В Сохо наступает полночь

В полночь жизнь в Сохо только начинается. Неоновые вывески отражаются в вечно мокром от проливных дождей асфальте. Повсюду слышна музыка: из тесных забегаловок, из ночных заведений, из открытых окон проезжающих мимо фордов с приплюснутыми мордами. Пахнет дымом от сигарет «Вудбайн» (откуда-то повелось, что их курит Джон Леннон), дешевым пивом, лаком для волос и сыростью. Цокают каблуки, шелестят павлиньи накидки на плечах. Минхо кажется, что у него на лбу таким же неоном светится надпись: я здесь в первый раз. Благо, что в последний. До сих пор непонятно, почему он выбрал именно Сохо, но об этом месте уже давно слагают легенды: причем — либо демонизируют (здесь похоть и разврат, преступность, грязь и страх), либо обожествляют (здесь и только здесь — настоящая жизнь). А такое всегда притягивает. Хорошо, что ему удалось улизнуть из дома незамеченным. Хорошо, что никто не в курсе его маршрута. Над ним наверняка начали бы жужжать, что ходить сюда в одиночку — безумство и практически самоубийство. Здесь люди теряются чаще, чем Битлз бьют очередные рекорды по продажам альбомов. Минхо не страшно — он уже и без этого давно потерялся, погрязнув в роли идеального сына. — Черт подери, я сдеру с тебя шкуру, если ты еще раз что-нибудь такое выкинешь, — чей-то бас раздается так близко, что кажется, будто обращаются к Минхо. Он вздрагивает, осторожно поворачивает голову на источник звука и видит высокого чернокожего бугая в кислотно-красном пиджаке. К нему на шею кидается миниатюрный — сантиметров на двадцать ниже — мальчишка, звонко чмокает в щеку и бросается наутек быстрее, чем тот успевает среагировать. В глазах рябит от цветастых вывесок, и очень хочется пить. Минхо никогда в жизни не пробовал алкоголь. Матушка постоянно тарахтит о плохой наследственности и склонности к зависимостям по линии отца. Отец бурчит нечто похожее на поддержку, опрокидывая очередной стакан виски, но Минхо уверен, что тот едва ли вслушивается в пламенные речи жены (отец в целом редко когда проявляет энтузиазм, кроме как в моменты, когда говорит об утерянном величии Британской империи, которое нужно непременно вернуть). Мистер Харрисон — частный учитель Минхо — утверждает, что даже один глоток алкоголя несет за собой серьезные и необратимые последствия для всего организма. Это, конечно, сложно проверить, но здравый смысл подсказывает Минхо, что слова старика — полнейшая брехня. Бесконечная вереница баров едва ли чем-то отличается друг от друга: незамысловатые названия, призывно горящие окна, толкущиеся у входа мини-юбчонки (венец творения Мэри Куант). Кажется, можно зайти в любой — и прочувствуешь атмосферу всего Сохо. И все равно Минхо не решается: ступает аккуратно, вчитывается в неоновые буквы, вглядывается в окна, вслушивается в разговоры прохожих, только все сливается в одно — и текст, и звуки, и свет. Всего слишком много, и Минхо даже успевает пожалеть, что вообще сюда забрел. Тепличному цветку не место в дикой природе. — Что такая испуганная пташка здесь делает в такой недетский час? — Извините, что? — Минхо растерянно смотрит туда, откуда раздается незнакомый женский голос. Тут же его — как хрупкую леди — берут под руку и кивают головой вперед, указывая шагать дальше. — Мне больно на тебя смотреть, птенчик. Не так давно выпал из гнезда, да? — Я не очень понимаю, о чем вы, — Минхо с трудом выпутывается из крепко вцепившейся в него руки и на всякий случай делает шаг в сторону, чтобы увеличить расстояние между ним и незнакомкой. Та заливисто хохочет, так что даже из ее налакированной, геометрически уложенной прически выбивается прядь. Минхо не очень разбирается в женской красоте, но, кажется, ее даже можно назвать красивой. По крайней мере она похожа на девушек из глянцевых журналов. В их доме таких не водится, но Минхо замечал их порой, когда они с отцом проходили мимо газетных киосков. — Мэри, оставь бедолагу в покое и верни ему бумажник, — за спиной девушки — очевидно, Мэри — вырастает новая фигура: в аккуратно выглаженной, но заметно потрепанной временем и жизнью светло-желтой рубашке и с зализанными назад волосами: что-то между Джеймсом Дином и Элвисом. Минхо не сразу улавливает суть его реплики, но когда до него все-таки доходит, он ощупывает карманы пиджака и обнаруживает, что бумажник — со всеми деньгами — действительно куда-то исчез. Денег там не то чтобы очень много, но хватило бы, чтобы пропустить пару тройку стаканчиков в не самом замшелом месте, переночевать в гостинице, если ночная жизнь надоест быстрее, чем ожидалось, и добраться до дома, вызвав комфортный кэб. Тащиться домой пешком через весь город или, еще хуже, вызванивать отца, чтобы тот отправил за ним машину, совершенно не входило в его планы. Минхо переводит растерянный взгляд то на Мэри, то на воннаби Элвиса и ждет, пока хоть кто-нибудь из них скажет ему, что здесь происходит и что им от него надо. Мелкое хулиганье, уже и без того обобрали до нитки, а все равно не дают покоя. — У меня… Мне больше нечего дать. Могу только часы, они золотые… — мямлит Минхо, демонстрируя запястье. Подаренные родителями на пятнадцатилетие, они вызывают у Минхо лишь усталость. Ему не нравится такая вульгарная демонстрация достатка, поэтому он никогда не выставляет их напоказ, стыдливо пряча под рукавом пиджака. Минхо бы и сегодня оставил их дома, но с чувством времени у него — беда, а вернуться со своего тайного променада с опозданием — последнее, чего он хочет. Мэри хватается за живот от смеха. — Ты еще громче бы об этом сказал, чтобы все услышали, — незнакомец приближается к Мэри, отвешивает ей слабый щелбан и протягивает руку в ожидании. Отсмеявшись, она все же лезет в сумочку и неохотно отдает ему бумажник. — А ты бы еще младенца пошла отпинала, ну ей богу. — Никакого с тобой веселья, — Мэри закатывает глаза и практически тут же растворяется в толпе. — Ты не обращай внимания, — парень подходит к Минхо (так близко, что можно рассмотреть цвет его глаз и родинку на щеке), оттягивает край пиджака и засовывает во внутренний карман украденный бумажник. — Она бы тебе его и сама вернула, просто любит подшучивать над случайно забредшими сюда душами. — Почему это случайно? — Минхо щетинится, отряхивает от себя чужие руки и пятится назад: такая близость сбивает с мысли. — А я не прав? — Не прав. Я тут… Я сам сюда приехал. — Извини, я не хотел тебя обидеть, — парень улыбается, и от его улыбки воздух нагревается на несколько градусов. Или это лишь жар от мотора стоящей сбоку машины. — Меня зовут Джисон. — Точно не Оливер Твист? — Нет, я таким не промышляю. Если что-то и могу украсть, то только чье-нибудь сердце, — Джисон театрально закусывает губу и подмигивает, и это должно выглядеть шутливо, но у Минхо вызывает лишь желание ослабить галстук на шее. Он не сразу вспоминает, что у него на шее нет никакого галстука. — А я с кем имею честь говорить? Минхо тянет представиться чужим именем, создать чужую личность и хотя бы одну ночь пожить чужой жизнью, но при виде улыбки Джисона изо рта вырывается предательское: — Минхо. — Приятно познакомиться, Минхо, — Джисон слегка кланяется и приподнимает край невидимой шляпы. Мимо проносится очередной тарахтящий драндулет. Из бара неподалеку выходит хохочущая парочка, а из открывшейся двери на мгновение раздается томный голос Джима Моррисона, который призывает зажечь его огонь. — Не против, если я поошиваюсь с тобой немного? Мне нужно прокоротать пару часов. — Скрываешься от полиции? — За кого ты меня принимаешь? — Джисон вскидывает бровь. — За человека, чья подружка чуть не оставила меня без шиллинга. — Туше. Минхо окидывает взглядом своего нового знакомого и усиленно размышляет. По-хорошему, надо бы послать его к чертям собачьим и как можно скорее. С такими шуточками и друзьями от него следует ждать только беды. Но с другой стороны, он ведь вернул бумажник, понял отсылку к Диккенсу (значит, книжки читать умеет и про категории добра и зла худо-бедно знает), да и в целом он не очень похож на отъявленного бандита. Не то чтобы у них на лице это написано, но если бы Джисон правда чем-то таким промышлял, то явно не ходил бы в таком потрепанном прикиде. Не солидно это как-то для уважающего себя воришки. Минхо повезло нарваться на него, а не на кого-то с менее дружелюбными намерениями. Если Джисон здесь обитает, то понимает, от каких мест лучше держаться подальше и как не выглядеть так, словно его действительно сюда забросило случайно. Может, это не самая плохая компания? — А зачем тебе нужно скоротать время? — Сосед по комнате привел любовничка, не хочу быть третьим лишним. — Оу, — Минхо чувствует, как кончики ушей начинают гореть. Хорошо, что они стоят под красной неоновой вывеской. — Что, родители не рассказывали тебе про тычинки и пестики? — Джисон ухмыляется. — Рассказывали, но видимо умолчали момент про тычинки с тычинками. — Могу просвятить. — Нет, спасибо, я как-нибудь обойдусь. Джисон хмыкает и тянет Минхо за рукав в сторону узенького темного переулка. Минхо бы возмутиться, вырваться или хотя бы спросить, куда и с какой целью его ведут, но он покорно принимает свою судьбу. Родители всю жизнь твердили, что на каждом углу поджидает опасность, а матушку бы наверняка хватил сердечный приступ, если бы она увидела его сейчас — в компании с незнакомцем в этом «дрянном» районе. Отчего-то эта мысль вызывает едва ли не восторг: хоть раз в жизни сделать не то, что от него ожидается. — Почему ты не возмущаешься, что я тащу тебя непонятно куда? Не страшно? — подает голос Джисон. Они оказываются на менее людной улице, но здесь все так же играет музыка, а асфальт утопает в неоне. Минхо хочет сказать, что одному ему было бы в миллион раз страшнее, что Джисон по какой-то неведомой причине вызывает доверие, хотя Минхо всегда общался лишь с теми, чью кандидатуру одобряли родители. И пусть порой среди них случайно попадались неплохие люди, в основном это были чванливые и лицемерные баловни судьбы, которых не интересовало ничего в этой жизни, кроме глупых безделушек, купленных на родительские деньги. Но Джисону не нужно это все знать, поэтому Минхо с вызовом отвечает: — Я не такой трус, каким могу показаться на первый взгляд. — Я и не сомневаюсь, Минхо. Хочешь выпить? — Не откажусь, — Минхо старается произнести это настолько небрежно, насколько возможно: словно он уже миллион раз вот так приходил сюда ночью, заваливался в первый попавшийся бар и просил плеснуть ему виски. В баре с незамысловатым названием «Красные огни» почти нет свободных мест; из полудохлого радио, кряхтя и поскрипывая, Мик Джаггер поет о том, что больше не может получить удовольствие. Джисон протискивается внутрь, ведя за собой Минхо, покачивает головой в такт и беззвучно подпевает каждому слову. Минхо слышал Роллинг Стоунс по радио, которое включал, когда оставался дома один, или поздно ночью, когда родители — благо их спальня расположена в другом крыле дома — ложились спать. В Минхо пытались взрастить любовь к Бетховену, Моцарту, Дебюсси, но эта музыка едва ли вызывала у него хоть какие-то эмоции, и долгое время Минхо жил с мыслью, что это просто не его стихия. А потом один из тех одобренных родителями знакомый украдкой притащил ему радиоприемник, настроил волну на пиратскую (тогда еще единственную в своем роде, где ставили не одобряемую истеблишментом музыку) станцию «Радио Кэролайн», и Минхо впервые услышал Джонни Кэша. Его уши словно побывали в раю: это было лучше всех Шопенов, Брамсов и Вагнеров, которыми его так упорно пичкали с раннего детства. Тогда Минхо узнал, что такое рок-н-ролл, и его жизнь уже никогда не была прежней. — Ты что обычно пьешь? Минхо оглядывается и понимает, что они уже у барной стойки и назад пути нет. — Веспер, — первое, что приходит в голову. Он видел это в книге о Джеймсе Бонде. Книги же никогда не врут, верно? Джисон вопросительно дергает бровью, но вслух ничего не говорит. Затем поворачивается к бармену и заказывает два мохито. Может быть, веспер — это то же самое, что и мохито? Черт бы побрал эти бесконечные вариации коктейлей, наверняка на вкус это все одинаковая дрянь. — Только вот досада — я забыл дома все деньги, — Джисон очень пытается звучать расстроенно, хотя им обоим очевидно, что он лжет, но Минхо не решается прокомментировать это, молча кивает и протягивает две мятые купюры. — Роллинги или Битлы? — спрашивает Джисон. — Что? — Кто тебе нравится больше: Роллинги или Битлы? — А тебе зачем? — Я пытаюсь поддержать беседу, а ты совсем не помогаешь, — Джисон вздыхает и облокачивается на барную стойку. — Мне вот Роллинги больше по душе, они более откровенные, взрывные, настоящий рок-н-ролл. Битлы слишком прилизанные, что ли. В них нет такой страсти. — Я не задумывался, если честно. Не люблю выбирать, да и вообще их сложно сравнивать. Они слишком разные. — Так а в чем интерес сравнивать одинаковое? — Сравнивать надо не одинаковое, а похожее. Как белый шоколад и молочный, например. А ты мне предлагаешь сравнить шоколад и фасоль. — Вот ты сам же и подтвердил мою мысль, — Джисон победно улыбается. — Один шоколад белый, а другой молочный, вот и все, и чего их сравнивать? А шоколад и фасоль — там и разная структура, и цвет, и вкус, и область применения в кулинарии. — Но ведь это же… Ай, — Минхо устало отмахивается, кладет руку на стойку и укладывается на нее головой. Он не привык бодрствовать в столь поздний час. Даже когда устраивает радиовечера, старается не засиживаться слишком долго, чтобы не выглядеть наутро разбитым и не вызывать лишних вопросов у гипертревожной матушки. — Ты слишком быстро сдаешься. Может, я специально несу ахинею, чтобы тебя раззадорить? — И зачем тебе это? — Просто так. Разве во всем должен быть какой-то смысл? — Полагается, что да, — Минхо выдыхает: эта мысль вызывает внутреннее сопротивление, но ему всегда было проще согласиться с тем, в чем его убеждали, нежели настоять на своем. Спать восемь часов в сутки нужно, чтобы чувствовать себя бодрым. Учить французский нужно, чтобы развивать интеллектуальные способности. Дружить с ограниченным и проверенным кругом людей нужно, чтобы не попасть под дурное влияние. Жить нужно, чтобы… Этому его почему-то так никто и не научил. В тот момент, когда неизвестная Минхо песня на радио сменяется на «I feel free», перед ними ставят два бокала, наполненных прозрачной жидкостью с листьями мяты и кусочками лайма по краям. Джисон подмигивает, уверенным жестом сгребает бокал и со словами «за знакомство» делает несколько глотков, даже не поморщившись. Минхо наклоняется, нюхает — запах вроде бы не отвратительный и как будто даже приятный, но может быть, это лайм сбивает с толку, — и наконец отпивает. Горло тут же обжигает, жар спускается по гортани, разливается в груди, и Минхо кажется, что он умирает. Он закашливается, пытается подавить кашель, но делает только хуже, давится и кашляет снова. Унизительно. Джисон смотрит на эту картину с очевидным весельем во взгляде, но словно совсем этому не удивленный. Неужели Минхо настолько очевиден? — Выпей. Взамен стакану с едва начатым мохито Джисон ставит стакан с — предположительно — водой. Хотя нельзя исключать варианта, что ему хочется усилить страдания Минхо, и поэтому в стакане не вода, а водка. Разумно ли принимать напиток от незнакомца? Минхо не успевает задуматься об этом как следует и заключает, что за последний час сделал больше неразумных вещей, чем за всю жизнь, так что от еще одной сильно не убудет. В стакане вода. — Такие вещи лучше не скрывать, знаешь, — голос Джисона впервые звучит серьезно, даже без намека на шутку. — А тебе-то что? — хрипит Минхо. В горле все еще щекочет, но на Минхо уже и так косится половина посетителей, ни к чему привлекать больше внимания. — Не очень хочется возиться с полуживым телом. И это хорошо если только с полу. — Никто тебя и не просит со мной возиться, — раздраженно бросает Минхо, но тут же жалеет о резкой интонации: в конце концов, Джисон не заставлял его пить. — Не знаю, какую ты там в голове вообразил картинку обо мне, но я не последняя сволочь. Может быть, предпоследняя. Минхо издает глухой смешок, который теряется в последних аккордах песни Cream, но Джисон каким-то образом все равно слышит и расплывается в улыбке: такой счастливый, словно не Минхо рассмешил, а зажег огоньки в каждом уголке Сохо. — Необязательно пить, чтобы хорошо провести время, — говорит Джисон. И делает еще один глоток мохито. — Зачем же тогда люди пьют? Явно ведь не насладиться вкусом. Джисон допивает остатки напитка еще и из стакана Минхо, закидывает в рот кусочек лайма вместе с кожурой и поднимает кверху указательный палец: мол, подожди, я сейчас дожую и поделюсь с тобой всей своей мудростью. Минхо ловит себя на мысли, что ничего не знает об этом чудаковатом незнакомце, кроме имени и того, что он любит песни Роллинг Стоунз и выпить за чужой счет. Хотя не то чтобы Минхо сам сильно ему раскрывается. Кажется, Джисону это и не нужно. — Люди пьют по разным причинам. Кому-то действительно нравится вкус, кто-то настолько подавлен, что не может веселиться на трезвяк, а кто-то поддается общественному давлению и не хочет выделяться. А то у нас знаешь как: до тебя скорее докопаются, если ты скажешь, что не пьешь, чем если просто опрокинешь рюмку-другую. — И к какой категории относишься ты? Джисон хитро щурит глаза, словно ждал этого вопроса. — Я не вписываюсь ни в какие категории и пью без каких бы то ни было причин, просто когда вздумается. — Так можно выделить четвертую категорию тех, кто пьет, когда вздумается, разве нет? — Ты что-то больно общительный стал, — Джисон притворно-возмущенно цокает, не находя, что ответить на вполне логичный выпад. Отчего-то это не раздражает, а веселит. — Хочешь потанцевать? — Что? Прям здесь? — Минхо оглядывает крошечное помещение. Столы стоят чуть ли не впритык, люди дышат друг другу в налакированные затылки, радио кряхтит из последних сил. — Нет конечно, я же не совсем с катушек слетел. Есть тут одно заведение неподалеку. Пойдешь со мной? У Минхо поджимаются пальцы на ногах от одной только мысли, что придется танцевать на виду у кучи людей. И здесь возникает сразу несколько проблем: а) Минхо никогда в жизни не танцевал, если не считать покачивание головой под очередной битловский сингл; б) Минхо никогда в жизни не бывал в ночных клубах или куда там его собирается вести Джисон, и это может стать еще более позорным опытом, чем первая проба алкоголя; в) Минхо никогда… — Пойду. К черту все эти сомнения. Если не сейчас, то когда? Представится ли ему еще когда-нибудь такая возможность? Зачем тогда он приехал сюда этой ночью, нарушив все мыслимые и немыслимые запреты, придумав тысячу хитростей и все еще находясь в опасной ситуации, потому что кто угодно может заметить его пропажу, позвонить отцу и сорвать его домой? Зачем это все было нужно, если даже сейчас — хотя бы на одну ночь в жизни — он не может отпустить тревоги и просто быть? Джисон дарит Минхо широкую улыбку, и это правда ощущается как самый драгоценный подарок, который только можно придумать. В мире Минхо такие улыбки встречаются лишь в исключительных случаях и не слишком приветствуются. Он еще с детства выучил, что скалиться во все зубы — дурной тон. Джисон, скорее всего, никогда даже не задумывался о таких вещах, и Минхо не может ему не завидовать. Джисон берет его за руку, переплетает пальцы и ведет Минхо на выход. У него шершавые руки, а кожица возле большого пальца в колючках — видать, недавно расковырял. Минхо крепче сжимает его руку, словно боится, что если отпустит, тот тут же потеряется в толпе или его затянет в открытую дверь какого-нибудь сомнительного заведения, где проводят пип шоу (в Сохо их больше, чем во всем Лондоне вместе взятом) и куда Минхо не пойдет, даже если ему за это хорошенько заплатят. Но Джисон не отпускает его руку, не ослабляет хватку, не задает лишних вопросов, держится рядом и идет в известном ему одному направлении. — Пробовал когда-нибудь эспрессо? — пытаясь перекричать музыку, что раздается из открытого окна какой-то кофейни, Джисон на мгновение обжигает ухо горячим дыханием, но сразу же отстраняется — Минхо почти получается убедить себя в том, что мурашки идут по коже не из-за этого, а из-за порыва ветра: они как раз проходят мимо сквозной арки между двумя улицами. — Я больше люблю американо, — Минхо говорит громко, потому что не находит в себе смелости приблизиться так, как это сделал мгновением ранее Джисон. Тот, кажется, вообще не знает, что такое личное пространство. — Я тоже. Но говорят, это грех: побывать в Сохо и не пропустить чашечку в эспрессо баре. — Не самый страшный грех, который я совершаю этой ночью. Джисон забавно ведет бровями, явно удивленный сказанным. Реплика Минхо звучит гораздо серьезнее, чем есть на самом деле. Большинство под «страшным грехом» наверняка вообразили бы что-нибудь запрещенное и противозаконное. Для Минхо таковым является прогулка в одиночестве в незнакомой части города и первый в жизни глоток алкоголя. Джисону не обязательно об этом знать, но что-то подсказывает Минхо, что он и сам догадывается о степени неиспорченности своего новоприобретенного знакомого. Из Минхо вышел бы ужасный актер. — Ну ничего, может, как-нибудь в другой раз, — Джисон подбадривающе улыбается. Вот бы и ему такую уверенность в том, что следующий раз когда-нибудь случится. Впрочем, к черту все эти мысли — и без них тошно. За пустой болтовней Минхо почти успел забыть, куда они направлялись, и теперь, оказавшись перед лестницей, ведущей в подвал ночного клуба, он чувствует, как былая тревога возвращается с удвоенной силой. Джисон словно умеет читать мысли: поворачивается к Минхо, коротко кивает в сторону входа, безмолвно спрашивая, не передумал ли он. И на какое-то мгновение это все кажется ужасной затеей. Может, еще не поздно вернуться домой? — Мы можем уйти когда угодно. Если тебе не понравится или станет некомфортно, просто скажи, ладно? Минхо не помнит, чтобы ему когда-либо говорили такие слова. «Потерпи, не капризничай, будь мужчиной, не позорь отца, у тебя никто не спрашивает, чего ты хочешь» — вот это пожалуйста, сколько угодно. Минхо и не знал, что бывает по-другому. Железная дверь украшена нарисованной желтой субмариной, белая кирпичная стена — по соседству — сотнями надписей: маркерами, лаками для ногтей и еще бог знает чем, что использовали вместо чернил. Там и строчки из песен, и логотипы известных групп, и классические «здесь были…». Минхо почти хочет задержаться у входа и провести здесь остаток ночи, читая каждую из этих надписей. — Заходи, не бойся. Минхо, как пугливый зверек, едва ли не на цыпочках ступает внутрь, идет неторопливо, оглядывается по сторонам и вздрагивает, когда чувствует горячую ладонь на пояснице: Джисон дает понять, что он рядом. Тактильный контакт с незнакомцем должен смущать, пугать, отвращать — но Минхо не чувствует ничего из этого. Наоборот, присутствие Джисона действует странно успокаивающим образом, отвлекая от оглушительной музыки и толпы людей, что вразнобой двигаются под нее. Создается ощущение, что они все танцуют под какие-то только им слышные песни: большинство, даже на дилетантский взгляд Минхо, ужасающе плохи. Впрочем, это ведь не соревнование. Этот танцпол — отдельная планета в галактике Сохо. Только вместо солнца здесь — стеклянная громадина на потолке, похожая на пасть акулы, у которой каждый зуб — лампочка — переливается всеми оттенками красного и желтого. Играют хиты двух-трехлетней давности — вечер ностальгии, хотя, казалось бы, еще не прошло столько времени, чтобы эти песни из старомодных вдруг превратились в классику. Но люди не возражают. Цокают низенькими каблуками, вскидывают руки вверх, крутят головами и скачут-скачут-скачут, будто пытаются пробить крышу. Джисон осторожно подталкивает Минхо к площадке: спасибо, что не в центр. Минхо даже не нужно поворачиваться, чтобы почувствовать, как Джисон начинает подтанцовывать задорному ритму очередной песни, испещренной словом «baby». И все-таки Минхо отстраняется, хотя тут же начинает скучать по ощущению тепла чужой руки на своей пояснице, смотрит на Джисона. Тот, освобожденный от задачи проводника, начинает двигаться свободнее: закрывает глаза, качает бедрами, позволяет музыке проникнуть в каждую клеточку тела. В танце он выглядит таким свободным и счастливым, что невольно хочется последовать за ним и украсть хотя бы кусочек этой свободы и счастья — Джисон ведь поделится? Но Минхо замирает, смотрит по сторонам и чувствует себя ужасающе нелепо. Стоит, как памятник Карлу Второму на площади в Сохо — весь из серого камня, но с дурацким почерневшим носом. Разумная часть Минхо понимает, что никому до него нет дела. Неразумная — и главенствующая — физически ощущает на себе чужие осуждающие взгляды. — Минхо, давай потанцуем хотя бы одну песню, — Джисон, уже успевший раскраснеться после нескольких минут на танцполе, с такой надеждой во взгляде смотрит на Минхо, что ни один человек в мире не смог бы устоять. Джисон наверняка осведомлен о своем очаровании и бессовестно этим пользуется. — Только одну, — соглашается Минхо. И зачем только Джисон с ним возится? В нем столько огня, что хватило бы обогреть весь Лондон самой холодной ночью. Почему решил поделиться им именно с Минхо? Мог бы провести ночь в компании с кем-то более интересным, легким на подъем и таким же ярким. С кем-то, кто не сдался бы после одного несчастного глотка мохито, кто согласился бы танцевать, пока не отвалятся ноги, кто гулял бы с ним до рассвета и смеялся до боли в щеках. Что ж, по крайней мере у Минхо есть деньги: может быть, это хоть немного компенсирует все остальные недостатки. Джисон протягивает Минхо руку, и он только в этот момент замечает, что песня сменилась: теперь Дасти Спрингфилд поет о том, что единственное, чего ей хочется — это быть с тем, кого она любит. Мелодия совсем не похожа на что-то лирическое и романтическое, но Минхо все равно невольно подмечает, что толпа потихоньку начинает разбиваться на парочки. Минхо пытается найти в лице Джисона хоть что-то похожее на смущение или страх, но только еще больше теряется, когда видит смеющиеся глаза и хитроватую улыбку. Минхо принимает правила игры: сжимает руку Джисона в своей (и когда он успел привыкнуть к этому ощущению?), впитывает каждое его движение и начинает повторять за ним, двигая бедрами. Первые мгновения страшно так, что кажется, будто он, страдающий акрофобией, пытается устоять одной ногой на тонком канате на высоте нескольких сотен метров. Но Джисон держит и не дает ему сорваться в пропасть: кладет свободную руку то на плечо, то на талию, одобрительно улыбается, беззвучно подпевает словам. И Минхо даже начинает казаться, что слова «I only know I never want to let you go» обращены к нему, и от этого хочется то ли спрятаться, то ли заморозить время, оставить течение жизни на всей земле, и оставить только эту песню, этот танцпол и ощущение руки Джисона в своей руке. — Ты очень здорово танцуешь, — говорит Джисон, когда песня заканчивается. — Глупости, я не делал ничего особенного, — Минхо все же приходится наклониться чуть ближе к Джисону, чтобы перекричать громкую музыку. Так близко, что ощущается резковатый запах мыла, лака для волос и разгоряченной кожи. — Ты просто не видишь себя со стороны. Потанцуем еще? Минхо кивает, но с сожалением ощущает, как Джисон отпускает его руку и отходит чуть в сторону, давая ему больше свободного места. Минхо, который ненавидит, когда вторгаются в его личное пространство, с трудом останавливает себя, чтобы не протянуть руку в сторону Джисона в попытке вернуть утраченное тепло. И хотя на танцполе дьявольски душно, кончики пальцев покалывает от мнимого ощущения холода. Музыка гремит, отдает звоном в ушах, клокочет в груди, пульсирует в сердце — или это не музыка вовсе. Остановиться — подобно смерти. Минхо никогда не думал, что танцевать — так приятно. Глаза Джисона закрыты, на лице — блаженная улыбка, а тело движется само по себе, подстраиваясь под игривый рок-н-ролльный мотив. Он так красив и гармоничен, что, кажется, будто это он своими движениями создает музыку. Минхо замечает восхищенные взгляды, направленные в его сторону, и чувствует странный укол ревности. К чему он ревнует? К тому, что не может быть таким же свободным? К тому, что не управляет своей жизнью так же легко и играючи, как это делает Джисон? К тому, что внимание достается не ему? Нет, здесь явно что-то другое. Минхо хочет укрыть Джисона от чужих взглядов. Пусть он и дальше танцует, но только для него одного. Когда Джисон открывает глаза и дарит Минхо очередную солнечную улыбку, Минхо на какое-то мгновение забывает обо всем на свете. И верит, что в эту минуту Джисон танцует только для него. Минхо, как послушный ученик, повторяет его движения, в глубине души радуясь, что можно беззастенчиво смотреть на Джисона и оправдывать себя тем, что он всего лишь учится танцевать. Непонятно, правда, перед кем он хочет оправдаться: Джисону, кажется, все равно, а обманывать самого себя… Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Проходит лишь час, и Минхо не чувствует ни намека на усталость: словно всю жизнь копил силы на эту ночь. Но раскрасневшийся Джисон останавливается в какой-то момент и, тяжело дыша, говорит на ухо: «Пойдем отсюда, ужасно жарко». Ночной воздух хлещет мокрую от пота шею и лоб. Надо же, внутри действительно было жарко, а он даже не заметил. Он вообще мало что видел и чувствовал там, кроме… — Я бы сейчас убил за стаканчик чего-нибудь холодного, — Джисон вытирает лоб рукавом рубашки. — Я бы тоже не отказался, — Минхо делает короткую паузу, смущаясь тому, что хочет сказать дальше, — только не алкоголь. — Эх, ладно, значит, обойдемся без веспера, — Джисон хихикает, и Минхо бы обиделся, если бы на его месте был кто-либо другой. — Я знаю, где здесь неподалеку есть фонтанчик с водой. Минхо тянет спросить, почему они не могут зайти в первый попавшийся круглосуточный магазинчик и купить бутылку воды там, но взгляд цепляется за аккуратную заплатку на потасканных брюках, и это красноречивее всякого ответа. Но не думает же Джисон, что Минхо заставит его платить? Впрочем, это все не имеет значения, потому что они оказываются перед металлическим фонтанчиком ржаво-серебристого цвета. Джисон тянет на крошечный рычаг, и из-под крана со страдальческим стоном выплевываются первые струи воды. Минхо бы ни за что в жизни не стал оттуда пить, но Джисон выпил и вроде остался живым. Горло мучительно пересохло: кажется, вот-вот по гортани побегут верблюды. Так что Минхо следует примеру Джисона, почтительно кланяется перед фонтаном, как перед королевой, и жадно пьет слегка прохладную воду, которая на вкус лучше всех самых изящных напитков, что когда-либо пробовал Минхо. Пара часов, которые Джисон собирался прокоротать, пока его сосед занимается личной жизнью, уже прошли, и Минхо невольно задается вопросом, что все еще держит Джисона рядом с ним. — Ты не устал? Погуляем еще чуть-чуть? — спрашивает Джисон. — Все хорошо, я не против, — отзывается Минхо. Немного подумав, добавляет: — А тебе разве не нужно на работу с утра? — Какая работа? Я же жулик. Минхо засовывает руку в карман пиджака, достает оттуда бумажник и с улыбкой машет им перед носом Джисона. — Плохой, получается, жулик. — Я просто усыпляю твою бдительность. Минхо смеется, убирая бумажник обратно в карман. Очевидно, что Джисон не промышляет чем-то противозаконным. Может, это наивная вера Минхо в людей, может, он плохо в них разбирается, может, все его представление о преступниках складывалось из карикатурных персонажей голливудских фильмов. Может… — У меня завтра вечерняя смена, так что я смогу поспать днем. — А кем ты?.. — Кем придется, — Джисон усмехается, но в этом смешке нет привычной игривости, только слабый привкус горечи. — Мою посуду и полы в дрянном китайском ресторане, хотя у меня язык не поворачивается назвать его рестораном. Иногда подворачивается курьерская работенка. А вообще я редко где надолго задерживаюсь. — Почему так? — Карма плохая, наверное. Ну и на любой приличной работе нужно с людьми трепаться, а у меня с этим так себе. — У тебя? — Минхо восклицает так громко, что на него оборачивается прохожая дамочка, разукрашенная и разодетая так, словно направляется не в кабак в Сохо, а на красную дорожку. — Я болтаю слишком много и не по делу, могу иногда ляпнуть что-нибудь, не подумав, и обидеть. Людям такое не нравится. — Мне нравится, когда я могу слушать, а не пытаться судорожно придумать, о чем бы поговорить. — Хоть кто-то это ценит! — Джисон смеется, и Минхо с удовольствием слышит, что в его смех возвращаются краски, и он больше не звучит глухо, как двумя минутами ранее. Минхо хочет задать сотню вопросов, но девяносто девять из них прозвучали бы неуместно. Что ж, теперь, по крайней мере, понятно, почему Джисон знает расположение фонтанчиков с бесплатной водой и делает заплатки на штанах вместо того, чтобы просто купить новые. Очевидно, для него это не так уж и просто. Какое-то время они идут молча. Проходят мимо россыпи бутиков с одеждой, в чьих витринах отражается свет ламп и неоновых вывесок. Джисон то и дело лезет в карман, достает оттуда маленький фонарик и светит в стекло, чтобы получше разглядеть, во что одеты манекены. — Им здесь каждую неделю меняют наряды, — поясняет он. Джисон жадно обводит глазами элегантные костюмы, вызывающие шляпы, остроносые туфли: кажется, их подошва вот-вот разойдется надвое и откусит палец. Минхо не совсем наивный и понимает, что не все люди в мире одинаково богатые. Знает и про бездомных, и про голодающих, и про безработных, которые пытаются выжить на смехотворное пособие. Но это все крайняя полярность: абсолютная нищета. И воспринимается она так же: как что-то очень далекое. Об этом порой показывают пресные сюжеты по новостям; об этом писал Чарльз Диккенс в своих романах, об этом так любят снимать душещипательные фильмы. Минхо еще ни разу не сталкивался с бедностью лицом к лицу. Но зато Джисон сам может распоряжаться жизнью. Это ведь дороже всяких денег? — Это, наверное, прозвучит глупо, но я немного завидую тебе, — все же решается озвучить свои мысли Минхо. Джисон тормозит, встает напротив него и кладет ладонь ему на лоб. Минхо уже успел соскучиться по его прикосновениям. — Что ты делаешь? — он все же ради приличия отмахивается. — У тебя жар? Или ты все еще пьян от глотка мохито? Или в той воде в фонтанчике было что-то подмешано? Тогда почему я все еще не спятил? — Джисон не убирает руку, продолжает водить ею по лицу, ощупывает щеки, а напоследок — щипает за нос. — Ну перестань издеваться, — бурчит Минхо. — Просто не представляю, как в здравом уме можно такое сказать, — Джисон фыркает, но — к сожалению Минхо — отводит руки от его лица и возобновляет шаг, сворачивая с оживленной улицы в сторону тихого сквера. — Но вообще, мне теперь даже интересно, что ты имеешь в виду. — Я бы хотел… Точнее, у меня не получается… — Минхо тяжело вздыхает. — Ах, черт, я теперь не знаю, как это сформулировать, чтобы не звучать, как полнейший придурок. — Не переживай, ты уже звучишь, как он, хуже не будет. Минхо толкает хихикающего Джисона плечом, но его слова действительно немного успокаивают. Он уже и так проявил себя со всех не очень лестных сторон — чего еще бояться? В конце концов, если бы Джисон не находил его компанию хоть сколько-нибудь интересной, то давно бы ушел. Но он почему-то все еще здесь. — Я просто очень устал от всех этих бесконечных правил, запретов и ограничений. Я вроде к ним привык — за столько-то лет, но в последнее время хочется… Не знаю, пожить так, как мне хотелось бы самому. Только я теперь даже не знаю, а как мне хотелось бы. Когда дикое животное долго живет среди людей, а потом его отпускают на волю, у него едва ли получается выжить. Так что даже если бы я осмелился убежать из клетки, из этого ничего хорошего не получилось бы. А ты… — Дикое необузданное животное? — подсказывает Джисон с хитрой ухмылкой, за что снова получает кулаком в плечо. Легонько, конечно, больше для вида. — Я… Прости, не знаю, зачем я вообще этот разговор завел. — Эй, все в порядке, — Джисон цепляет Минхо под руку, и со стороны они наверняка походят на пожилую парочку. Минхо не понимает, что чувствовать на этот счет, и ему до чертиков страшно, что они наткнутся на каких-нибудь придурков, которые тоже не слышали про тычинки с тычинками. А если и слышали, то явно ничего хорошего об этом не думают. — Я не хочу тебя обидеть, это наверняка глупо, и… — Минхо, это твои переживания, я не хочу их обесценивать. — Не хочешь или приличия не позволяют? — Мы уже определились, что я жулик и дикое животное, чего уж тут стесняться. Минхо закатывает глаза, даже несмотря на то, что Джисон, идущий сбоку, не сможет этого увидеть. — Хотя по правде говоря, истина где-то посередине, — продолжает Джисон уже более серьезно. — Конечно, у меня в голове первым делом промелькнуло «ну что за чушь он городит, у богатых, видимо, действительно нет мозгов». — С чего ты решил, что я богатый? Джисон поворачивает голову в сторону Минхо, красноречиво обводит глазами с иголочки сшитый костюм, дорогущие золотые часы и кожаные туфли, и Минхо застенчиво тупит взгляд. Глупость сморозил. — Ну так вот. Конечно, такая мысль промелькнула, и мне все еще кажется, что ты не очень понимаешь, о чем говоришь. Но с другой стороны, я понимаю, что это в природе человека — хотеть то, что тебе недоступно. Это как, знаешь, у Мэри… Ты ведь еще помнишь Мэри? — О, не думаю, что забуду ее в ближайшее время. Первое покушение на ограбление — событие запоминающееся. Минхо хотелось бы расспросить о ней побольше: откуда они знакомы? Кем она приходится Джисону? Что за странными делами промышляет? И главное: зачем ей понадобился его бумажник? Но это увело бы разговор в совсем другое русло, а Минхо слишком любопытно, какую мысль собирается донести до него Джисон. Расспросы подождут. — У нее от природы волосы прямые-прямые, но она каждый вечер тратит по два часа, чтобы заплести их в мелкие косички и проснуться утром с кудрями. А ее родная сестра — наоборот — кудрявая, как пудель, и каждое утро просыпается на пару часов раньше, чтобы их выпрямить утюжком. — Трагическая история. — Еще какая. Сквер ведет их к скоплению обшарпанных кирпичных трехэтажек. Здесь уже нет вырвиглазных вывесок, рекламных щитов и оглушительной музыки. Редкий прохожий снует меж дворами, раз в несколько минут проплывает машина, и только из открытого окна где-то на первых этажах одного из домов раздается возмущенное гавканье, нарушающее непривычную для Лондона тишину. — Я живу здесь неподалеку. Не хочешь зайти? — неожиданно предлагает Джисон. У Минхо в голове тут же проносится миллион мыслей: а что ему надо? А стоит ли доверять незнакомому человеку? А не помешаю ли? А вдруг ему просто надоело со мной нянчиться, но неловко сказать? А как же его сосед? А нет ли в этом предложении двойного дна? А что он на самом деле хочет? А что… — Шататься здесь ночью не очень безопасно, — добавляет Джисон, — да и я устал, если честно. — Может, я тогда…? — Я устал от хождения пешком, а не от тебя, — Джисон подбадривающе улыбается и осторожно сжимает его плечо. — Я пойму, если ты не захочешь ошиваться у невесть кого. Минхо хочет возразить, что Джисон — совсем не «невесть кто», но вспоминает, что они знакомы едва ли три часа. Нормально ли — так быстро привязываться к незнакомцу? Порой он общался с людьми годами: с теми самыми, из списка «одобренных», но едва ли мог назвать их даже знакомыми, а уж приятелями или друзьями — тем более. Может быть, он просто изголодался по искреннему общению. Хотя можно ли изголодаться по чему-то, что едва ли когда-либо испытывал? — Мне было бы интересно посмотреть, где ты живешь. — О, это и впрямь весьма интересное зрелище, — в голосе Джисона слышится озорство, и Минхо невольно заражается его энтузиазмом, чувствуя, как они начинают ускорять шаг. Его матушка пришла бы в ужас, увидев его сейчас. Да что греха таить — он сам вчерашнего образца пришел бы в не меньший ужас. А какие-то глупцы смеют утверждать, что люди не меняются. Район, конечно, не из лучших. Смешно и грустно: стоит отойти лишь на километр от центра, как оказываешься словно в другом мире. После шумного, пестрого, но лощеного Сохо — унылые кирпичные постройки, неасфальтированные кашеобразные после недавнего ливня дороги и угнетающая тишина. Словно в театре после антракта поменяли декорации на более мрачные. Джисон каким-то невероятным образом чувствует напряжение Минхо и начинает тихонько напевать «Goin’ home», и губы невольно расплываются в улыбке, когда Джисон с особенным придыханием повторяет «bome, bome, bome». Так, словно это высший уровень лиризма. Выше только — «I’m the egg man, I’m the walrus». Почти получается отвлечься. Мимо них проходит — едва ли не проползает, теряя равновесие несколько раз, — какой-то пьянчуга, бросая презрительное «узкоглазым тут не место». Джисон никак не реагирует, только слегка убыстряет шаг и поясняет: — Он нам ничего не сделает, потому что едва волочит ноги, но лучше перестраховаться. Минхо согласно хмыкает и теперь уже сам цепляет его под руку. — Часто такие экземпляры встречаются? — Периодически. Но у меня длинный язык и быстрые ноги — у них нет никаких шансов. Джисон говорит об этом, как о чем-то будничном: сходить в магазин за хлебом, помыть полы, убежать от неадекватных расистов. Не позавидуешь. Минхо почти сожалеет о том, что согласился наведаться к Джисону, когда они наконец добираются до места и открывают дверь в подъезд. В нос ударяет сильный запах влаги и плесени. — Аккуратнее, здесь вечно тырят лампочки, поэтому свет бывает только по праздникам, — с этими словами Джисон тянется в задний карман брюк, достает оттуда уже знакомый фонарик и щелкает, освещая пространство. Лучше бы, конечно, не щелкал. Стены исписаны нецензурными выражениями, возле входа валяется перевернутая пепельница (банка из-под растворимого кофе) в окружении окурков, и Минхо почти уверен, что замечает возле лестницы несколько тараканов, стыдливо убегающих от внезапного источника света. Джисон берет Минхо за руку и ведет на второй этаж. — Вот она — цена свободы, — усмехается Джисон, чувствуя, как усиливается хватка на его руке. Минхо почти стыдно за такую реакцию, но он правда ожидал чего-то… менее убитого жизнью, если выражаться мягко. — Не бойся, в самой квартире не так ужасно. Левой рукой, наверняка, не очень удобно тянуться к правому карману брюк, чтобы достать ключи, но Джисон по какой-то причине даже не пытается освободить вторую руку хотя бы на мгновение. Минхо благодарен ему за это. Квартира действительно не вызывает такое гнетущее впечатление, как то, что ей предшествовало. Джисон включает свет в крошечном коридоре, тусклая лампочка мягко освещает его и — частично — единственную комнату, где стоит кровать с железными спинками (почти как в больнице), кривоногий диван, шкаф, холодильник и деревянный обшарпанный стол в компании двух стульев. — А где же твой сосед? — Минхо неловко мнется у порога. — У него смена в три. К тому же он всегда пунктуален: если просит освободить комнату ровно на два часа, то и укладывается в столько же. Хотя мне кажется, что он явно себе льстит, — Джисон подмигивает, и Минхо буквально чувствует, как краснеет собственная шея. — Проходи. Только разуйся, пожалуйста, а то Ликс мне голову открутит, если увидит, что пол грязный, он его недавно намывал. Комната хоть и совсем маленькая, но обжитая и в каком-то смысле даже уютная. Обстановка скупа, а стены, потолок, исполосанный разводами (видимо, их частенько затапливают соседи сверху) и душераздирающе скрипучий пол явно требуют ремонта. Но в этом есть свое очарование: Минхо нравится, что можно хоть на какое-то мгновение почувствовать себя персонажем совсем другого кино. Без лощеных картинок, фальшивых улыбок и дорогих ботинок. — Я бы предложил тебе что-нибудь перекусить, но к нам в холодильник даже мыши не прибегают, чтобы повеситься, — Джисон садится на заправленную кровать, которая тут же заходится пронзительным скрипом, и жестом приглашает Минхо сесть рядом. Отчего-то это волнует даже больше, чем тот факт, что они почти весь вечер держались за руки. То было на улице, в какофонии чужих голосов, в мешанине неоновых вывесок, в укрытии ночного Сохо — и эмоций было так много, что сложно было вычленить что-то одно. Здесь, в тишине дома Джисона, в полумраке, который нарушается лишь отсветом коридорной лампочки, каждый шелест его рубашки, каждый вдох, каждый взгляд ощущается с почти болезненной остротой. Минхо садится рядом, неловко кладет вспотевшие ладони на колени и утыкается глазами в спинку дивана, который стоит напротив кровати. — Все в порядке? — аккуратно спрашивает Джисон. Минхо чувствует на себе внимательный взгляд, что совсем не облегчает его состояние. — Да, — слегка помедлив, отзывается Минхо. Джисон, кажется, не слишком ему верит, но не давит, ждет, пока Минхо откроется ему сам. И он бы рад, если бы сам понимал, что с ним происходит, отчего он так взбудоражен, почему вдруг грохочет сердце, сводит живот и потряхивает колени. Они ведь уже не на танцполе. — У вас всего одна кровать, — после нескольких минут молчания начинает Минхо. Джисон откидывается чуть назад, упираясь головой в стену, и издает тихий смешок. — Да. Обычно тот, чья очередь убираться и мыть посуду, спит на кровати, а второй занимает диван. Так и меняемся каждую неделю. — А что, кровати нынче очень дорогие, да? — Ох, милое наивное дитя… — Джисон улыбается и звучит беззлобно, но Минхо все равно чувствует, что ляпнул что-то не то. — Хочешь послушать музыку? У меня есть проигрыватель. — Очень хочу. В родительском доме тоже есть виниловый проигрыватель, но там, конечно, никогда не звучат ни Битлз, ни Пинк Флойд, ни — упаси боже — Дорз. Пластинки, прежде чем попасть в коллекцию, проходят тщательный отбор от матушки, поэтому там в основном копится всякая классика. Тоска смертная. Минхо часто воображал, как где-то совсем неподалеку живут такие же увлеченные рок-н-роллом романтики, чьи шкафы ломятся от любимых пластинок. Каждое их утро и каждый вечер проходят в звуках любимой музыки, и они вправе сами выбирать, что им хочется слушать; они могут танцевать, подпевать во весь голос и не бояться, что кто-нибудь зайдет в комнату и застанет за прослушиванием «сатанистских» мелодий. Минхо, который слушает только радио через хрипящий приемник на самой минимальной громкости, завернувшись в несколько одеял, только бы никто не заметил, может об этом лишь мечтать. — Выберешь что-нибудь? В руках Джисона — увесистая коробка с десятками пластинок. Он ставит ее на пол у ног Минхо и кивает в их сторону. Минхо садится перед ними на колени, словно перед алтарем, перебирает их одну за другой, любовно проводит пальцами по гладкому картону, достает одну за другой, вглядывается в разномастные обложки, жадно ловя буйство красок, что раньше видел лишь мельком за витринами музыкальных магазинов. Здесь знакомого ничтожно мало: Минхо узнает едва ли четверть имен. — Выбери нам что-нибудь сам, я доверяю твоему вкусу. Джисон подсаживается так близко, что их плечи соприкасаются, но Минхо не находит в себе сил отодвинуться. — Чистейший рок-н-ролл, — Джисон вытягивает пластинку с кислотно-оранжевой обложкой, на которой изображено лицо поющего с закрытыми глазами юноши. Минхо чувствует, что сейчас услышит нечто волшебное. Минхо закрывает глаза и позволяет первым гитарным переливам унести его в другой мир. Сбоку слышится копошение и щелканье зажигалки, ровно попавшее в барабанный ритм. — Прости, я не спросил. Ты не против, если я закурю? — Мой отец не выпускает трубку изо рта, так что мне не привыкать. — Ну, знаешь, одно дело — трубка с каким-нибудь элитным табаком, и совсем другое — дешманские сигареты. — Ничего, я как-нибудь переживу, — Минхо усмехается и чувствует, как волнение потихоньку начинает отпускать: завораживающий, чуть хрипловатый голос Хендрикса и его виртуозные гитарные соло спасают от неловкого молчания и пронзительной тишины. Джисон тоже выглядит расслабленно, неторопливо раскуривая сигарету, качая головой и постукивая пальцами по драному линолеуму. — Можно попробовать? — Минхо кивает на сигарету. — После твоего опыта с мохито я бы не советовал, — хмурится Джисон, делая еще одну затяжку. — Я просто никогда… Джисон задумчиво чешет пальцем подбородок, но уже в следующее мгновение садится напротив Минхо, так что их колени соприкасаются. — У меня есть идея получше. Джисон кладет ладонь на щеку Минхо, затем медленно и осторожно, словно Минхо от одного неловкого движения рассыпется, ведет пальцами к виску, спускается чуть ниже, обводит ушную раковину, вызывая у него рваный вздох. Джисон почти успевает испугаться и отстраниться, но Минхо закрывает глаза и подается в сторону внезапной ласки, как недолюбленный бродячий кот. Пальцы следуют по шее, обводят кадык и дразняще скользят по подбородку. Движения такие же мучительно медленные, как тягучая мелодия, что обволакивает пространство. — Приоткрой рот, — Джисон почти невесомо проводит подушечкой пальца по нижней губе Минхо, который покорно следует его указанию. Джисон придерживает его двумя пальцами за подбородок, делает очередную затяжку и приближается к Минхо так близко, что их носы утыкаются друг в друга. Джисон выдыхает дым в его приоткрытый рот, и Минхо готов поклясться, что на какое-то мгновение чувствует призрак прикосновения чужих губ. Неторопливая чувственная мелодия внезапно взрывается громким аккордом, от которого вздрагивают оба. Минхо открывает глаза и видит перед собой улыбающегося Джисона. — Черт, мне нужно было вдохнуть его, да? — произносит Минхо, поражаясь, как у него вообще хватило сил сформулировать связное предложение. — Не нужно, тебе не понравится. — Но ведь так не считается? — А ты никому не рассказывай, если будут спрашивать, — Джисон лохматит волосы Минхо, затягивается в последний раз и встает, чтобы выкинуть сигарету в пепельницу. Минхо пытается пригладить взъерошенные волосы, случайно проводит пальцами по шее и останавливается, чувствуя сумасшедше бьющийся пульс. Жаль, не получится так же пригладить пульс. На коже все еще ощущаются чужие прикосновения. Джисон пританцовывает, пока открывает окно и вытряхивает содержимое пепельницы на улицу. — Как тебе Хендрикс? — Очень красиво. Я, кажется, слышал у него что-то по радио, но там редко говорят названия песен, так что… — А пластинок у тебя нет? — Джисон удивленно приподнимает бровь. — Есть, но… Это не те пластинки, которые мне хотелось бы иметь. А чего мне хотелось, меня особо никто не спрашивает. Минхо замечает, как тускнеют глаза Джисона, когда он снова садится напротив — гораздо дальше, чем хотелось бы. — На самом деле, это первый раз, когда я вот так сижу и слушаю музыку, которая мне действительно нравится. — У тебя сегодня ночь первых разов, да? — Ага, пытаюсь наверстать упущенное. Какое-то время они снова молчат. Минхо кидает взгляд на свои часы — четвертый час утра. — Знаешь, кажется, я начинаю понимать, почему ты можешь мне завидовать, — произносит Джисон с грустной улыбкой. — Не уверен, что смог бы жить без музыки. — Если бы жил так всегда, то это не было бы так тяжело. Ты бы просто не догадывался о том, чего лишен. Или догадывался, но весьма смутно. — Но ты ведь догадываешься. И не смутно, а вполне ясно. Ведь поэтому ты сейчас здесь? Минхо молчит. Последнее, что хочется делать, — это вдаваться в подробности о своей семейке, расковыривать болячки и закапывать кровью недавно вымытый пол. Джисон понимает и начинает говорить сам. — Я пару лет назад был в отношениях, которые не приносили мне ничего, кроме тревоги и усталости. Тот человек высасывал из меня все силы, потому что ему всегда хотелось быть рядом. А я так просто не мог, меня душило его постоянное присутствие. И еще у меня был друг, который бредил идеей найти свою вторую половинку. На любые мои жалобы или попытки выговориться он реагировал раздражением, потому что… Ну как я вообще смел жаловаться, когда был благословлен отношениями? Его это ужасно бесило, а я чувствовал себя виноватым. Может, я правда не ценил, что имел? Но в какой-то момент я стал завидовать другу: тому, что он мог одеваться, как вздумает, выходить прогуляться в любое время суток и ни перед кем не отчитываться; грустить и не объясняться, почему ему грустно. Мы оба были несчастны, потому что обладали тем, о чем мечтает второй. Такая вот глупая ирония, — Джисон глухо усмехается. Минхо вроде бы улавливает, к чему этот рассказ, но поток мыслей уносится в немного другое направление и приводит к угнетающему выводу: он совсем не видел жизни. Пока Джисон влюблялся, строил и терял отношения, работал, слушал музыку, охотился за пластинками, общался с незнакомцами вроде самого Минхо, исследовал ночной город, Минхо же… Даже думать тошно. — Поэтому ты теперь бродишь ночами по Сохо? — Наверное… Я как-то не задумывался об этом. Очевидно, у нас с тобой тоже похожая ситуация. — Ты тоже мне завидуешь? — Минхо хмурится и, кажется, начинает понимать, почему эта же мысль, прозвучавшая чуть ранее от него самого в адрес Джисона, вызвала такую реакцию. Сложно представить, как можно завидовать тотальному контролю, равнодушным родителям и жизни — безвкусной, как авокадо или листовой салат, которыми его постоянно пичкают. — Свобода — это приятно, но ровно до тех пор, пока не настает день, когда нужно платить за комнату, и ты понимаешь, что в ближайшую неделю придется питаться, чем придется. И это в лучшем случае. Так что, если бы у меня был выбор: жить, как ты, но никогда не задумываться о деньгах, или продолжать жить… вот так, то я… Честно, я не знаю, что выбрал бы. — Прости, — Минхо в минутном порыве подается чуть вперед и накрывает ладонь Джисона своей. В голосе Джисона нет никакого упрека, но Минхо все равно чувствует себя виноватым: за то, что затеял этот разговор, за то, что даже не задумывался о таких вещах, за свое происхождение — хотя в последнем он явно не виноват, не выбирал ведь, в какой семье рождаться. — Все нормально, Минхо, — Джисон сжимает его руку в ответ, осторожно поглаживая большим пальцем. В его лице ни намека на раздражение, и если на минуту позволить себе помечтать, то можно прочитать в его глазах что-то похожее на нежность. Минхо не может отвести взгляд. Матушка сказала бы, что его приворожили, ведь не может чужой человек так быстро запасть в душу, но пусть даже и так. Минхо без раздумий отдал бы ему все, что у него есть, лишь бы он и дальше мог наслаждаться свободой и не волноваться о будущем. Минхо всегда был слишком мечтательным. Глаза туманятся: от усталости, полумрака и гитарных переливов, но Минхо был бы полнейшим глупцом, если бы потратил оставшееся время на сон. Может, было бы разумнее уйти? Продолжить исследовать город, сходить впервые в жизни в кино на ночной сеанс, встретить рассвет, сидя на остывшем асфальте и провожая суетящихся работяг, что торопливо передвигают ногами; попробовать эспрессо по совету Джисона… К дьяволу это все. Превращать еще и эту ночь в соревнование по заветам своих родителей совершенно не хочется. Сегодня и так собралось столько впечатлений, что хватит на несколько жизней вперед. По крайней мере, Минхо очень хочет в это верить. — Ты так внимательно меня рассматриваешь, — Джисон переводит блуждающий взгляд на лицо Минхо, который, пойманный с поличным, тут же отводит свой в сторону. — Меня это не смущает, я просто заметил. — Зато меня смущает, — нервно усмехается Минхо. — Не знаю даже, что думать. — О чем? — Джисон слегка наклоняет голову и щурится. — О тебе. И словно в кино — комнату пронзает заключительный аккорд, игла проигрывателя лязгает о пластинку, и все затихает. — Хочешь потанцевать? — Джисон поднимается с пола и протягивает Минхо руку — прямо как на танцполе. Кажется, это случилось целую жизнь назад. — Музыка закончилась, — говорит Минхо, но, противореча самому себе, встает следом и принимает приглашение. Ощущение руки Джисона уже такое родное. — Я буду вместо музыки. Минхо издает тихий смешок, решая, что Джисон шутит. Неловко обвивает руками его шею и кладет подбородок на плечо, ощущая, как чужие руки устраиваются на талии. Они немного неуклюже покачиваются из стороны в сторону, а затем Джисон начинает петь. И это лучше Джими Хендрикса, Джона Леннона, Джонни Кэша, Элвиса и любого рок-н-ролльного бога: потому что это Джисон, и он близко, и нет ничего, кроме его голоса. Все становится хуже, когда Минхо начинает вслушиваться в слова и улавливает: — When he danced he held me tight And when he walked me home that night All the stars were shining bright And then he kissed me. На последних словах Джисон слегка отстраняется, вынуждая Минхо вылезти из укромного убежища в его плече и посмотреть на него. Взгляд Минхо невольно опускается на чужие губы. Неужели они правда…? Джисон хочет? Так разве можно? А что если у него не… — Можешь даже не говорить «я никогда не», — улыбается Джисон, и Минхо выдыхает неловкий смешок. — Я и не собирался! — восклицает Минхо, хотя оба прекрасно понимают, что это ложь. Вся минутная спесь улетучивается, когда ладонь Джисона оказывается на его щеке. Еще одно уже знакомое чувство, по которому Минхо успел соскучиться, и… И он целует Минхо. Это пьянит сильнее свободы, глотка мохито и жара танцпола в Сохо. Джисон не углубляет поцелуй, и в глубине души Минхо благодарен ему за это: его слабое сердце к такому еще не готово. Минхо и без этого чувствует, что вот-вот рухнет без сознания на скрипучий пол, поэтому цепляется руками за ткань Джисоновой рубашки, как за спасательный круг, хотя это мало чем помогает — Минхо никогда не умел плавать. И чувствовать так сильно — тоже. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем Джисон отстраняется. Проводит большим пальцем по щеке и чуть надавливает на кончик носа, вызывая у Минхо смех и слегка сбавляя градус напряжения. Джисон молчит, смотрит с лукавой улыбкой на Минхо и ждет, словно боится сказать что-нибудь лишнее и спугнуть. — Ты так красиво поёшь, — восхищенно выдыхает Минхо. — Если однажды станешь звездой, я буду гордиться, что слышал тебя одним из первых. — Скажешь тоже, — Джисон отстраняется, смущенно трет шею ладонью и отходит к окну. Упирается руками в подоконник — когда-то наверняка покрытый белой краской, а теперь весь облезлый, — и выглядывает на улицу. Окно выходит на соседний и такой же измученный жизнью дом, благо он не очень высокий, и кусочек неба. Минхо встает рядом и ловит сидящего на ветке грача взглядом. Почему-то думается, что это было бы идеальным названием для какой-нибудь уличной банды. Интересно, существуют ли такие сейчас? Не в страшилках по телевизору, а на самом деле. Минхо ужасающе мало знает о настоящей жизни Лондона. — Почему нет? — Какой музыкант без гитары? А я скорее состарюсь, чем на нее накоплю, — Джисон качает головой. — Можно было бы продать проигрыватель и пластинки, но я не готов остаться без музыки. — А откуда у тебя проигрыватель? — От бывшего соседа перепало, по наследству, так сказать. Он так впопыхах собирался, что забыл про него, а я не стал напоминать. Только ты никому не рассказывай. — Унесу эту тайну с собой на тот свет, — Минхо буквально заставляет себя улыбнуться, хотя внутри все болезненно сжимается от слов Джисона. Мыть полы в грязной забегаловке, быть на побегушках и носиться из одного конца города в другой, чтобы доставить никому не нужную макулатуру, — и все еще не иметь возможности накопить себе на гитару. Минхо не очень представляет, сколько она стоит, и в целом имеет весьма смутное представление о ценообразовании. Но очевидно, для Джисона это неподъемная сумма. И это все ужасно несправедливо. Сколько их таких: талантливых удивительных людей, которые не могут раскрыть свой потенциал и выбиться в свет по такой прозаичной причине. Конечно, есть Битлз, есть Твигги, есть Дэвид Бэйли — когда-то их презрительно клеймили словом «кокни» за то, что им не повезло родиться слишком далеко от центра, где не слышно перезвонов Сент-Мэри-ле-Боу, зато теперь возносят до небес. Громкие исключения, в шуме которых не слышны тысячи историй тех, кому повезло меньше. Талант — это даже не половина успеха. Минхо косится в сторону Джисона: тот не выглядит расстроенным, он, кажется, уже и не думает об этом вовсе, и это восхищает. Смог бы Минхо так же? Сохранить огонь в сердце, не имея ни гроша за душой? А наивные мечтания об абстрактной свободе, если бы голова была забита мыслями о том, где взять денег, чтобы в очередной раз расплатиться за комнату и не оказаться на улице? Сверху раздается грохот — словно что-то с силой упало на пол. — Это сосед опять перебрал, — поясняет Джисон. — Он не буйный, просто легко теряет равновесие, когда пьет. А так он забавный. У него даже кот есть. При упоминании кота глаза Минхо загораются энтузиазмом. — А ты откуда об этом знаешь? — Слышимость хорошая. Он часто его матом кроет, но всегда обращается к нему «мое солнышко». Видимо, очень хулиганистый, но очень харизматичный кот, — усмехается Джисон. Минхо замечает, что небо постепенно начинает светлеть, безжалостно приближая время их расставания. Он, конечно, не очень опытен в человеческих взаимоотношениях, но не такой несмышленый, чтобы не понять — когда закончится эта ночь, закончится и эта история. Может, оно и к лучшему, но сердце уже заранее начинает поскуливать от тоски. Минхо всматривается в Джисона, в эту неказистую, но очаровательную комнатушку, стараясь впитать этот момент, надежно запечатать где-нибудь на подкорке, чтобы возвращаться к нему в будущем. — Тебе к скольки нужно домой? — Часам к семи, прежде чем меня спохватятся. — Значит, у нас еще около часа в запасе, — Джисон зевает, и Минхо чувствует укол вины за то, что мешает ему отдохнуть перед работой. — Хочешь, послушаем еще что-нибудь? — А можно… Можем просто посидеть… рядом в тишине? — Минхо не решается сказать, что хотел бы обнять его и, возможно, украсть еще хотя бы один поцелуй. Он, кажется, и без этого получил слишком много. Но Джисон — очевидно, волшебник или колдун, — словно читает его мысли. Берет за руку, ведет к кровати, ложится и тянет за собой. Минхо даже не пытается возразить, придвигается ближе, обхватывая его за плечи обеими руками и чувствуя приятную тяжесть на груди. Неловко — сердце отбивает такой бешеный ритм, словно по его камерам барабанит Кит Мун. — Я все еще тебя смущаю? — бормочет Джисон, явно борясь со сном. — Уже почти нет, — нагло врет Минхо. — Ты очень славный, Минхо. Надеюсь, жизнь еще столкнет нас с тобой когда-нибудь. Минхо нравится эта формулировка. Без дурацких любовных излияний, пустых обещаний и нелепых оправданий. Они оба все понимают. — Я тоже очень на это надеюсь, — теперь уже совершенно искренне отвечает Минхо. Он не уверен, услышал ли Джисон эти слова, потому что пару мгновений спустя его дыхание выравнивается, а рот забавно приоткрывается во сне. Минхо лежит так почти целый час, чувствуя, как немеет каждая часть тела. Нужно вставать, и как по волшебству Джисон выпускает Минхо из своей хватки и переворачивается на другой бок. Может, это и не волшебство вовсе, и он тоже ненавидит неловкие прощания. Но прежде чем уйти, Минхо должен сделать одну последнюю вещь. Он снимает свои золотые часы и кладет их на стол. Затем оглядывается: на стене висит отрывной календарь, на котором все еще вчерашняя дата. Минхо вырывает лист, берет ручку, которая одиноко завалялась на тумбочке у дивана, и пишет мелкими-мелкими буквами на том крошечном пространстве листа, что не занято напечатанной датой. «Продай часы, купи гитару, прославься и посвяти мне песню. Ли Минхо».