Underdog

2. Обычное и необыкновенное Воспоминания о раннем детстве это нечто теплое и мягкое, пушистое, светлое, даже если все не так радужно. Но Харви почти ничего не помнил о своей жизни до того, как встретил Гелука. Он жил с мамой. Ныне ее лицо растворилось среди других сотен лиц женщин — в каждой из которых он мог бы отыскать ее черту. Или же — из всех этих невзрачных черт многих-многих девочек, девушек, женщин и старух состоял ее полузабытый лик? Его бедная жизнь полнилась забавами с другими такими же детьми — негритятами, латиносами, бедными белыми — вельтами, давным-давно утратившими гонор и славу жителей Старого Доброго Света, сиротами и хулиганами, пай-мальчиками, которым не разрешалось гулять после шести, и девочками-оторвами постраше, вроде Шлампе Дженни, которые наоборот ошивались всю ночь на улицах, курили сигарки и попивали джин. Все перевернулось, бултыхнулось, переменилось, когда мальчишка возвращался домой, в Латинский квартал, одним самым обыденным деньком. Обыденным, заурядным, тривиальным — все эти прилагательные (на двух языках) он, безусловно, выучил гораздо позже, не без участия Гелука, а пока что он знал только незамысловатое определение — обычный. И обычным этот день для обычного мальчишки из Вельтмахта — южноамериканской колонии Рейха, — считался ровно до встречи с гером Гелуком Коннелом, ну, или лучше называть его мистер — ведь он грассландец. — Тебе туда нельзя! — прохрипел мужчина, хватая мальчишку за плечо. Говорил он на вельтстком без южного акцента, будто учился языку в Европе — так изъяснялись только приезжие — слуху и умишки Харви тогда хватало, чтобы разобрать — кто местный, а кто — нет. — Это я уже понял, — огрызнулся мелкий, завидев подле двухэтажного длинного дома с такой же длинной верандой, где они жили с матерью, целую вереницу полицаев. А от этих ребят — добра не жди! — поэтому он чуть смягчился, бегло изучая незнакомца, который его предупредил. Но только вот таким типам доверяться не следует, как учила его маменька и сама матушка-жизнь. Огромный, патлатый и лохматый, в кожаном плаще и широкополой фетровой шляпе — он напоминал то ли бандита, грабящего золотоносные прииски, то ли святошу, проповедующего в самом средоточии греха и бедности. Про головорезов и священников мальчишка тоже наслышался всякого — с ними дружбы не сыщешь — одни продадут тебя на плантацию, другие — запихнут в какую-нибудь богадельню, что намного хуже работного дома и той же сахарной фермы. Харви смутился, не найдя у мужика воротничок проповедника и символов веры. «Следовательно, бандюган. Кажись, я попал в беду! Да и какова разница? — Эта мыслишка ему пришла на ум чуть позже. — Будь он святошкой — я тоже вляпался по уши один хрен». А мужик все держал его и держал — крепко, но лишь за рукав одежды, а не за плечо — из плоти, костей, крови и всего такого. Мальчишка уж дернулся, отстранился несколько, когда ему показалось (А показалось ли?), что мужик его обнюхал. — Не думаю, что от меня вкусно пахнет, гер, — произнес оборвыш, прекрасно понимая, что после игр и забегов наперегонки по бесконечной Аргентинштрассе с другими такими же детьми, предоставленными улице, вряд ли он благоухает лавандовым мылом, как пахло от чистюль — детишек торгашей, ростовщиков и прочих обогатившихся днесь золотоискателей, бывших беглых каторжников и деревенщин Старого Доброго Света. — Точнее, попахивает, — Гер улыбнулся, — даже разит. Твоя мамаша совсем не следит за тобой, верно? — Мамку мою не тронь! — И не трону, ибо поздно уже. — Что? — Сам погляди. — Мужик до этого не выпускал из своей хватки сорванца, опасаясь, что тот улизнет, теперь убрал ручища в карманы, привалился спиной на столбик, будто бы наблюдал спектакль томной суки-жизни. Полицаи тащили тело со второго этажа, использовав в качестве носилок окровавленное лоскутное одеяло (следы на нем — бурые, темные — напоминали ржавчину) — его Харви сразу узнал, как и спутанные волосы, ее изящные, а теперь безжизненно болтающиеся ступни. — Нет больше твоей мамки, — сухо подметил незнакомец. — А у тебя — нет больше дома. Тебе туда нельзя. — А ты кто такой вообще? — Мальчишка пока не верил своим глазам и всем прочим чувствам, поэтому еще не хлюпал носом и не размазывал слезы. Он тупо таращился на то, как мужчины в форме волокут его мать и бросают сверток с ее телом в повозку, как соседи прикрывают рот и нос ладонями, напрочь протрезвев от увиденного, кто-то гонит детей в квартирки, чтоб их потом не терзали кошмары, а старший полицай опрашивает свидетелей. «А если бы я остался этой ночью дома… То и меня бы… То…» Совершенно случайно Харви вчера не вернулся вечером, околачиваясь со Шлампе Дженни и другими беспризорниками. Он сглотнул. — Шумиха почти базарная, — подытожил гер в шляпе и плаще. — А нам надо валить, пока кто-то из соседей тебя не завидел. В приют тебе никак нельзя, соплежуй. — Никакой я не соплежуй. А вот ты еще кто такой, чтоб так меня называть? — оторопело прошептал оборванец, вновь повторяя свой вопрос, оставшийся без ответа. На мужика он не глядел, бежать за удаляющейся повозкой не решился — момент упущен, хоть он и быстро бегает, уже не поспеть. Да и гер его в два счета догонит, еще повалит на дорогу и задаст трепку. — Отец твой, тупица, — рявкнул мужик. — А теперь пошли отсюда. — Отец? — недоверчиво промямлил он. — Где ты все это время пропадал? — Теперь-то мальчик принялся изучать незнакомца тщательно — каждую заплату на его одежде, черточку лица, сильные и грубые кисти, испещренные руслами вен, отросшие округлые ногти с грязью под ними и тяжелые башмаки. — Позже поговорим. Ты есть хочешь поди? Живот предательски заурчал. Жрать Харви хотелось, хоть теперь его голодный желудишко выворачивало от увиденного и услышанного. Или же все это лишь чувство голода? Нет, не только оно. Его мать мертва, убита, а вот объявился его отец. Это просто ужас и блеск! Блестящий ужас или ужасающий блеск. Разве такое возможно? Скажи кому из ребят — ни за что не поверят. — На. — Мужик достал из кармана завернутую в полосатую бумагу половину кренделя. Харви поблагодарил мужика, вдохнул аромат свежей выпечки, и вцепился в мякоть с глазированной корочкой и посыпкой, проглотив все моментально и почти не пережевывая. Такие угощения он ел лишь по большим праздникам. — А теперь, когда между нами установлено подобие доверия, предлагаю валить. Смотри, та пухлая фрау указывает в нашу сторону. Бьюсь об заклад, она тебя признала, малец. Плотный старший полицай (единственный из братии оставшийся у дома, где совершено преступление), держался все это время к ним спиной. Теперь же он кивнул соседке Харви, а пока разворачивался всем корпусом, подозрительного мужчины и мальчишки уже и след простыл. — Danke. — Харви старался не отставать от незнакомца, который вел его, видимо, к собственной повозке! Или к автомобилю?! «Нет, все-таки повозка. Повозка и лошадь — красивые», — подметил малец. — Как тебя звать? — бросил на ходу мужчина, сам он, переменившись в морде в сторону выражения более ласкового, поспешил к своей любимице — принялся поглаживать и осыпать лестными словами черную, как сама статуя смерти из церкви, лошадь. Он все еще ожидал ответа возясь с упряжью, пока мальчишка продолжал таращиться на него, кобылу и экипаж. — Außenseiter, Scheißfrisierten, Miststück, Mistkerl. — Это что, все одно слово? Или имя многоярусное? Или прозвище? А попроще чего? Я не из Вельтмахта, как ты понял. — Тут всех так зовут: Негритенок, Slutty, Мальчик-зайчик, Крысеныш. Вот и меня зовут все по-разному, что-то вроде: Отребье, Поганец, Засранец, Сучёнок. Англикашки, — он произнес это с презрением, — сказали бы — Underdog. — Эвоно как. То бишь я могу выбрать из всех предложенных тобой вариантов? А как тебе, к примеру, Чумазый Соплежуй? Что, не нравится? — Харви, — промямлил мальчишка, — меня звать Харви. — Другое дело, Харви. Это тебя так мать назвала? — Тот кивнул. — А меня кличут мистер Гелук Коннел. А теперь полезай внутрь. На сиденьи саквояж — там найдешь себе одежку, негоже в такой рванине кататься в моей коляске. Только свои обноски не выбрасывай. Там же лежат духи, знаешь что это такое? — Знаю. — Мальчик припомнил, как один из любовников подарил Шлюшке Дженни флакончик духов, после чего она стала пахнуть не только джином и табаком, но и розами. — Ими побрызгай себя, свой новый наряд и старье. Понял? — Понял. — Видать, сильно от него разило, раз уж какие-то духи так беспокоят гера, ой, мистера Коннела — так ему подумалось. — А теперь выполняй приказы, юный солдат! — Л-ладно. Так точно! — Мальчишка лишь одной ногой ступил на подножку, все еще не веря этому мистеру Коннелу — отцу, бандиту, святоше или кому-то гораздо похуже. — А почему ты не жил с нами? Он еще раз оглядел мужчину, зовущегося его папаней: теперь он заметил, что один его глаз подернут белесой пленкой, а вокруг видны следы будто от ожога. Харви уже видал бывших вояк, а ныне калек, столкнувшихся с таким оружием — как ядовитые газы. — Гаскриге, людер дери! — Ругался этот мужчина однако по-вельтстки. — Ты воевал?! — Мальчишка только сейчас призадумался — а ведь англиканский пес вряд ли сражался за Вельтмахт! Поэтому-то он и не жил здесь. Потому что воевал за Грассланд. Но он не стал о таком рассуждать вслух, хоть и задался вопросом при каких обстоятельствах его родители познакомились. «Во время войны. Познакомились, заделали меня, а потом разбежались каждый в свою страну. Чего тут непонятного, дебил Харви?» — И ничуть этим не горжусь. Твои вопросы когда-нибудь подойдут к концу? Нам нужно уезжать отсюда как можно скорее, Харви. «Если б ты знал, сколько их еще у меня…» — Но мальчишка только вздохнул. — Слышишь меня? Или ты внезапно оглох? Малец еще некоторое время колебался. Но что ему делать? Оставаться на улице? Бежать к ребятам? Или же поверить некоему иностранцу — Гелуку Коннелу? — Как звали мою мать? — с вызовом крикнул он — это уж точно должно расставить две точки над u! — Хильда — ну, так я ее звал. Сванхилда Винтер. Хотя какие уж тут лебеди… И какая зима… Ответ мальца полностью удовлетворил. Да, так ее и зовут… Звали… Он еще раз оглядел переулок, ведущий к Аргентинштрассе, зыркнул в том направлении, где находился их дом, после плюнул на мостовую, мол, будь что будет, сбежать от этого мужика всегда сумеет, и забрался в повозку, а Гелук уселся на козлы. — Мы едем прочь из города? — только и спросил он. — Обещаю, обещаю, это самый мой последний вопрос, гер, ой, мистер! — Он еще хотел узнать: «А как же моя мама?», но побоялся разгневать мужика, прекрасно зная, что отцы обожают лупить своих сыновей (как и жен) — так проявляется их любовь. И такой отеческой любви он не шибко-то жаждал. — Самый-пресамый распоследний? — Гелук даже развеселился. — Мы покидаем Вельтмахт, сынок. Харви не верил своим ушам, он еще никогда не выбирался из Латинского квартала, куда уж там — покинуть колонию?! Тогда он решил поверить своим глазам — блестящий саквояж, как и обещал его отец, дожидался, когда же его наконец откроют. Этим мальчишка и занялся, с удивлением обнаружив внутри детскую одежду, как раз ему впору. Он, как и обещался, не стал ничего спрашивать у Гелука Коннела, отметив про себя, что, вроде бы, уже несколько раз до сегодняшнего обычного (но вмиг ставшего необычным) денька, уже где-то видал эту всклокоченную шевелюру, шляпу с широкими полями, потертый дорожный плащ и немигающий глаз с бельмом. Продолжение следует.