Сгоревшее королевство

Blitz Union — Plastic

      Большую часть пути Кэйа проводит в зыбкой дреме. На ровной трассе до Сумеру, той самой, где они с Чайльдом так и не погоняли на тачке, его затягивает в сон. Дальше начинаются перепады высот. Старые шрамы давно затянулись, но пару раз Кэйю будит головная боль. Каждый раз, заметив, что он открыл глаза, Ксавье даёт комментарии.       — Новая дорога закончилась, у Гандхарвы покачает.       Или:       — Чувствуешь запах моря? Конечно, нет, нам ещё ехать и ехать.       Или:       — Роскошная растительность. Хотел здесь снять фильм ужасов про иназумского ниндзя, который… — окончание истории размывается, когда Кэйа снова уплывает в тревожный сон.       Это состояние сложно назвать отдыхом — скорее, энергосбережением, пока нечем заняться. Лучше так, чем раз за разом обдумывать всё, что случилось за последнее время. За этот день. За этот вечер.       Интересно, что из увиденного Чайльдом знает Альбедо?       При этой мысли Кэйа не чувствует ожидаемого отвращения или холодного бешенства, которое давно стало привычным. Хотел бы он вовсе ничего не чувствовать. И, может, ничего не знать. Сколько незнакомых людей видело его голым, изуродованным, в коме, без сознания? Одним больше, одним меньше…       Но в том и дело, что Чайльд ему не чужой. Не очередной равнодушный медик, наблюдающий за интересным подопытным. Не любовник на пару часов.       Что стоило не пересекать черту и в этот раз? Не подсаживаться за столик, не курить за углом клиники, не вытряхивать из кошмаров. Не попадаться в ту же ловушку.       Зря он позволяет себе эти мысли — в горле встаёт ком. Пытаясь сглотнуть его, Кэйа глубоко вздыхает.       — Скоро остановимся перекусить. — Ксавье трактует его состояние по-своему. — Сразу согреешься. Только подхватим нашего главного актёра.       С этой фразой явно связана какая-то шутка, но Кэйа не знает контекста.       Ксавье сворачивает на обочину. Задняя дверца открывается, и в салон проскальзывает мальчишка в огромной, доходящей до голых колен куртке. Капюшон опущен до носа, так что лица не разглядеть, видно только белую чёлку.       — Фремине. — Ксавье указывает на него большим пальцем и оборачивается назад: — Видел, малыш? У нас гости.       — Добрый вечер, — доносится сзади, так тихо, что даже Кэйе сложно расслышать. — Я к вашим услугам, если что-то понадобится.       — Он тихоня, — поясняет Ксавье. — Не то что наш гений. Тому только попадись! Он даже меня заболтал, можешь поверить?       К подробностям жизни неизвестного гения Кэйа остаётся равнодушен. Едва машина трогается, он снова приваливается к стеклу и закрывает глаза. Фремине не издаёт больше ни звука, будто хочет, чтобы о нём забыли.       Знакомое чувство.       — А вот теперь, — слышит Кэйа сквозь шум мотора, — море совсем близко.       В воздухе и правда чувствуется соль — а ещё тепло и знакомая мягкость.       Климат Фонтейна напоминает о Мондштадте, Кэйа знает это ещё из прошлой жизни.       — До порта недалеко. Там заедем на паром, и ещё до рассвета окажемся в тёплых постелях. Приятная мысль, да? — Ксавье смеётся и вдыхает полной грудью. — Водные пути — величайшее чудо, как по мне. Самолёты, автомобили — само собой, благо, как бы иначе я возил по всему Тейвату столько барахла? Но в любой момент купить билет и умчать из одной части страны в другую, это ли не настоящая свобода?       Фремине единственный раз за всю дорогу глубоко вздыхает.       — Брось, — Кэйа по голосу понимает, что Ксавье смущён, — со всеми бывает! Подумаешь, решил выпрыгнуть на ходу! Море всегда ласково к фонтейнцам! Хорошо, хорошо, можешь не комментировать. Я же обещал, что больше не буду! Мне что, следует поклясться? Ты же знаешь, с таким как у меня характером ничего нельзя обещать! Я обязательно сделаю всё наоборот!       Усмехнувшись, Кэйа плотнее закутывается в куртку и старается снова задремать. Ему удаётся — веки слипаются, и под ними мелькает первый смазанный сон. Там Чайльд, Альбедо и Дилюк, совсем молодой; они смеются, что-то обсуждая, а Кэйа смотрит издалека и знает, что не сможет подойти.       Из-под повязки стекает слеза. Кэйа незаметно вытирает её о плечо.       Что толку искать невозможного. Разочарования — часть пути, знак двигаться дальше, — напоминает он сам себе, погружаясь в привычные кошмары, слишком очевидные, чтобы принимать их за реальность.       Кэйа, который хотел быть услышанным, понятым, принятым — остался в прошлом, как и многое другое. Кэйа из настоящего хочет только пару минут размять ноги и покурить. Но и это может подождать.              ~              У аль-Хайтама непривычно мёрзнут уши, приходится то и дело прикрывать их ладонями. Тома каждый раз улыбается и дотрагивается до него: берёт за руку, за плечо, быстро целует в щёку. До его дома всего ничего, но аль-Хайтаму хватает, чтобы вместо холода снова почувствовать возбуждение.       — Не против, если сегодня я снова снизу? — шепчет Тома ему в губы, как только они оказываются в квартире. — На ногах не стою.       — Может, отдохнёшь? — предлагает аль-Хайтам самый логичный вариант, но Тома сводит его решимость на нет — обнимает за шею, прижимается так тесно, что аль-Хайтаму становится жарко.       — Шутишь? Я так ждал этой ночи…       Они снова целуются, и аль-Хайтаму стоит большого усилия отстраниться.       — Мне нужно в душ.       Нельзя подчиняться примитивным инстинктам, которые шепчут забыть обо всём, наброситься на Тому прямо здесь, разложить его на полу среди обуви и кончить в него минимум дважды.       — Сходить с тобой?       — Нет.       — Полотенца в шкафу. — Тома целует его в кончик носа, выпускает из объятий и, развернувшись на пятках, стягивает лёгкое хаори и майку. — Если усну, разбуди. Не хочу терять такой вечер.       — Хорошо, — сдержанно кивает аль-Хайтам.       В ванной он запирается на защёлку, стягивает одежду, пропахшую лекарствами и кофе, рассматривает пятно спермы на брюках. Больно из них двоих было Кавеху, но сейчас аль-Хайтам чувствует себя разбитым. И ему нужно побыть одному, чтобы привести мысли в порядок.       Он осторожно, стараясь ничего не задеть, входит в душевую кабину, придирчиво настраивает температуру воды, ждёт, пока намокнут волосы, и встаёт под поток воды. Кавех действительно его исцарапал, плечи и спина начинают саднить. Противное чувство, но не гаже того, что ест изнутри.       Правда ли Кавех за него рад? Правда ли не чувствует себя покинутым? Он казался довольно искренним, когда говорил… Солгал бы аль-Хайтам на его месте? Кто знает. Не хотелось бы проверять. К тому же, Кавех всегда видел его насквозь. Почему аль-Хайтам не умеет так же, читает как раскрытую книгу всех, кроме своего мужа?..       С тяжёлым вздохом он подставляет лицо под струи воды и откладывает эти мысли в сторону. Кавех прав, что бы ни происходило, переживаний и страхов ему хватает и своих. Как искренне он улыбнулся, стоило повести себя как раньше…       Брезгливо бросив одежду в чистку, аль-Хайтам обматывает бёдра полотенцем, тихо доходит до спальни, заглядывает в двери. Тома безмятежно спит на животе, устроив голову на сложенных руках, его кожа позолочена матовым светом, и теперь аль-Хайтам замечает ещё несколько тонких шрамов под лопатками и на пояснице.       — Иди сюда… — сонно зовёт Тома, едва приоткрыв глаза. Аль-Хайтам подходит, присаживается рядом, нерешительно трогает его щёку. Тома в ответ сразу прижимается к ладони и с озорной улыбкой развязывает на аль-Хайтаме полотенце. — Ложись ко мне.       Аль-Хайтам аккуратно развешивает полотенце на спинке кровати, потом уже ложится — и сразу попадает в сладкую ловушку. Обвив его руками и ногами, Тома перекатывается на спину, прижимается щекой к щеке. Аль-Хайтам кожей чувствует его дрожащее дыхание, чувствует, как твердеет его член; его наслаждение такое простое, такое искреннее, такое… понятное, и после долгого дня, полного споров и недомолвок, аль-Хайтам чувствует, как затягиваются фантомные раны под толстым панцирем безразличия к миру.       — Давай сегодня твоей, — продолжает Тома и разводит колени, — со своей я сразу кончу, а если кончу, то отрублюсь до утра.       Прильнув губами к его шее, аль-Хайтам нежно смазывает его — и уже от одного того, как Тома сжимает его пальцы внутри, начинает гореть.       — Вставь, — шепчет Тома, подставляясь под его губы, под его пальцы, под него всего, — глубже… пожалуйста…       Последнее аль-Хайтам не дослушивает — вбивается в него сразу глубоко и ещё одним толчком до упора. Тома задыхается криком, обнимает его сильнее, вцепляется в плечо и затылок — не ногтями, мягкими подушечками пальцев, и именно это почему-то добивает аль-Хайтама окончательно. Громкие стоны и вскрики его только распаляют; крепко держа за талию, он с силой насаживает Тому на себя, рывок за рывком, пока не доводит до оргазма, а потом, не дав ему отдышаться, разводит его дрожащие бёдра и вылизывает ещё не потерявший твёрдость член. Тома легонько тянет его за волосы, давит на затылок, и аль-Хайтам берёт в рот, насколько получается — в глубоких минетах он не мастер, но Томе, похоже, достаточно. Он стонет почти непрерывно, жмурясь, вжимаясь затылком в постель, и кончает ещё раз, уже не так бурно, но теперь его грудь вздымается и опускается так сильно, будто он и правда вот-вот не выдержит и потеряет сознание от гипервентиляции.       — Давай, — выдыхает он, всё ещё с закрытыми глазами. Аль-Хайтам ложится на него, снова входит — и его хватает на пару глубоких толчков. Оргазм такой сильный, что кружится голова.       — Как хорошо, — бормочет Тома через зевок и перекатывает аль-Хайтама на бок, разворачивается к нему спиной. — Давай потом сходим в душ вместе…       Аль-Хайтам с трудом разбирает слова.       — Давай, — соглашается он, но Тома уже спит. Аль-Хайтам обнимает его под грудью, проводит ладонью до низа живота, прикрывает глаза. От волос Томы пахнет горьким кофе и ванилью, а к ним примешивается его собственный запах, тонкий, нежный, едва уловимый… тёплый, как он сам.       Думая об этом, аль-Хайтам улыбается, крепче прижимает Тому к себе — и это последнее, что он запоминает прежде чем уснуть.              ~              — Я закажу пожрать, — говорит Чайльд, одной рукой закрывая замок, а второй прижимая к уху телефон, — пока везут заказ, мы посмотрим блокнот.       — Ты уверен, что хочешь прямо сейчас? — Альбедо спускает пальто на локти и после секундной паузы позволяет ему просто упасть на пол.       — Этот день дерьмовее уже не станет. — Короткие гудки прерываются вежливым «мы готовы принять ваш заказ». — Клиент ноль-один-один, адрес три, сет мяса, сет рыбы, сет лепёшек, сет горячих напитков, по готовности, оставить у двери. — Он сбрасывает, едва дослушав, что заказ принят, смахивает уведомление о списании со счёта и швыряет телефон на кучу вещей на тумбе. — Давай его добьём, тогда завтра бояться будет уже нечего. Я всё равно не успокоюсь, пока своими глазами не увижу.       — Тогда расскажи свою часть. — Альбедо так же, как Чайльд только что, стягивает ботинки наступая на пятки, и идёт сразу в комнату с боксёрской грушей. — Нужно сверить данные.       Сверить данные, — про себя повторяет Чайльд, влюблённо глядя ему вслед. — Сама логика.       Почему-то именно в этот момент на него снисходит уверенность, что они справятся, с Кэйей или без него. Но лучше бы, конечно, с ним.              ~              — Он что, думает, я слепой? — кипятится Сайно по пути в аэропорт. — У него что-то есть с этим барменом!       — Бариста, — автоматически поправляет Тигнари.       — Что ты вынюхал? — Сайно с негодованием поворачивается к нему. — Они трахались? Кави знает? Аль-Хайтам собирается с ним разводиться? Или он будет скрывать? У них и раньше такое было? Или аль-Хайтам разлюбил Кави из-за болезни?       Не удержавшись, Тигнари начинает смеяться.       — Ты переоцениваешь мой нюх.       — Ничто в тебе нельзя переоценить, — нежно шепчет Сайно, притянув его ухо к губам. — Но ты точно знаешь, трахались ли они. Да?       — Да.       Сайно откидывается на спинку сиденья, скрещивает руки на груди. Какое-то время он молчит, пялясь на дорогу через лобовое стекло, а Тигнари смотрит в окно, на проносящиеся мимо скалы. В Ли Юэ красиво даже в такое неприветливое время года, но он уже тоскует по привычной пышной зелени, по шуму водопадов, по крикам тропических птиц и множеству запахов, — и по Коллеи.       Он косится на Сайно и, вопреки своим ожиданиям, видит на его лице довольную улыбку.       — Что?       — Всегда говорил, что они с Кави друг другу не подходят! — провозглашает Сайно. — Аль-Хайтам мне не верил, и что?! Только высунул нос из своей библиотеки — сразу запал на нормального парня!       Тигнари вскидывает брови.       — Нет, я не имею в виду, что Кави плохой, больше него я люблю только тебя, но сам подумай, — Сайно принимается загибать пальцы, — у них одна стихия, одна Академия за плечами, они одинаково двинуты, пусть и на разных вещах. Если бы не тот проект, где им пришлось работать вместе, они бы друг друга и не заметили!       — Но они заметили, — рассудительно замечает Тигнари.       — Когда я тебя заметил, забыл, как дышать. — Сайно снова поворачивается к нему, и под таким его взглядом, жарким и притягивающим, как зыбучие пески, Тигнари плавится. Как в первый раз, когда они встретились глазами. Как каждый раз после. Год идёт за годом, но то, что они двое так боялись потерять в самом начале, невыразимое, невидимое, но ощутимое почти физически, только крепнет. Не только любовь — доверие, поддержка, откровенность, страсть. Много всего. Зная людей, Тигнари не мог даже надеяться на то, что встретит подобное чувство. Такое сильное и надёжное. Такое же бесконечное, как его собственное. Такое нелогичное — и оттого ещё более важное.       — И я, — тихо говорит он, и они целуются, быстро, жадно, не желая делить друг друга даже с молчаливым водителем, которому их разговоры абсолютно безразличны.       — Так вот, — продолжает Сайно загибать пальцы, — стоило аль-Хайтаму оглядеться по сторонам, сердце сразу подсказало ему дорогу! Пиро, улыбчивый, сердце нараспашку, телом покрепче, знает толк в еде, а значит, и трахается хорошо, умеет за всем присмотреть… С таким человеком дом — не просто библиотека, мастерская и две сдвинутые кровати. С ним дом — это место, где тебя ждут.       У Тигнари грустно повисают уши.       — Нет, нет, — Сайно принимается поднимать их руками, — нет, Нари, я не имел в виду, что они были несчастливы! То есть, может, и были, но они не расстались! Я уверен, они любят друг друга! Но аль-Хайтаму… понимаешь, ему не с чем сравнить. У него не было семьи. Как и у меня. Как и у Кави. Но мне повезло встретить тебя.       — А ему нет, — заканчивает Тигнари. Несмотря на старания Сайно, уши никак не поднимаются.       — Я этого не говорил.       Тигнари вздыхает.       — Ладно, хорошо, — Сайно отваливается назад, надувается. Такой смешной, что у Тигнари не выходит сдержать улыбку. — Всё-то ты чуешь!       — Это было очевидно, Сайно.       — Но ты понял всё не очами, поэтому…носонюхно?       — Да, — ровно говорит Тигнари, — тебе повезло. Уверен, кто-нибудь другой на моём месте давно бы тебя прикончил.              ~              — …и вот, — на каждое слово Чайльд ударяет по груше, без перчаток, даже без бинтов, потому что ему нужна отрезвляющая боль, боль, которая докажет ему, что он не спит и не бредит, что всё увиденное и услышанное правда было, — после этого всего к нему приклеилось погоняло «огарок».       Альбедо слушает его, сидя на полу, сгорбившись и закрыв лицо руками. Вся его поза выражает бессилие, но Чайльд не останавливается. Они оба здесь не для того, чтобы друг друга щадить. Тот, кто не готов принять правду как есть, не достоин Кэйи. Может, потому Чайльд и хочет посмотреть этот грёбаный блокнот. Самому себе доказать, что достоин.       — …кстати, что такое огарок?..       — Потухший остаток свечи, — не отрывая рук от лица, говорит Альбедо.       В дверь звонят. Зло дёрнувшись на звук, Чайльд сбегает по лестнице, распахивает входную дверь и забирает гору коробок и термосумку с напитками. Курьер уже в конце улицы — в этой службе доставки клиента ноль-один-один слишком хорошо знают.       Нагруженный едой, Чайльд поднимается обратно, мусоля в голове странное слово, о смысле которого он даже не задумался. Понял только, что связано с огнём, или ожогами, или с чем-то таким…       Недогоревшая свеча. Чайльд уже не застал время, когда свечи жгли не для развлечения, только бабушка рассказывала, как в детстве, чтобы читать по вечерам, собирала по всему дому более не нужные «огарышки».       Все увиденные на конференции кадры проносятся перед глазами, и прямо на пороге комнаты у Чайльда опускаются руки. Коробки одна за другой валятся на пол, из одной начинает течь. Чайльд отупело смотрит, как у него под ногами растекается остро пахнущая буро-коричневая лужа.       На шум Альбедо поднимает взгляд. Веки у него покрасневшие, и надо бы его утешить, но Чайльд и сам шмыгает носом. И ещё раз, а потом слёзы начинают литься рекой.       — Да ну ёбаный ты в рот… — захлёбываясь, шепчет он и утирает лицо ладонью. Рассаженные костяшки начинает щипать. — Детка…       Альбедо раскрывает объятия ему навстречу. Перешагнув гору коробок, Чайльд как подкошенный грохается на пол с ним рядом, крепко стискивает в ответ.       — Будем смотреть? — спрашивает Альбедо очень тихо, гладя его по голове. И, как бы Чайльду ни было хуёво прямо сейчас, он чувствует решимость в очередной раз посмотреть в глаза собственному страху. Добить воображаемого врага, показать, что он сильнее, всё равно сильнее.       — Давай. Раз я уже в соплях.       Хуже, наверное, не будет.       Наверное.