habitual.

костик кладёт в рот сначала одну зелёную горошинку, потом вдогонку вторую и сразу после неё третью, тщательно пережёвывая. как песчинки для рта взрослого человека, для его собственного, крошечного, детского, они являлись чем-то бóльшим. вроде бусинки сладкого винограда для крупногабаритного грома или голубоватой лесной ежевики для складно-миниатюрного хазина, пошедшего в дедушку. костик не любил виноград, но игорю порой было интересно ощутить по его опыту какого это – есть виноград, будто клубнику целиком? наверняка неудобно, раз он всегда так старается есть всё маленькое: маленькие сосисочки, маленькие ржаные булочки, маленькие перепелиные яйца, маленькие лесные шишки, которые он постоянно совал в рот, когда был младше. но это, конечно, не считая тех редких порывов внезапно откусить петин персик прямо из его рук. оттуда ведь вкуснее, не так скучно как поесть точно такой же, только из холодильника, целый. – ты уже поел? с несколькими горошинками в руках и медленно пережёвывая остальные, костик поднимает взгляд на подходящего к нему отца и неуверенно кивает. это ведь не миска супа какого-нибудь, а горошек! если он уже что-то проглотил, значит съел? или не съел, если учитывать, что начищенный персонально ему, между прочем, горошек ещё не кончился? костя думает, продолжая с усердием лопать во рту горошинки, и игорь не смеет ему мешать, останавливая взгляд на свеженьких кампанулах на деревянном подоконнике. заказанных заранее на сегодняшний день, специально, белого и сиреневого цвета. вроде бы обычные «жених и невеста», в которых они всё детство невзначай копались, но его привередливому, однако ценящему воспоминания из время от времени беззаботного детства мужчине такая красотень только и может приглянуться. кто бы что, глядя на него, не думал. глаз радовать будет как минимум пару месяцев, не то что все эти букетные трёхдневки, которые петька терпеть не может в собственном доме. игорь, конечно, не садовник и не большой цветолюб, но после нудного награждения послед важных и, важно отметить, сложившихся операций, когда им этих букетов на все четыре руки накидывают, с большой печалью в голове уговаривает не выкидывать сразу. да, всё для фотографов, но ведь их кто-то выбирал, и растил кто-то долго. кто-то упаковывал и держал в воде. они, в какой-то степени, тоже живые и ни в чём не виноваты. игорь раз в недельку и их, и горшок уж точно полить сможет. заодно с гришей, что уже несколько лет живёт у них на подоконнике. игорь вытирает влажные руки кухонным полотенцем и подбирается всё ближе к косте. своими большими-большими взрослыми шагами, шаркая в конец дырявыми тапочками. мальчик вовремя замечает это и замечает то, что подходит игорь не просто так, а наверняка поглядывать рисунок! костя, в порыве волнения за своевременное обнародование своего искусства, суёт в рот оставшиеся в руках зелёные горошинки и пулей детского водного пистолетика подбегает к столику напротив телевизора. с кучей карандашей, уже заметно пожившими и совсем юными, разбросанными по полу вместе с изрисованными бумажками с пробой пера, и самым драгоценным — в центре лежащим голубоватым листочком с тремя изображёнными в нём криво-косо человечками и красивыми лиловыми сухоцветами, приклеенными по его контуру клеем пва. – не смотреть! не смотреть! – голосит костя нечётко, строго смотря на папу, расставив в стороны руки с пузиком вперёд и прикрывая собой совсем ещё не готовый рисунок. игорю за объёмный тканевым динозавриком на его футболочке почти не видно, но себя, петю и сына он всё же распознаёт, прежде чем его обращённый туда, куда не надо, взгляд заметит константин игорич. нарочно заранее глянув как далеко его ноги от ножки дивана (в особенности страдальный мизинец), гром покорно прикрывает ладонью глаза, показывая ребёнку, что даже если захочет, то ничего не увидит, и делает несколько неуверенных шагов в предположительную сторону дивана. как он её запомнил. – я не смотрю, кость. не смотрю, – игорь подтверждает, наклоняясь вперед, чтобы рукой нашарить подлокотник. казалось бы, с приятной кожаной обивкой он будет настолько же мягким, как и сидения, которые игорь знает всю свою жизнь, но нет. разок, ещё в детстве, с дуру решил прыгнуть на него, спеша на начало утиных историй по телевизору. решил, что попросту потратит время, меняя траекторию от входной двери до спинки, через которую уж точно можно было бы перепрыгнуть. разбежался тогда, едва скинув грязные ботинки, и, боже.. как же он тогда ошибался. даже с высоты собственного роста плюхаться на эти подлокотники игорь больше никогда не решится. под всё тот же напряженный костин взгляд гром с вымотанным стоном падает на подушку дивана. сорокалетняя махина громко скрипит и пыхтит, содрогаясь скрипящей спинкой, но стойко выдерживает очередной удар своей долгой жизни, затихая всего через пару мгновений. костик же, поняв, что опасность наконец-то миновала, уже отходит от низенького столика, где хранилось его сокровище, но вовремя замечает, что папа снова открывает глаза, нарушая обещание. он пыхтит, мигом возвращаясь на своё место сторожилы. – пап, ты обещал! – топает ножкой, обиженно надувая нижнюю губу. игорь молчаливо моргает, не понимая, о чём сын говорит, но, вспоминая, откидывает взмокшую от жара работающей духовки голову на спинку дивана. терпеливо, без повышения тона или возмущения, подобному возмущению ребёнка. он ведь здесь взрослый, ага. – мне теперь до конца дня сидеть здесь с закрытыми глазами? – вздыхает. – да, – деловито, поправляя завернувшийся хвостик брахиозавра на уровне пузика. – может ты просто прикроешь чем-нибудь рисунок, котёнок? папа не может целый вечер быть с закрытым глазами, ему утку с картошкой через час вытаскивать, кость.. прикроет? костик замирает, отвлекаясь, и молчит, оборачиваясь к шкафу с кучей полок на стенке; ищет взглядом что-нибудь подходящее. прикроет.. он прикроет! воодушевлённо улыбаясь, мальчик решительно оббегает стол по зелёному мягкому ковру на полу и тянется к стопке старых журналов на самой нижней полочке. только вот внезапно для, нет-нет, не подглядывающего игоря, вытаскивает он не обычную «афишу», пыльного «медведя» или радикальный «птюч» из нулевых. костик вытаскивает перевязанное бечёвкой толстое уголовное дело, отсыревшее настолько, что спустя годы его низ превратился в вечное выцветшее пятно, пахнущее подвалом. игорю, хоть колом бей, хочется подорваться с места и отнять у этого хрупкого несмышлёного создания, с вероятностью во все сто процентов, полный сборник фотографий отрезанных ушей и расчленённых тел. да ещё и с подробным описанием всего, что в руках следственных органов дало столь плачевный результат. но он же, блять, обещал не смотреть и уж тем более не открывать глаза, когда во второй раз сказал, что не будет делать этого. поглядывая на потолок сквозь пальцы ладоней, гром паникует всего секунду, прежде чем догадывается, как обойти неудобства своих же слов. – кость, ты откуда это взял? – костик смотрит на папу, вытянувшего перед собой ладонь, и ручки малыша сами по себе начинают опускаться вниз вместе с тяжёлой папочкой в них. он всё увидел, он соврал! пообещал, но соврал ему и посмотрел! – разве оно всегда лежало там? – нет, оно.. лежало в вашем старом шкафчике. в закрытом ящике, – костя еле давит из себя буквы, ощущая то, как быстро он перестаёт хотеть попросить почистить ему ещё вкусного зеленого горошка и неприятное пощипывание внутри носика. это ведь должен был быть сюрприз, и никто не должен видеть его подарок папе. папе на день рождения подарок, никто кроме него самого! это ведь, в какой-то степени, и костин подарок тоже, и только сам костя решает, кто может увидеть его до ужина, а кто нет. недовольно хмурясь и едва не хныча, поглощенный своим горем костик, однако, прекрасно понимает, что жёлтый картончик действительно раньше был в другом месте. сжимая кулачки, он медленно подходит к столику с рисуночком и небрежно кидает дело рядом с ним, уже не заботясь о том, надо ли прикрыть что-то или нет. ему всё равно, как стало всё равно и папе на собственные обещания. – а потом ящик сломался, – бубнит он себе под нос, не смотря ни разу на игоря, всем видом показывая обиду. игоря, которому, честно говоря, в данный момент было важно просто не дать косте открыть дело. просто, без всяких сложностей, не дать маленькому ребёнку увидеть фотографии, от которых даже у взрослой психики останутся воспоминания на ближайшие несколько недель. – кость, ты всё-таки накрой рисунок, лады? но папку не открывай, – игорь правда пытается говорить ровно. как в порядке вещей, вроде «кость, твои игрушки, кажется, хотят спатки. может соберём их всех?» или «кость, пора обедать, твоим пупсикам и зайчикам тоже нужно отдыхать». но едва гром проговаривает предпоследнее слово, намокшие глазки малыша сверкают озорным любопытством, и он мгновенно хватает со стола такую неинтересную папку. нарочно отворачиваясь, игорь чётко видит, он старается развязать тугой маленький узел своими настолько же маленькими пальчиками. – костя, я сказал не открывай, – гром почти не замечает колоссальной разницы в тоне, в мгновение изменившимся после того, как сын специально решил сделать то, что делать ему запретили. как минимум, попросили не делать. это тон не папы, это тон майора, который на работе обозлённый дырами в расследовании раздаёт приказы подчинённым. уже не приятелем и даже не коллегам. костя знает его, хоть и слышит лишь иногда и далеко не у себя дома. но ведь виноват тут не он, а папа! с чего бы это ему слушаться? почему нужно сделать то, что он сказал, а не то, что правда хочется? – прости, – гром понижает тон, понимая, что перегнул. – просто там.. просто фотографии с плантации всякого укропа и цветной капусты, – тупо выкручивается и безбожно врёт он собственному ребенку, всё так же до безобразия глупо выставив перед собой ладонь. игорь помнит, что обещал и даже перед одним из своих самых больших страхов не уберёт эту долбанную руку от рисунка. да, с красивым разноцветным тортом в середине, их домашним цветочком на окошке и двумя буковками «з» и «д» вверху листка. игорь даже не пытался поглядывать, честно. просто срок службы длинною в почти пятнадцать лет даёт о себе знать независимо от того, на работе он или нет. но пусть его ребенок будет уверен в нём дальше, независимо ни от чего. значение слов «профессиональная деформация» он вряд ли в своей голове сможет посчитать достойным аргументом. – мой знакомый биолог попросил подержать у себя. потом заберёт, вот и всё. фу, ну и гадость. но и без досконального знания слова «биолог», мальчик с отвращением кривится, высовывая язык и, как плешивую, отдаляет пожелтевшую временем папку от себя. за неимением других способов как-нибудь избавиться, ему всё же приходится накрыть ей рисунок на столе. неаккуратно и без пылкого энтузиазма, но накрыть, почти без выглядывающих белых уголков бумаги. игорь, внутренний узел напряжения внутри которого благополучно растворился, когда сын убрал от себя этот сборник ужасов, не сразу понимает, что случилось. только-только начинает, когда костя потирает кулачками глазки, недовольно кряхтя и очень раздражённо принимаясь перебирать разбросанные по столу карандашики. беспокоится, переживает, злится и хочет плакать — понимает совсем не майорская часть игоря. костя так сильно хочет побыть самостоятельным и сам справиться со своими проблемами, но, господь, не он ли позавчера плакал из-за того, что разрушил собственноручно построенную высоченную башню из кубиков? – коть, иди сюда. покажу кое-что. улыбка игоря прячется за усами и типично папским хрипловатым басом, но костя её всё равно замечает. смотрит, щурясь недовольно, будто ёжик от солнышка, попадающего в глазки из окна, и задумывается. грозовые тучки над его маленькой головушкой рассеиваются так же мгновенно, как и внутри юного интересующегося всем на свете организма поселяется жуткое любопытство – это что ещё такое папка покажет? новый гаражик ? грецкие орешки? или вообще велотрассу для его игрушечных велосипедов и байков? костик шмыгает носиком, дотягиваясь до железного ситечка со стручками молодого горошка внутри и, беря его крепко двумя ручками, неуверенно подходит к игорю, оставляя свою ношу на краю дивана. совсем не заботясь о том, попадёт ли вода прямо на кожаную обивку, он запрыгивает на диван, закидывая на него сначала одну ножку, а потом вторую, руками помогая себе, и в порядке вещей, даже не замечая мягкого подталкивания под попку. гром рукой вытирает ему сопли и слёзы, подмечая для себя, что немому предложению сесть на руки костя совсем не протестует. значит, не всё ещё потеряно. обиды обидами, а спать на коленочках он любил. особенно когда у родителей на работе был; когда столовская куриная котлетка с картошечкой удобно устраивались в животике, всегда спать захотевалось, а подушка с диванчика из дедушкиного кабинета время от времени девалась куда-то. тогда для игоря уже роли не играло — чё там кто подумает или скажет, лишь бы его котинька счастливо мяукнул в полудрёме и прошептал что-то об игрушке, которую обязательно нужно обнять. иначе обидится! – вытяни свою ручку. вот так, да, вперёд, – игорь, без капли стыда за своё ужасное нечестное поведение, старается склониться. как можно ниже к полу и ребёнку, чтобы оказаться на уровне его обзора. костик молча ждет. и когда папа прижимается к нему своей колючей щекой, и когда его ручку зачем-то выкручивают в воздухе: верх, вниз, вверх и немного влево. костя не понимал, что гром ищет правильный угол, но, едва открыв рот, чтобы начать свой детский бунт, костик ахает от удивления. его ручка, так же повисшая в воздухе, как папина всего несколько минут назад, полностью скрыла из виду противную папку на столе. совсем-совсем, как будто и нет её там! – видишь? я не увидел его. ничего, ни капельки, – довольный собой и немым восторгом ребёнка, игорь улыбается, предоставляя теперь ему самому управление собственной ладонью. костя даже не пытается, но от чего-то идентично копирует на пухлощёком личике угловатую улыбку грома. поднимая ладошку вверх и с рвущимся наружу жутчайшим восторгом возвращая её на место. папочка правда исчезает, как исчезла и для глаз отца. это значит, что его папа не лгун, честный милиционер и самый лучший чистильщик гороха на планете. – ты не совра-а-ал, – кидается костик к нему на шею, слабо и действительно больно оттолкнувшись коленками от коленей грома. так неаккуратно и неуклюже поёрзав перед этим, что шанс в этой ситуации быть удачно пойманным почти равен нулю. но игорь его всё равно ловит. – ты правда ничего не видел! – ловит, нежно целует куда-то неразборчиво над бровкой со шрамиком и подтягивает ножки костика ближе к себе; чтобы удобнее, по обеим сторонам бёдер, чтобы сел наконец-то спокойно. терпеть его болючие полуприсядки с пятками, упёршимися в чувствительную после давней операции кожу на ногах, игорь тут не собирался. – конечно не соврал, – замечает он то, как мальчик умилительно рычит, стараясь без запинки и с первого раза выговорить свою многострадальную рычащую, но тянет вместо неё только гласную. как хазин, плохо выговаривающий буквы после работы. костик сейчас был как губка, которая безразборно впитывает всё то, что ты ей предоставишь — они с петей это недавно заметили. услышали от него во время сложной партии в игру-развивалку. коровка всё никак не могла найти своего телёночка (так сильно схожего с детёнышем лани), а костик шептал себе под нос едва разборчивые приказы думать, думать, и думать. если бы в этом доме телевизор всё еще стоял в углу, перед книжным шкафом, а на его маленьком сыне была вельветовая кепка, грома бы тогда перекосоёбило ещё больше. – я тебе никогда не совру, коть. ты же, кхм, знаешь. игорь ненадолго замирает, мягко поглаживая его спинку через легкую футболочку и скромно улыбаясь, когда костя, вместо того, чтобы привычно слезть с колен и шутливо требовательно тыкнуть тяжёленьким ситечком с горохом в лицо, просто отодвигается немного дальше, устраиваясь около груди. непривычно мирно после его сегодняшних капризов на протяжении всего дня. костя трётся носом о тёплую кожу за тканью громовской серой футболки, которая старше костика, дай боже, если не в раза четыре, и старается уйти от порывов ветерка то с одного бочка, то с другого. вентилятор непрерывно гонял воздух по квартире уже несколько часов, до этого вызывая у его маленького только положительные эмоции. но не когда он в столь уязвимом настроении, не когда так волнительно перед папиным днём рождения, не когда спать хочется удобно на коленях и не когда глазки щиплят от сегодня то и дело появляющейся влаги в их уголках. – папа придёт в шесть часов, – осведомляет гром его тихо, стараясь привнести малышу чуть больше спокойствия. дать понять, что он в безопасности. костик даже перестаёт стучать пальчиком по его крестику на шее, полностью сосредотачиваясь взглядом светлых глазок на громе и его ласковом тоне. слушая, ожидая и, пожалуй, заведомо ожидаемо открывая ротик через мгновенье после того, как игорь договаривает. но гром знает его больше, чем как пять пальцев, и решает не мучить сложными конструкциями с проекцией времени, пока ему недоступными. – сейчас почти четыре. ты успеешь закончить свой подарок? костик куняюще мигает глазками, готовясь, кажется, ответить сразу и с большой серьёзностью. но вместо этого только сладко зевая, снова падая щекой игорю на грудь. сворачиваясь клубком и потирая пальчиками совсем сонные влажные глаза, он всё ещё раздумывает над тем, действительно ли успеет. игорь думает только о том, чтобы не забыть включить на его тумбочке мягко дышащий мягким голубым светом увлажнитель. петя заулыбается, найдя его приторно дрыхнущим в своей кроватке под тонкой простынкой и на прохладном одеялке с молнией маккуином, а игорь на кухне, стыдливо потирая лоб, скажет, что ненавидит пиздеть косте даже в таких неважных и, вроде как, в целях защиты, вещах. петя скажет, что сложно будет найти родителя честнее, чем игорь с их сыном. наверное, на всём белом свете.