход. — Расскажи что-нибудь. — Что тебе рассказать? Дазай пожимает плечами и делает большой глоток, упустив момент, когда у него в руке оказался бокал. Он проверяет его на свету и подозрительно всматривается в редкие мутные сгустки размером с горошины. Это вода или шампанское? Бабл ти? Кровь? — Крысиный король. Знаешь? — Крысы, живущие в одной норе, запутываются хвостами и не могут выбраться. Они умирают медленно и мучительно, не могут даже поесть, потому что им буквально отрывает хвост собрат по несчастью. Знаю. — Симптомы бешенства? — Зрачки больного расширены, возникает экзофтальм, взгляд устремляется в одну точку, пульс ускорен, появляется сиалорея, потоотделение. На высоте приступа возникает бурное психомоторное возбуждение с яростными и агрессивными действиями. — Худшее орудие убийства? — Специфический клинок или статуэтка для проломленной головы. Упрощает работу криминалистам. — Не согласен. Пистолет. Сужает круг подозреваемых, учитывая регистрацию, да и со скрытием следов от пороха явно возникнут проблемы. Несмотря на это всё, его выбирают чуть ли не чаще всего. — Если так рассуждать, то можно дойти до чего угодно. Карась например. — Карась? — Ну да. Запихиваешь жертве в глотку и ждёшь. Слушай, а ведь хорошая идея. Карася можно где угодно купить, и отпечатков на нём не останется, а ещё он скользкий, можно парализовать жертву, зажать ей нос, засунуть в рот карася подходящего размера, дождаться, пока она задохнётся, и уйти. Фёдор остановился, занеся руку над чёрной клеткой, с интересом поглядел на Дазая, а затем на шашку, которой собирался ходить, словно она способна извернуться и откусить ему пальцы. Как карась. Буль-буль и шашка вместе со своим косяком белых рыб скрывается в мутной речной воде. Подводные вулканы извергаются, и шашки панически расплываются по сторонам, туша подпаленные хвосты. — Ты мне сейчас создал краткий план убийства карасём? — Йеп. Могу расписать подробно, если есть желание. Фёдор мотает головой, улыбаясь, и переворачивает шашку, гордо нарекая её отныне и впредь быть дамкой. Дазай весело хлопает в ладоши и, промазав пару раз мимо клеточки, в один ход съедает три вражеские фигуры. Он как смерть с косой, но вместо косы пропитанная разлитой алкашкой и потом водолазка, зато с петлёй на шее в виде тугого чёрного горла. Дазай его оттягивает и пробует повеситься, но видно под его вес ткань не подходит, да и кости трещат, ломаются и осыпаются на землю, а он всё ещё жив, к сожалению. В водолазке жарко. Фёдор в рубашке белой сидит, отсвечивает радостно розовым и, судя по выражению лица, не думает о способе самоубийства, если под рукой только наполовину пустой стакан непонятно чего. Дазай вешался как-то на мишуре. Разодрал кожу до крови; проволока, вплетённая для надёжности, оставила глубокий порез под подбородком, так что он чуть не остался без головы, но в последний момент мишура всё же порвалась. В тот новый год хотел ещё на гирлянде попробовать, но как-то руки не дошли. Лампочки, как оказалось, обжигали кожу и оставляли крупные красные пятна. В них трещало тепло, бьющееся в заданном пульсе. Тепло поглощало его с головой и топило, вливаясь в лёгкие. Мишура со стальной проволокой оборвалась, гирлянда оставила засосы на шее, но не более. Федор щёлкает пальцами перед глазами, и Дазай касается ожогов на шее. Мумия, исполосованная тысячью и одним напоминанием о своих неудачах. Песня-одноразка трещит и второй, и третий раз, софиты продолжают слепить глаза, а на сцену заваливаются две немолодые и явно пьяные барышни, требуя караоке. Музыка и правда меняется, дамы громко пищат, а Дазай прячет лицо в ладонях, скорбно вздыхая. Фёдор тихо хмыкает и массирует кончиками пальцев виски. Пальцы у него наверняка холодные, как и всегда, Дазай его руки в своих карманах греет. Даже в жарких пабах и на просиженном диване греет, а вот когда играют — нет. — Дазай, если тебя хуёвит, так ты так и скажи, а не помирай молча, я же мысли не читаю, — бурчит Фёдор, а Дазай с удивлением для себя отмечает, что да, хуёвит, и Фёдору очень идёт мундир?.. — Почему ты в мундире? Фёдор хмурится и барабанит пальцем по изящному бокалу с шампанским, свободной рукой делая ход. Тревожно поглядывает на него и качает головой. Когда на зубах скрипит стиральный порошок, Дазай жмурится. В ушах гудят сирены, они перебивают друг друга, стонут под белый шум и гавкают на скрипку. Скрипка плачет и жалуется расстроенному пианино. Какофония барабанит сломанными палочками по ушным перепонкам, и её всё устраивает. Дазай сходит с ума. Девушка смеётся, и зубы у неё белые, она липнет к его запястью — её кожа плавится и стекает по накрахмаленному манжету. Цепляется за его плечо, кто-то называет её шлюхой, а она показывает язык, смеётся и уплывает в гондоле по водке с соком. Дазай стоит в отвёртке по щиколотки, коктейль прохладными волнами омывает его ноги, а он нелепо поднимает штанины светлых брюк, где-то на задворках сознания вспоминая, что был в джинсах. Водка с соком пахнет шампанским, и он прижимает руки к груди, изумлённо поглядывая снизу вверх на Достоевского. Он по-прежнему сидит на высоком стуле с резными ножками. Рельефными. Почему-то ампирскими. — Почему я что? — Почему ты в мундире? Он жмурится, хватается за виски, мычит и мотает головой. В уши кто-то шепчет, что это все бред, бред, бред, очень странный и, возможно, немного псилоцибиновый. Лучший друг хлопал по плечу с напутствием пять лет назад и говорил никому не доверять свой стакан. Кто его лучший друг? Что он выпил? Водка пахнет шаманским, но выглядит как кровь. Фёдор с собранными в низкий хвост волосами, мундире и белых перчатках смотрит в равной степени обеспокоенно и осуждающе. У Дазая руки дрожат — не может глаза вырвать. Ни себе, ни ему. Ни-ко-му. Бар уплывает вдаль, корабельным гудком провожая Дазая, а он сидит на высоком стуле, схватившись побелевшими пальцами за собственные коленки. Небо синее, чёрное, красное плывет над головой и сигналит ему звёздами. Бумажные самолётики опускаются на шахматную доску, валятся через край, и к ним спешно выезжают маленькие пожарные машинки. Свечи бросают отблески и повсюду расцветают глаза с пламенем в зрачках. Его мутит. Мир мутит, шашки тоже, софиты вслед за ними крутят у него перед носом обтянутым джинсами задом, и на правой булке у них вышивка с тигром, как будто фарцовку купили на русском базаре в те времена, когда на стенах висели ковры. Откуда у софитов джинсы с тигром? — Вы в порядке? — Фёдор тревожно касается его запястья и рассматривает его, хмурясь. Мундир ему и правда идёт. Он щелкает пальцами, отвлекаясь на кого-то, и подскакивает Кузнечик в одежде из фильма про Анну Каренину. Софиты почему-то становятся жёлтыми и палят кожу. Прожигают на щеках огромные чёрные дыры с тлеющими концами и кроваво-красным раздражением. Дазай в ужасе отшатывается от свечи, которая грозит прожечь в нём дыру размером с бесконечность или пустоту, она сама пока не разобралась, главное сжечь что-нибудь, а поблизости только Дазай и шикарная тяжёлая портьера насыщенно-изумрудного цвета. Ну, его по крайней мере не жалко, он бы и сам рад сгореть в свечке и осыпаться в бокал, как на новый год, вот только Фёдор хватает его за запястье, и руки у него не холодные — в белых тонких перчатках. Митенки бы ему больше пошли, думает Дазай и разглядывает массивный перстень-печатку на безымянном пальце. — Вполне. Боюсь, последний бокал был лишним, — невесело хмыкает он, поправляя пёстрый пластрон. Салон той милой престарелой дамы, что пьёт пунш в углу, резко становится тесен и душен, когда Дазай снова возвращается к доске, по которой ползают белые и чёрные жучки. Они пытаются сбежать и прячутся под стол, а там наверняка скользят по паркету и подсматривают под юбки тихо хихикающих дам. — Я так и подумал. Вы ходите, Ваше высокоблагородие, — Фёдор поджимает губы и медленно делает глоток шампанского, наблюдая за ним исподлобья. Дазай часто-часто моргает, прижимая руку к глазам, и отставляет бокал на край массивного дубового стола. Всё-таки шампанское. — Прошу простить, я не уверен, что я... — тянет Дазай потерянно, оглядывая светлый бальный зал. Тяжёлая люстра с осколками зеркал падает на голову, но в последний момент звенит хрусталиками и возвращается на место, миллионами глаз выискивая новую жертву по пути. Дазай морщится и хочет смахнуть парящие над головой свечи, но знает — не сможет дотянуться. Фёдор следит за ним с прищуром, и глаза у него, кажется, тают, стекают по лицу как воск. Дазай прячет лицо в ладонях и вздыхает, а где-то глубоко внутри тонкий голос кричит, что он разом нарушает правил пять из зазубренных мелочей скользкого этикета. — Не нужен ли врач? — Фёдор бесшумно поднимается из-за стола и кладёт ему руки на плечи, а Дазай запоздало вздрагивает, словно ему сюртук прожгли за пару секунд. И дышит почему-то сбивчиво. — Полагаю, что простой прогулки на свежем воздухе будет достаточно, — он криво улыбается, но из-за стола не встаёт, продолжая буравить взглядом разбросанные по доске шашки. Сейчас это просто фигурки, а не воины, жуки, рыбы и всякая прочая чертовщина, навеянная шампанским. Да, именно шампанским. Интересно, у него щиколотки мокрые? — Что ж, в таком случае позволите составить вам компанию? А потом можем закончить, если, конечно, вы того пожелаете, — Дазай Фёдора не видит, но чувствует, как он наклоняется и улыбается ему. Выглядят они, наверное, странно — вцепившийся в стол так, будто может улететь, не совсем трезвый молодой человек и военный советник с хитрой улыбкой, что-то шепчущий ему на ухо. Дазай хмурится и рывком поднимается с места, не глядя на Фёдора. Пол не качается как корабельная палуба, но кажется вязким. Художник взял слишком много краски на кисть, ругнулся сквозь зубы и оставил высыхать картину бального зала, но вот проходят годы, а маслянистые комья всё ещё тянутся за ногами танцующих. Лавируя меж пёстрых переговаривающихся группок, он не оглядывается на Фёдора, что тенью скользит на ним. Дамы улыбаются и цепляют его плечи крохотными ручками в белых перчатках, Дазай скалится, отвешивает комплименты, целует костяшки пальцев, вспоминает и забывает имена, цепляет взглядом тёмный китель и спешит откланяться, обещая, что обязательно вернётся, дабы обсудить воскресный приём в доме Морозовых. Летний воздух дышит в лицо розовым парфюмом, и Дазай улыбается ему, подставляя морду ржавому свету фонарей. Где-то глухо кашляет конюх и, спешно пряча бутылку в карман, скрывается в темноте под собственное шипящее бормотание. На низкой широкой лестнице играют блики от двух тусклых фонарей и света из здания. Кажется, что там, где кончаются белые ступени, тихо плещется вода, хотя Дазай точно знает, что ещё утром был серый гравий, а до озера идти семь минут вниз по склону. — Больно вы странный сегодня, Ваше высокоблагородие, — в голосе Фёдора скользит смешок, когда он, не сбавляя шага, спускается с лестницы и, стоя на последней ступени, улыбается краешком губ. Словно не замечает, что его чёрные лакированные туфли вот-вот оближут волны. Дазай мрачно хмыкает и спускается к нему, вставая рядом на ту же ступеньку. Спускаться не рискует. А вдруг и правда — море. — Полно вам, Фёдор Михайлович, к чему эти чины, — он потирает руки и вздыхает, а на Фёдора упрямо не смотрит. Минуты в тишине летят мимо них. В воздухе витает напоминание о том, что в паре метров розовый сад. Утром в нём приятно пить кофе и читать свежую газету, закинув ногу на ногу, а вот ночью по воде дойти та ещё проблема - нынче в моде атеизм. — Сложно свыкнуться с вашими японскими корнями, Дазай. Фёдор шаг делает и не тонет в гравии, может чуть царапает туфли, но не более. Дазай осторожно спускает сначала одну, а затем вторую ногу и вроде как никуда не проваливается, и никаких кроликов с часами не возникает, на том и спасибо. Зато возникают розы, даже если их пачкают ночные разводы, и неожиданный металлический привкус на языке, как будто где-то тушу разделывают. Нос пощипывает, и у Дазая руки чешутся раздвинуть ветки ближайшего куста, чтобы найти там мёртвую косулю. Или, может быть, там случайно подстреленный гончий пёс? Лисица? Норка? — Простите меня за то. Право, даже не знаю, что со мной случилось, — голос у Дазая не дрожит, зато руки — да. Обнаруживает он это, когда проводит ладонью по волосам, убирая с лица чёлку. Она всё равно падает обратно и щекочет нос. — Это всё алкоголь, — Фёдор стоит чуть сзади, смотрит куда-то выше плеча Дазая и вертит в руках надушенный дамский платок, который ему, видимо, сунули в руки, пока он пробирался через зал. — Да-да, пожалуй, вы правы. Он вздрагивает, а Фёдор уже шагает навстречу мрачному в темноте саду. Дазай хватает воздух ртом и поджимает губы, касаясь ладонью плеча. Фёдор Михайлович Достоевский осторожно и даже обеспокоенно дотронулся до него? Шампанского явно было много. Облака похожи на струпья. Мысль абсурдная и совершенно не к месту. Гравий тихо шепчется под ними, пока они шагают почти в ногу, как будто куда-то спешат. Как будто им есть куда. — Не кажется ли вам это всё странным? Над головой грузно проплывает первая арка. Узкий коридор широких розовых кустов тянет к ним свои корявые пальцы, старается одурманить, словно и не розы у него, а маки. Фёдор идёт рядом, молчит и смотрит под ноги. — Простите? — Достоевский сипит, словно простужен. Откашлявшись, проводит рукой по волосам. Волосы растрепались после пробежки в зале, и теперь пучок на затылке выглядит жалко. Дазай медленно хрустит гравием, пока Федор старается поправить волосы в темноте. — Ну… это всё. Платья, музыка, мазурка… — Ну что же вы на мазурку-то грешите. Судя по голосу — улыбается. Дазай не помнит, когда видел его улыбку. Видел ли? Он сам не улыбается, поджимает губы и мрачно давит смешок. Фёдор нагоняет его и снова идёт нога в ногу. В темноте тускло мигают красные полосы лампасов. — Нет же, я совсем серьёзен. Мне чудилась… мне чудилась водка! С соком, — только проговорив это, он понимает, насколько бредово звучит. Рассудок мутится, а в памяти только эта тёмная дорога сквозь сад-лабиринт. Дорога без выхода и, может быть, без входа. Гравий, розы и они. Тихий шорох, сладкий запах и непонимание. — Вы совсем пьяны. — Быть может, но послушайте, это не важно, совершенно не важно. Я хотел сказать что-то… я что-то знал… не помню. Дазай хмурится и растирает пальцами виски. Перед глазами ярко-красные и оранжевые круги. Ядовито-зелёные змеи, токсично-розовые мухи. Ползают, копошатся и пытаются вылезти через глаза, проев хрусталик. Будет ходить с дырками и разложением, а по лицу будут стекать странные краски. Уже бьются о череп, уже пытаются проесть в нём дыры, пока додумаются до глаз — вопрос времени. — Утро вечера мудренее, Дазай. Вспомните завтра, — Фёдор цепляет его пальцами за локоть и щурится, пытаясь разглядеть лицо. Его глаза блестят в темноте, и Дазай почти тянется к ним, чтобы выдавить. Чтобы не блестели. Чтобы не напоминали золотые пуговицы на кителе. Дазай осторожно дотрагивается подушечками пальцев до чужой руки и замирает на мгновение. Кажется, что под кожей на тыльной стороне ладони он различает пульс. Причём по всем правилам различает у того, у кого сердце вообще не бьётся. — Чёрт бы вас побрал, Фёдор Михайлович, вечно вы со своим бархатным тоном, — его голос ломается на последних словах, уходя в шёпот, и он сдавленно хмыкает. Его топят розы. Дазай не помнит, каким парфюмом пользовалась мать, не помнит, как пахла фата его невесты, но Фёдор на одном из ужинов признавался ему, цепляя пальцами бутоньерку, что не переносит почти все розы, кроме белых. Бутоньерка тогда упала на пол и печально моргнула пышной мушимарой. — Вам нравится мой голос? — Помилуйте, а кому нет?! — Это… неожиданно. Дазай, качнувшись на пятках, с удивлением открыто пялится на Фёдора. Тот же совершенно не соответствует только что сказанной фразе. Он должен смущаться, взгляд прятать в конце-концов, но смотрит все так же прохладно, зато с толикой заинтересованности. Маленькую личную победу в перемене настроения собеседника Дазай отмечает приподнятыми уголками губ. — Ну что ж, теперь вы знаете. Он неуверенно делает шаг вперёд, поведя плечом, и ждёт, пока Фёдор за его спиной многозначительно помолчит, а затем догонит его. Несколько секунд они идут в тишине и каждый судорожно пытается наскрести разбегающихся тараканов в голове, чтобы они сложились в буквы, а буквы сложились в предложение, которое бы снизило уровень неловкости. — Хм, послушайте, мне тоже нравится ваш голос. — Фёдор Михайлович, вы вовсе не обязаны… — Да-да, Дазай, помолчите. Просто помолчите. Он молчит. Они молчат. Шуршат гравием, дышат розами и тихо чему-то улыбаются, и никто из них не уверен, что улыбаются они одной и той же мысли, но думать об этом приятно и забавно. Дазай неслышно мурлыкает себе под нос мелодию вальса и ритмично щёлкает пальцами. — Мне бы хотелось с вами станцевать, — фраза звучит неожиданно громко, и он почти вздрагивает от того, как странно она прозвучала. На языке остаётся вкус пудры, а через секунду он уже не может дословно повторить то, что сказал и вообще не уверен, что говорил что либо. — Боюсь, многие могут нас не так понять. — Что же у вас в голове-то происходит… Как будто маленькая вселенная со странными мыслями, — в его голосе звучит даже некоторое восхищение, когда он удивлённо качает головой. В туфлю попадает маленький камушек, и Дазай хмурится. — Тц, забудьте. — Ну уж нет, мне стало действительно интересно, — судя по голосу, Фёдор улыбается, хотя он до сих пор так и не может связать этого странного человека, у которого такие странные мысли, с улыбкой или, упаси боже, чем-то нежным и хрупким. Когда думаешь о нём, возникает битое стекло, порох и дождь, но никак не тонкая ирония и усиленные скалозубства. — Не знаю… Просто подумалось, что вы, должно быть, неплохо танцуете. — Неужто смерти моей желаете? Да я все кости потеряю, пока танцевать буду. Теперь вот даже смеётся. Дазай не поворачивается к нему лицом, позволяет витать насмешливым голосом где-то над правым плечом, боясь спугнуть. Фёдор, он же как наполовину ручной хорёк, который от хозяев убежать не убежит, но вот кусается до крови и с рук есть даже не думает — гордость его, что ли, задевает. — Фёдор Михайлович, вы себя переоцениваете. — Отнюдь. Точно улыбается. Дазай даже кидает косой взгляд, но всё равно ничего не может разглядеть, поэтому просто пожимает плечами — Ну, не так уж вы и стары. А на вашу польку я бы посмотрел с превеликим удовольствием. — Как знал. Смерти моей ждёте. Хотя это же вы у нас специалист в вопросах смерти. И снова молчание. Тянется между ними, как медовые струнки, вот только играть на них проблематично. Дазай ныряет в арку, которая при свете дня наверняка смотрится романтично. Под такой хочется читать пьесы, прислонившись спиной к розовому кусту. Пропустив ощущение низкого свода над головой, он неловко запинается о собственные ноги и, пролетев по грандиозной дуге полтора метра, чуть не падает в фонтан, в последний момент неуклюже усевшись на бортик. Фёдор тихо хмыкает и усаживается рядом, невидимой тенью проследовав за ним. Дазай смущённо чешет нос и улыбается, зная, что его не видно. Глаза чуть привыкли к темноте, и теперь он мог различить белое пятно лица с двумя чернущими выжженными дырами вместо глаз. Жутко. Где-то кричит птица, и Дазай вздрагивает. По рукам ползут мурашки. Растормошив волосы на затылке, он глубоко вздыхает. Майская ночь плетёт сплетни за спиной, и тихо шепчется с листьями на кустах; его бьёт мороз. Вода почти неслышно журчит о чём-то с поскрипывающими ветками, а они сидят на бортике фонтана и смотрят на небо. Или может только Дазай смотрит, видит звёзды, думает о том, что они, должно быть, уже мертвы все, а Фёдор делает что-то иное, о чём никто кроме него даже не додумался бы. Листья из воды на ощупь вылавливает, например. — И всё-таки странно это. — Вы опять про водку с соком? Дазай не то цокает, не то фыркает. Будь ему виден Фёдор, щёлкнул бы его по носу, а потом отругал бы себя за глупый жест, но Фёдор, слава богу, слился с темнотой и только кошачьими глазками наблюдает за ним. Как там было? Если долго смотришь в пустоту… — Фёдор Михайлович, ну ляпнул глупость, ну чего ж вы. — Ладно, ладно, больше не буду. — Дазай ловит на секунду блеснувшие в улыбке зубы и тоже улыбается одними уголками губ, пока Фёдор не возвращается к теме: — Так о чём вы? — Спросите ещё так, конечно… Никогда не бывало ощущения, что всё это какой-то фарс, — он жмурится и трёт пальцами глаза, усиленно стараясь подыскать правильные слова, чтобы описать весь этот бардак, — постановка или затянувшийся спектакль? — Если вы сомневаетесь в реальности сущего, я буду рад помочь вам. — Чем же? — Дазай заинтересованно выныривает из собственных ладоней и смотрит куда-то туда, где, в теории, должен быть Фёдор. — Ущипну, например. — Вечно вы всякий бред с серьёзным лицом несёте, — он на мгновение запинается и хмурится, раздражённо разведя руками. — Ну или по крайней мере с серьёзным голосом. И ведь не узнать даже, когда вы серьёзно, а когда шутить изволили. — Зато вы улыбаетесь постоянно. — Туше. — Почему вы улыбаетесь? Неужели вам смешно? — Вы задаёте слишком странные и сложные вопросы, — Дазай снова остервенело трёт пальцами глаза. Кожа кажется почему-то маслянистой и липкой. Он с отвращением смотрит на пальцы, но даже руку не различил бы, если бы не накрахмаленный манжет. — Но позвольте, не вы ли ещё пару минут назад судили о странном? — Федор говорит лукаво, словно врач, знающий, что его пациент симулянт, но все равно продолжающий расспрашивать о боли в горле с хитрой улыбкой. Только вот Дазай понять не мог: что конкретно он симулирует. А может, у него просто плохо получается подбирать аллегории. — И как вы только дам не утомляете своей дотошностью? — отвечает вопросом на вопрос, но улыбки ехидной не получается. Максимум, добродушная. — Неужто сравнили себя с дамой, Ваше высокоблагородие? — Какой ужас, Федор Михайлович, я вас только что наглейшим образом оскорбил и сделал комплимент, а вы отбились лишь этим?! — Дазай укоризненно качает головой, но на губах нагло растягивается улыбка. Остаётся надеяться, что у одного военного советника большие проблемы с привыканием глаз к темноте. — Не расслабляйтесь, я всего лишь сбросил свои слабы карты, а козыри приберег для дальнейшей игры, — его голос такой серьезный, что воображение против воли дорисовывает ему ухмылку и чертей в глазах, просто потому, что этот страшный человек не может говорить такой ужас и не улыбаться, пялясь самым что ни на есть откровенным образом на собеседника. — Ай-ай-ай, Федор Михайлович, считайте, проиграли вы, партейку-то. Стареете, хватку теряете, — Дазай уже откровенно хихикает, болтая ногами, и наслаждается опьяняющим чувством вседозволенности. — Дазай, меня начинает пугать ваша тяга к преуменьшению своего возраста. Помнится, ещё недавно мы с вами были ровесниками. На лицо вдруг падает несколько капель и Дазай тихо ойкает. Он растирает щеки пальцами, недоуменно смотрит на ладони и только потом слышит, как отряхивает руки Федор. Наверняка хитро улыбается. Вода теплая, почти не чувствуется, но если бы он видел ее при свете дня, то скривился бы: в такое время пруды и фонтаны активно цвели. А ночью все одно — чёрное. Так какая разница? — А вот откуда мне знать? Вдруг вы просто хорошо сохранились? — он качает головой, всеми силами стараясь сделать тон более укоризненным. — Вина, новомодные питания, мази там. Я же вампир, на самом деле. Уже не помню, когда родился. — Разве не помните, какого вы года? — с сомнением задает вопрос темнота у которой бледное лицо и провалы глаз. — Да вот что-то сегодня память ни к черту. Поверите, если скажу, что не помню ни единый вечер из своей жизни, кроме этого? — Поверю, что вы пьяны, — хмыкает Федор и где-то фантомом слышится плеск алкоголя в бутылке. — А ещё, что вы пьяны каким-то странным образом. Ну или вам стоит похлопотать с доктором насчёт памяти. — Да что он сделает то? — фыркает Дазай и хочет залпом выпить шампанское, а потом прикусить губу, потому что жест как нельзя подходит под фразу. Но шампанского у него нет, а пить воду из фонтана, даже во имя великой эстетики, не хочется. — Моему братцу водку вот выписали… Он удивлённо смотрит на светлую фигуру и вскидывает брови, даже если это многозначительно сомневающиеся выражение лица никто не увидит. — Фёдор Михайлович, у вас и брат есть? Загадочная вы, однако, личность. — Он хмурится, давит смешок. — И почему мы говорим как престарелые английские тётушки? Чую, ещё немного и пустимся в размышления о бренности бытия за чашечкой чая. — Я бы не отказался от чашечки чая. Но насчёт бренности бытия стоит подумать. — Что же, я с превеликим удовольствием напою вас хоть целым самоваром, однако, чуть позже, если вы не возражаете. — Разумеется. В таком случае, полагаю, что наша прогулка идёт к завершению? — К сожалению, я бы сказал. — Дазай на секунду хитро улыбается, а затем резво спрыгивает с парапета. — Дазай, черт бы вас побрал, когда-нибудь вам запретят произносить каламбуры. — Уважаемый Федор Михайлович, как же вы можете быть столь бессердечны. Спинку же надорвёте, брать-то меня. — Вы неисправимы, — собеседник выразительно вздыхает и спрыгивает следом, — и я вас умоляю, не отвечайте, я не вынесу ещё одной непристойной шутки их ваших уст. — Фе-е-едор Михайлович, обижаете. — Дазай уже натурально хихикает, прижав руки к груди в деланно оскорбленном жесте. — Когда это у меня шутки были, одни непристойности травлю. — Дазай, вы идиот. — Признаю-с, но тогда вы — черт. — Да хоть сам дьявол, а вы, упрямый ребенок, забирайте последнее слово, — чуть ли не скулит Федор и в вымученном жесте возносит руки к небу, а золотые пуговицы на манжетах тускло блестят в далёком свете зала. Такой вот кукольный человечек: с белым тканевым лицом, глубоко посаженными бусинками-глазками и блестящими пуговицами на мундире. — Вот и порешили, — широко и остро улыбается ему Дазай, надеясь, что в темноте видно, и шагает куда-то туда, где, чисто теоретически, должна находиться та арка, через которую они зашли. Федор стоит молча несколько секунд, а затем цокает и поспешно нагоняет его. Обратно идут в тишине. С ощущением незаконченного диалога и пропахшие розами. Если розами вообще можно пропахнуть. Дазай мельком подносит к носу рукав сюртука и вдыхает зацветшую воду, мокрую траву и почему-то слишком ранний тополиный пух. От него несёт свободой. Федор резво взлетает по ступеням, похожий в своем темном кителе на молодого добермана. Хоть Дазай и знает, что в следующий раз такой фокус может не пройти: болезный ребенок вырос, но болеть не перестал. Его всегда удивляло это свойство Федора — сочетать власть, хладнокровие и убийственный рационализм с кучей проблем со здоровьем и способностью заболеть из-за того, что после танцев вышел на сентябрьский воздух. — Федор Иванович, а мы вас все и поджидали, — из дома выпадает плюшка в платье. Ее накладные темные волосы болтаются на плече и держатся на тонкой шпильке, дергаясь из стороны в сторону при каждом движении. Она хватает воздух ртом и пьяно улыбается. Дазай с опаской разглядывает ее багрово-красное лицо и поднимается, оставаясь чуть позади Федора. — Анна Андреевна, меня по батюшке Михайлович, — вздыхает Достоевский и позволяет даме шустро взять себя под локоть. Она ещё что-то горячо шепчет ему на ухо, пока Дазай стоит в полуметре и с поджатыми губами наблюдает за разворачивающейся сценой, пока девушка не вздрагивает и, в несколько мелких шажков приблизившись к Дазаю, ловко цепляет его за плечо, улыбаясь все так же пьяно и широко. — А я как сказала? — она снова поворачивается к Федору, не отпуская Дазая, но тут же мотает головой и хмурится, подталкивая их ко входу. — Не серчайте на старушку, я ж как лучше хочу. Сейчас как раз мазурка будет, а за ней и котильон, если мне память не изменяет. — Староват я для мазурки, — Федор морщится и неловко улыбается даме. Дазай хихикает и бросает на него лукавый взгляд. — Федор Михайлович, ну котильон-то вы должны будете, — она строго смотрит на него снизу вверх, с высоты своего малого роста, и ставит пухлые ручонки на бока. — Тем более, что последний танец, а следом и ужин. — Как скажите, Анна Андреевна, — нараспев тянет Федор, а Дазай показательно закатывает глаза и перехватывает одобрительную улыбку. Дама тянет их в помещение и они неохотно топают за ней, как две гончих на коротком поводке, огрызаясь и закатывая глаза, но «хозяйка» слишком пьяна, чтобы заметить их недовольство. Высокий бальный зал кажется слишком ярким после ночной улицы и Дазай щурится, почти шипит от рези в глазах. Он из-под ресниц разглядывает широкую лестницу по центру, площадку для танцев и боковые гостиные. Рука с его плеча куда-то исчезает, видимо, уносится кем-то вместе со своей обладательницей, и он тут же чувствует себя неуютно. Нервно поправляя манжеты, Дазай оглядывается в поисках одной нужной ему макушки. Федор проворно подбирается к одному из столом, возле которого вьются барышни в светлых платьях. Предупредил бы хоть. Дазай хмурится и дёргает яркую брошь на пластроне. Металлические зубы кусают его за пальцы и он слишком громко шипит. Брошь падает на пол. Подмигивает светло-голубым камнем. Он разглядывает бледно-розовый саднящий укус на среднем пальце и, поджав губы, лениво растирает его. По ушам весело бьёт мазурка и он натянуто улыбается какой-то прозорливой юной девица в платье с открытыми плечами и глубоким бюстом, которая уже порхает вокруг него. Дазай как-то мельком думает, что больно в этом доме навязчивые дамы, и ссылается на вывихнутую лодыжку, но обещает чуть позже подарить милейшей леди танец. Шутит на автомате, улыбается и целует чьи-то пальцы, бесконечно прыская лестью, как змея ядом. Его пытаются набить виноградом и сыром, как свинью для запекания, но он вежливо отказывается и продолжает какой-то ужасно глупый диалог с молодой вдовой. Достоевский вьется где-то на другом конце зала, то и дело пропадая в массе из платьев, завитых волос и кружев, но потом снова появляется где-нибудь возле широких игральных столов. The Vampire Masquerade — Питер Ганди Мазурка кончается с резким треском и зал наполняется тихим жужжанием. Люди копошатся и снуют туда сюда, похожие на пчел в своих сюртуках и платьях. Дазаю противно. Он не хочет испачкаться в этом. Из ниоткуда вылетает уже знакомая дама и жалит его за руку, навязчиво намекая на то, что чисто из приличия он должен ей танец. Осторожно улыбнувшись, Дазай берет ее под локоть и выводит под первые ноты в центр зала. Фёдор расположился на периферии массы танцующих с какой-то хрупкой девицей. Дазая мутит. Ему плохо почти физически. Если бы не стрекотание под ухом и тонкие запястье в его ладони, он бы расстворился в толпе, как кубик сахара. — Вы сегодня прекрасны. Расстояния между ними — метры. А ещё люди, судьбы, слухи, драки. Дазай что-то шепчет на ухо своей девушке, а она тихо хихикает ему в плечо. Дазаю паршиво. Ему душно, ему тесно, ему противно. Потому что партнёрша танцует ужасно, и он порхает к другой паре, ловко выкручиваясь во время очередного сложного движения, которое повторяется из танца в танец. Музыка странная. Напряжённая и вовсе не по весеннему мрачная. На ум приходят высокие потолки, резные своды и громадный церковный орган. Девичьи платья летают по залу, сюртуки порхают рядом. Кто-то смеётся, звенят бокалы, заглушая скрипки, и свечи отражаются в натёртом до блеска полу. Дазая ведёт в сторону, он улыбается из последних сил и ловит ртом воздух, а в груди расцветает что-то новое, свободное и холодное. Так кровь бьёт в ушах, так колотиться сердце, так дрожат пальцы на запястье новой девушки, что он сам себе удивляется и улыбается вполне искренне, в который раз за эту маленькую жизнь подумывая о том, что, наверное, ему в напиток все же что-то подмешали. Он захлёбывается восторгом. Так красиво. Люди превратились в одну элегантную пёструю бабочку. Дазай ловит глазами улыбки, горящие взгляды и даже чей-то неприлично громкий смех. Зал темнеет, словно в преддверии грозы и, кажется, что откуда-то несёт гарью, даже пепел оседает на манжетах. Но рука рыжей девочки так правильно лежит в ладони, а он так уверенно, ведёт ее в центр, что веет чем-то наигранным. Его партнёрша улыбается и что-то тихо щебечет, наверное, сама даже не надеется, что ее слушают. У Дазая рождается иррациональное желание укусить ее за шею до крови. — Прошу прощения, — девочка склоняет голову и куда-то спешно убегает, оставляя Дазая посреди кружащейся массы. Он пожимает плечами и ловко перехватывает другую девушку в белоснежном платье с открытыми плечами. Волосы у нее смолянисто-черные и непонятного цвета глаза. Ему странно осознавать, что он часть огромного пчелиного роя, для которого не существует свеч, закусок и игральных столов, который лишь кружится в воздухе, но некоторых уже сбивают капли начинающегося дождя. Так страшно, странно и волнующе. Дазай оглядывает танцующих со смутной печалью по поводу того, что рано или поздно все в этом зале умрут, как и он сам. Обиднее всего, что многие даже не вспомнят этот вечер лет через двадцать, а ведь каждый сейчас захлёбывается восхищением перед собой же. Музыка стихает и теперь пчелы жужжат ещё громче. На периферии площадки тихо хихикает моль в белых платьях и пузатые жуки, слишком большие для танцев, активно ухают в их сторону, переваливаясь с бока на бок. Следующие несколько часов они будут заботливо вертеться вокруг них, словно дома не ждут уставшие от жизни жены. Дазай мягко провожает тихую девушку к общему столу, терпеливо соглашается, что погода нынче хорошая, а француз все никак не успокоится — только это, кажется, уже не девушка говорит, — и оглядывается в поисках стола, где стоит доска с начатой игрой. Длинный столик выплывает перед глазами вместе с темной фигурой игрока и Дазай ярко улыбается собеседнику неопределенного пола и возраста, обещая, что обязательно продолжит дискуссию, но сейчас ему надо на минуту отлучиться. Идет к столу с четким осознанием того, что минуты ему не хватит. Пожалуй, ему не хватит целой жизни, чтобы понять, что здесь происходит. Земной шар крутится, не думает о том, что происходит с его тараканами, а тараканы почему-то зациклены на себе и не замечают, что все просто и думать особо не над чем. Каждый человек хоть чуть-чуть, но королева драмы, немецкий мыслитель или китайский философ, и каждый хоть раз спрашивает себя если не «что происходит», то «что должно происходить». И самое большое разочарование в жизни заключается в том, что происходить не должно ничего. Иначе был бы какой-то законченный смысловой блок, какая-то цель или поэтапное развитие. Но жизнь это не эпический роман и не остросюжетный детектив, поэтому никакой смысловой нагрузки обычно не несёт. Глупые мысли. Дазай встряхивает головой и натягивает улыбку, когда по глазам бьёт блеск погон. — А я вас заждался, — Федор вежливо ему улыбается, но почему-то выглядит обиженным. Дазаю совершенно по-детски хочется возмутиться, мол, эй, это не ты тут должен обижаться, но он лишь кривит губы и садиться на высокий стул. — Видел я, как вы ждали, Федор Михайлович, — тянет Дазай и почти ехидно отмечает про себя, что голос его не звучит осуждающе или печально. Федор только дёргает бровью и хмыкает, оглядывая доску, словно оппонент мог поменять местами фигуры. — Неужто обижены, Ваше высокоблагородие? Дазай отмахивается от него и фыркает, пряча улыбку в кулак. — Да ладно вам, Достоевский, не паясничайте. Федор строит недовольное лицо и, усаживаясь поудобнее, тянет руку к фигурам на доске. Он что-то недовольно бурчит, шутит на тему старости и переставляет шашку на соседнюю клетку. А затем мир взрывается. Дазая уносит пчелиный рой из свеч, капающего на плечи воска, шелка, кружев, оголённых ключиц, чьих-то острых зубов и вина. Он барахтается в звуках и светлых пятнах перед глазами, и тонет, тонет куда-то, сам не понимая куда и почему, почему глаза так щиплет и почему китель на груди прожжен керосиновой лампой. Он пытается схватиться пальцами за локоть Федора, но тот блестит серебристой чешуей и шустро уплывает куда-то, а улыбка у него скалозубая и клыкастая, смотрится жутко на рыбьем лице. Дазай пускает золотые пузыри, не видит, как они поднимаются вверх, но чувствует. Странно. Больно. Щекотно. Пчелы жалят его за пальцы, наждачным языками слизывают с него кожу. Хотя откуда у пчел языки? Наверное, это лисы, думает Дазай и сжимает крепко-крепко в кулаке ярко-рыжий воротник. Лисица у него на шее резво изворачивается и клацает зубами совсем рядом с ладонью и, протяжно зарычав, спрыгивает с него, шлепаясь в водку с соком. Она кислотно-оранжевая и пахнет медицинским спиртом. Он потихоньку сходит с ума. Проблема в том, что его «потихоньку» с каждой секундой ускоряется до сверхзвуковой скорости и шлёпает босыми пятками по алкоголю. Своеобразный бухающий Иисус, который крутит людям головы. Дазай Осаму закрывает глаза и медленно тонет в чем-то холодном и пахнущем кабинетом школьной медсестры.