На берегу незнакомого моря

      — Братец Гай, а тебе никогда не говорили в детстве, что если плотно приложить ракушку из моря к уху, то можно услышать его песнь о безграничной грусти?       — Не знаю, — неопределенно пожимает плечами заклинатель, подавляя бьющую в ноги дрожь, что жадным холодом вгрызается прямиком в босые ноги мужчины и сжимает в железные тиски по самые колени. — Не помню.       На самом деле Муан Гай не любит море, — и дело даже не в холоде, что жадными солеными языками облизывает верхние одежды, заставляя те промокнуть до нижних, заметно утяжелившись и пропитавшись влагой, — у него просто некая неприязнь к неопределённости и уязвимости, потому что море огромным драконом объяло своими размашистыми крыльями сушу вплоть до дальних берегов, став морями и озерами, реками и подземными ключами. Все перед Морским драконом мелкие букашки — это-то и не нравилось старейшине пика Славы. Иногда, просыпаясь от долгого сна вместе с сильнейшими штормами, Морской дракон бушует: в тщетных попытках взлететь бьется об скалы и пожирает корабли, затем сытым вновь засыпает, обрушиваясь на поверхность сильнейшими проливными дождями.       Но в глубине души Муан рад, что Шен всё-таки смог заставить его полюбоваться пока еще спокойным морем: небо заметно налилось свинцом и прибавило несколько тонн в весе, грозясь вот-вот разорваться над головами трехдневным ливнем — наступил сезон дождей. Он стоит по колено в воде, набирая полные легкие свежего морского воздуха, медленно прикрывает глаза. Слышит, как Морской дракон легко касается солеными языками дальних скал и открытых камней, словно пробуя на вкус, прежде чем жадно облизать, чувствует, как заметно тяжелеют его одежды и как холод загоняет игры прямо под ногти, заставляя ноги неметь по колено. Вместе с тем, все было как нельзя хорошо — потому что он здесь — стоит чуть дальше, чем сам Муан и тяжело дышит; заклинатель наблюдает, как широко и медленно вздымается у того грудь, как потом медленно опускается — и так по кругу. Шен смотрит куда-то вдаль, на собирающиеся грозовые тучи, о чем-то глубоко задумавшись, даже не замечает пристальный взгляд товарища. Затем, он, словно очнувшись от наваждения, замечает на себе пристальный взгляд и коротко смотрит в ответ, нежно, почти любовно.       Ир Шен пытается делать вид, что ему не больно от того, как стремительно разрушается его душа — получается плохо — Муан Гай все равно мимолетно замечает, как заметно потускнело его ядро, мало того, оно начало трескаться и грозило вот-вот лопнуть. Им обоим больно и страшно до дрожи, потому что один — боится умереть, а второй — боится, что тот жаждет смерти.       — Ты всегда был таким... — начинает Муан и вдруг обрывается: каким «таким»? Он чуть не сболтнул «сексуальным красивым», но он побоялся испортить этими словами их кое-как выстроенные товарищеские, почти дружеские отношения. В любом случае, они уже открыто не ненавидели друг друга или пытались делать вид, что все-таки смогли наладить и без того шаткие и сложные взаимоотношения. Но Шен всё-таки спрашивает, не увидев мимолетную мольбу «не надо, пожалуйста»:       — Каким «таким», братец Гай?       — Не бери в голову, — отмахнулся заклинатель, старательно желая вид, что ничего не произошло. Ветер упрямо игрался с распущенными чёрными волосами Ир Шена и на какую-то долю секунды Муан смог уловить слабый аромат полыни и шиповника — ароматических масел мужчины. Звенящая тишина образовала между ними пропасть бесконечных слов о том, как же сильно Гай обожает Ир Шена.       — Неужели у братца Гая что-то нехорошее засело в голове? Какие бесстыдные мысли посетили эту светлую (в прямом смысле) голову?       Мужчина улыбается загадочно, словно ему открылась Великая тайна мира, и заклинателю кажется, что всё-таки Ир чертовски красивый. Шен случайно касается тонкими длинными пальцами кончиков белых волос Муана, попускает их сквозь пальцы, словно расчесывая зажиточную девушку после приема ванны с ароматическими маслами, затем медленно поднимает руки к едва заметно налившемуся румянцем расслабленному лицу, как лепестки персика наливаются розоватой краской, прежде чем распуститься, убирает надоедливые светлые пряди из рта и трепещущих полуоткрытых ресниц. Кажется, сердце старейшины пика Славы пропустило удар и теперь он окончательно запутался — кто они друг другу — товарищи, друзья или любовники? А Ир тем временем шепчет:       — Какие они всё-таки красивые... Словно морская пена поднявшейся волны́, которая вот-вот разобьется о песчаный берег.       — Мгм, спасибо, — пробубнил тот, скрыв за наехавшими на лицо волосами легкий румянец. И странный же этот товарищ-друг-любовник человек. — Ты изменился.       — И ты тоже. На глазах вырастаешь, как вырастает персиковое дерево и расцветаешь красивыми цветами и долго так, пока солнце не опустится, будешь стоять. А потом все приходит ко мне — и все заканчивается: засыхают последние «живучие» кусты, гнутся к земле почерневшие цветы. Одна только веточка, пустившая корни в воде в моей комнате живет, и Волчара — тоже, а все остальное неизбежно меня покидает, как покидают повзрослевшие дети старых родителей, — рано или поздно покинешь и ты.       И Гаю почему-то становится очень тоскливо, что будто он, такой близкий и одновременно такой далекий, словно это проклятое море, этот Морской дракон — незавуалированно прощается с ним, отправляется в последний свой путь. Сердце сжимается в железные тиски и, кажется, перестает биться. На проблесках между собравшихся туч на синее море опускаются редкие проблески солнечных лучей и один из них запутался прямиком в черных волосах и полуоткрытых губах. Он, Муан Гай — поднявшаяся волна, которая вот-вот разобьется об холодный песок, распавшись на сотни тысяч маленьких капелек и не в силах больше подняться — впитается в песок. Наверное, в этой ситуации суицидник все-таки он, нежели Шен, снова задумавшийся о чем-то своем.       — Смотри, — указывает он пальцем в синюю глубь, там, на расстоянии нескольких шагов, расцветают цветы-ракушки: загораются ультрамарином, отражая от перламутровой поверхности редкие лучи солнца. Загораются так по всему дну, до куда успевает уцепиться взгляд и долго так не погасают: — Началось.       Шен срывает один цветок-ракушку, плотно прижимает к уху и зачем-то закрывает глаза, затаив дыхание. Муан тоже почему-то не дышит, наверное по тому, что море не любит шума, а песня ракушек — очень-очень тихая и невнимательных слушателей тоже не любит. Мужчина дышит ровно, словно загадочная мелодия, которую второй заклинатель не слышит, успокаивает его и закатывает в плотный кокон беззаботности.       Шену становится грустно, и он едва сдерживает выступающие на глаза слезы, чтобы не пустить их прямо тут, перед Муаном, чей взгляд он чувствует и от которого тело покрывается мурашками:

«Ты сердце свое возьми, руками рви и не жалей, подожги и жди вестей.»

      Ракушки пели о чем-то отдалённо знакомом, словно об самом Шене. И он готов был вот-вот кинуться к Муану, чтобы крепко обнять, прижать его «седую» голову к груди и долго-долго гладить, затем целовать его лицо до посинения, шепча любезности. Ему бы непременно понравился такой расклад событий, потому что уже несколько лет они живут непонятно как: товарищи-друзья-любовники и все это следует по кругу, сменяясь временами года, дождями и засухами.       — Ну что там? — Нетерпеливо обрывает заклинатель и мелодия рассеивается. Все-таки море шума не любит, как и цветы-ракушки не любят, когда их не слушают.       — Песня о безграничной грусти, несчастной любви и горящих разорванных сердцах, братец Гай.       Мужчина торопливо прикладывает ракушку к уху и тоже, в жалкой пародии на Ир Шена, закрывает глаза. В ракушке словно остался кусочек моря: оно бьется об перламутровые стенки, шумит и громко бурлит прямо там, в ракушке. Потом начинает свистеть ветер, и в маленьком цветке бушует неистовый шторм — больше ничего.       — Странно, ничего не слышу.       Ир Шен не стал рассказывать, что раковины больше не запоют, обидевшись на отвлекшего их от концерта Муана. Море тоже больше не будет спокойным — пробудившийся Морской дракон снова голоден и в поисках добычи ищет одинокие корабли.       — А знаешь, братец Гай, — начинает Шен, мягко улыбаясь, и о боги, как же от этой легкой улыбки в груди становится тепло! Он смотрит куда-то в душу мужчины, в самую его суть, прежде чем неопределенно пожав плечами, добавить: — Ракушки пели о скорой смерти проклятого заклинателя.       Резко, без всяких слов, Муан Гай просто прижал Ир Шена к себе, настолько плотно, что тому показалось, что вот-вот сломаются ребра. Объятия получились крепкими, по-дружески утешающими. Но почему-то им совсем не этого хотелось. И теперь действительно, словно прощаясь, будто в последний раз, они соприкоснулись губами — сначала несколько неловко, словно неопытные подростки, шалящие в лесной чаще, но потом поцелуй перерос во что-то более требовательное и страстное — как жены встречают своих мужей после долгой разлуки. Поцеловались ещё раз, только чтобы не рушить воцарившуюся между ними гармонию и в этом необузданном порыве Муану все-таки удалось через поцелуй направить немного духовной энергии к ядру Ир Шена.       — Зря ты так, — обрывая тонкую ниточку слюны, соединяющую их губы между собой, шепчет Ир Шен, — твои духовные силы просто выйдут наружу, так и не добравшись до ядра.       — Стоило попытаться, — упрямо твердит в ответ, заправляя выбившиеся черные волосы другого за ухо, — стоило попытаться...       — Знаешь, а мне все-таки не показалось: ты изменился.       — И ты, мой товарищ-друг-любовник, — тоже.