Сгоревшее королевство

Chelsea Wolfe — House of Metal

             Альбедо не знает, что скажет, когда войдёт. У них с Кави нет точек соприкосновения кроме того дня, когда пришлось обработать его раны. Как знать, может, этого будет достаточно.       У приоткрытой двери он прислушивается и, не услышав ни шума, ни разговоров, стучит.       — Оставьте меня в покое! — жалобно откликается Кави. Альбедо уже собирается уйти, но Кави продолжает: — Я больше не могу! Мне только что делали укол! Я просто хочу отдохнуть!       — Кави, это я, — окликает Альбедо и понимает, что Кави вряд ли помнит его голос. — Альбедо. Мы виделись…       — Альбедо?! Заходи же скорее!       Альбедо осторожно протискивается внутрь. Вопреки его страхам, Кави выглядит неплохо — у него более здоровый цвет кожи, белки глаз почти не красные, а графики на табло над кроватью в близких к норме диапазонах.       — Альбедо, — выдыхает Кави с таким видом, будто явился его долгожданный спаситель, — пожалуйста, если не спешишь, поболтай со мной хоть немного, я на стену лезу от скуки!       — Что хочешь обсудить? — Альбедо присаживается на край его кровати, вытаскивает из сумки блокнот и карандаши. У Кави вспыхивают глаза. — Я с удовольствием поддержу разговор, если хоть сколько-нибудь разбираюсь в теме.       — Тебе делали уколы, от которых вообще всё отваливается? — Кави пытается принять хотя бы полусидячее положение, и после нескольких попыток, сопровождающихся стонами и оханьем, у него наконец получается. — Или я один такой?       — Мне — нет, но мои проблемы мало связаны с физическим аспектом. — Альбедо бросает на Кави ещё один взгляд, и карандаш сам касается бумаги. Длинные ресницы, выразительные тонкие брови, светлые пряди, расчерчивающие лоб, заострившиеся скулы… невозможно удержаться. Этот человек создан быть моделью для художника. — Думаю, среди инъекций Чайльда есть как минимум одно такое лекарство.       — Действительно, он ведь тоже… — Кави замолкает, осторожно косится, пытаясь считать реакцию, но Альбедо отвечает спокойным взглядом. — Прости, если обидел.       — Я знаю, что он зависим. — Альбедо пожимает плечами, выводит похожий на перо изгиб длинной пряди на плече, серьгу, зацепившуюся за уголок подушки, перекосившийся ворот тонкого халата. — Знаю, чем он занимался, и почему его привезли сюда. Нет смысла замалчивать факты, здесь они не являются тайной.       — Ты прав, — растерянно отвечает Кави и сцепляет пальцы на коленях. Альбедо впивается взглядом в красивые, чуть выступающие суставы и торопливо переворачивает страницу. — Я не подумал, что… ерунда.       — Не хочешь озвучивать?       Кави приподнимается ещё немного, морщась, опирается на руки, заглядывает Альбедо в блокнот.       — Я? — Его улыбка такая простодушно польщённая. — Как красиво. Ты художник?       — Немного.       — Ещё и скромник! — поддразнивает Кави и ложится обратно. Ему приходится отдышаться прежде чем заговорить снова. — Я не подумал, — его голос становится тихим и очень, очень грустным, — что ты… не станешь его осуждать.       — Не стану. Ни его, ни тебя, ни… ни кого бы то ни было, кроме себя.       — Себя? Ты разве в чём-нибудь виноват?       Альбедо тяжело вздыхает.       — Давай не будем, — торопливо предлагает Кави. — Глупо прозвучит, но я немного ему завидую.       Он качает головой и погружается в какие-то мрачные мысли — морщинка на лбу и опустившиеся уголки губ его выдают. Альбедо не мастер читать лица, но Кави ни от кого не скрывает свои чувства. Не пытается или просто не умеет.       — Знаешь, — продолжает он, пока Альбедо набрасывает складки расшитой ткани на его плечах и закреплённые поверх датчики, — его бы многие назвали подонком, но ты его любишь, несмотря на это. Наверное, будешь любить, какое бы дерьмо он ни сделал.       — Вероятность этого велика, — соглашается Альбедо.       — Я старался быть лучшим мужем, но года не прошло, как я проебался. — Кави несколько раз моргает, но ресницы всё равно становятся влажными. Он тянется за салфетками, вытаскивает сразу несколько, прижимает к носу. — Я спрашивал у аль-Хайтама, что он думает. Спрашивал, что мне сделать, чтобы стало лучше. Могу ли я как-то… вернуть то, что было. Склеить разбитое. И он каждый раз говорил, что его всё устраивает. Каждый ёбаный раз.       — Его не устраивало?       — Откуда мне знать! Из него и силой слова не выбить, когда дело касается чувств. Не будь мы так близко знакомы, я сказал бы, как многие, что он искусно сделанный автоматон. Мадам Фарузан такое по силам, больше чем уверен. Мы с ней как-то работали сообща над частью одного проекта. Было здорово…       Он становится ещё грустнее, оглядывает палату и поникает как увядающий цветок.       — Мне так всё надоело, — признаётся он так тихо, будто отовсюду подслушивают доктора и сёстры. — И эта боль, и лечение, которое не даёт результата, и то, с какой жалостью на меня смотрит аль-Хайтам, и эти стены. Только взгляни, как ужасно сделаны перекрытия. Я бы всё здесь переделал. Почему площадь палат используется так нерационально? Я несколько раз просил сестёр принести хотя бы пару мягких кресел, но они всегда отвечают, что таких нет. Да я готов их сам купить! Драпировки на стенах украсили бы вид, от белого уже глаза режет… ох. Говорят, мне надо меньше думать о работе, но о чём ещё?       — Что ты любишь? — спрашивает Альбедо. На следующей странице он набрасывает профиль Кави, несколькими прикосновениями пальца вбивает в бумагу полупрозрачный серый — тени вокруг глаз. — Кроме работы.       — Я почти забыл. — Застонав, Кави переворачивается на бок, подкладывает руку под голову. Постель сильно измята, похоже, он постоянно вертится в попытках найти более удобную позу. — Знаешь, когда долго стремишься к чему-то одному, прочее отпадает. И любимое, и нет. Остаётся только необходимое. Работа. Аль-Хайтам. Всё остальное… Какие-то люди, какие-то вещи, увлечения — всё это было для меня важно. Потом перестало. Не помню, когда последний раз брал в руки кисть или дутар. Мир стал… бесцветным. Плоским, как карандашный рисунок, который слишком много раз трогали руками, и деталей больше не разобрать.       Он горестно вздыхает.       — У меня так много времени, но я не могу читать. Не могу держать перо или стилус. Меня постоянно тошнит. Я даже подрочить не могу без риска словить судороги во всём теле. Ненавижу судороги.       Альбедо крепче сжимает карандаш — рука начинает дрожать.       — Я не умею сочувствовать, но…       — Мне не нужно сочувствие! — огрызается Кави. — Оставь его кому-нибудь получше!       Альбедо растерянно опускает глаза, пытаясь придумать внятный ответ, но Кави опережает его.       — Можно? — Он протягивает руку, и Альбедо кладёт блокнот ему в ладонь. — О. У тебя запоминающийся стиль. Лаконичные штрихи, но столько выразительности… как будто ты смотришь не на лица, а глубже, туда, где прячется всё самое интересное…       Он всматривается в наброски, будто что-то ищет среди них, надолго задерживается на страницах с портретами.       — Чайльд, — фыркает он и улыбается, — такой смешной здесь. Видно, что ты знаешь его близко. При чужих он таким не бывает. Улыбка дурацкая… Святые архонты, да он влюблён в тебя по уши.       — Правда?.. — Альбедо теряется окончательно. — Ты так думаешь?       — Сам посмотри. — Кави поворачивает к нему блокнот. — С таким лицом бросают к ногам целый мир и пару звёзд впридачу. Хотя он бы, наверное, бросил голову твоего врага или что-то в этом духе. С ума сойти, я думал, после всего что было, никогда его больше видеть не захочу, но так одичал в одиночной палате, что и с ним поболтал бы с удовольствием…       У Альбедо начинает вибрировать телефон.       — Лёгок на помине, — усмехается Кави и перелистывает страницу. — Готов поспорить, это он.       Он прав — это действительно Чайльд, и Альбедо невольно улыбается — наверное, тоже как дурак.       Они с Чайльдом виделись совсем недавно, но он успел так сильно соскучиться.              ~              Странно, Чайльд не испытывает ни малейшей вины перед аль-Хайтамом, но под дверью палаты Кави топчется пару минут, не меньше. Не потому что… Нет, не из-за того что они ебались, и не из-за того что дерьмово расстались. Просто…       Может, и нет никакой причины.       Альбедо с Кави разговаривают так тихо, что получается разобрать только отдельные слова, но без контекста они не имеют ни малейшего смысла. Так что Чайльд просто толкает дверь, заходит — и понимает, что его пугало.       Он не знал, как Кави на него посмотрит.       Но Кави, приподнявшись на локте, улыбается без тени обиды или высокомерия. Как будто ничего между ними не случалось плохого, может, даже было что-то хорошее. Альбедо сидит рядом с ним, с блокнотом на коленях, и Чайльд ревниво бросает взгляд на наброски — но на страницах почему-то он сам.       — Хорошо выглядишь, — хмыкает Кави. Шрам на его плече всё ещё заметен — и со злорадным удовлетворением Чайльд думает: есть некая извращённая справедливость в том, что они, помазанные одним недугом, обменялись и кровью, как побратимы, оставили друг другу следы безумия, напоминание о том, как близко смерть подтащила их к краю пропасти, у которой никто не видел дна.       И его отпускает.       Без груза обиды, злости и мелочного желания расквитаться за свои несчастья даже дышится легче, а Кави… ну, с ним, может, даже получится подружиться. Наверное, это разбесит Хайтама ещё сильнее.       Язвительно ухмыльнувшись, Чайльд складывает руки на груди.       — Ты тоже ничего. Альбедо, тебя подождать, или сразу поедем?       — Кави, ты не возражаешь… — начинает Альбедо, слишком вежливый, чтобы просто встать и уйти. Чайльд кладёт руку ему на плечо, ведёт большим пальцем по шее, за ухом, давит ногтями на затылок, и у Альбедо приоткрываются губы, а скулы чуть розовеют. — Я зайду к тебе ещё, позже. Нам нужно поехать…       — В какой-нибудь ресторанчик? — Кави улыбается шире, наблюдая за тем, как Чайльд продолжает сбивать Альбедо с мысли. — Голубки.       — Нет. — Вообще-то, у Чайльда не было ни малейшего желания делиться планами, но когда всё переворачивается с головы на ноги, нет смысла тащиться по нахоженной тропе. — Есть тут одно место, заброшенное. Хочу осмотреть.       — Возьмите меня с собой! — Кави мёртвой хваткой впивается в его запястье. Если бы он с таким лицом попросил двухчасовой минет, Чайльд бы без вопросов встал на колени и взял у него в рот. — Пожалуйста! Куда угодно, я просто хочу увидеть любые другие стены!       — Поехали, если сможешь. Ходить придётся много. — Чайльд гнусно улыбается. — Осилишь?       Кави поджимает губы, отпускает его руку.       — Скорее, сдохну от боли. — Он отворачивается, заслоняется волосами. — Идите.       — Я могу тебя понести, — спокойно предлагает Альбедо. — Если тебе это не доставит неудобств.       — Тебе будет тяжело!       — Нет.       — Тогда сейчас… — Кави кое-как выбирается из кровати, пытается трясущимися руками поправить халат, но у него даже ворот запахнуть не выходит. Покачав головой, Чайльд поворачивает его к себе, расправляет тонкую ткань, перевязывает пояс, потом приглаживает длинные волосы. С того раза, когда они с Кави перепихнулись на диване, ещё сильнее отросли. Уже можно намотать на кулак.       Все мысли не туда.       — Но я тебя не потащу, — строго говорит он.       Кави смотрит на него… скорее растерянно.       — Есть младшие братья?       Теперь теряется Чайльд.       — Ловко справляешься, — поясняет Кави. — Альбедо, я, может быть, смогу сам…       Он делает пару шагов по палате, пошатывается, и Альбедо сразу становится впереди.       — Обними за шею, — говорит он, — понесу тебя на спине. Без Глаза Бога сложно вызвать цветок, иначе ты мог бы передвигаться как принц на паланкине.       Кави слушается, хотя по лицу видно — сомневается очень сильно. Однако Альбедо без малейших усилий подхватывает его под бёдра и отправляется в коридор с беспечностью человека, идущего налегке.       Проводив их взглядом, Чайльд приподнимает одеяло Кави — снаружи холодно, да и в самой хибаре не теплее, — но оно влажное от пота и скверно пахнет лечебными мазями. Даже трогать противно.       Зато в коридоре полно свободных палат.       Чайльд заворачивает в ближайшую, сдёргивает с кровати сложенное одеяло и суёт под мышку. Не сегодня, так когда-нибудь ещё пригодится.              ~              — Говорят, здесь отличный кофе. — Тигнари распахивает перед Сайно стеклянную дверь. До полудня поваляться в постели, выпить чаю и перекусить стряпнёй из ближайшей лавочки, а потом отправиться на прогулку по городу было лучшей идеей. Сайно почти забыл обиды и к вечеру стал лениво-расслабленным, даже снова начал шутить. — Давай посидим немного, дождёмся приёмных часов и пойдём к Кави.       — Знаешь, за что я тебя люблю? — начинает Сайно с тем выражением лица, которое Тигнари, к сожалению, знает слишком хорошо. — Ты даже о приёмных часах знаешь столько, будто они тебе родные.       Тигнари со смирением любящего супруга целует подушечку пальца и прикладывает к губам Сайно.       — Ещё одна шутка сегодня — и я откушу тебе ухо.       — Чтобы шептать в него слова любви, даже когда я в пустыне? — с широченной улыбкой предполагает Сайно. Когда он так шутит в постели, Тигнари закидывает ему голову и сжимает зубами горло — не до боли. Ласково. Так волки кусают возлюбленных, напоминая об укрощённой мощи своих челюстей.       — Конечно, — смиренно вздыхает Тигнари. — Давай выберем что-нибудь.       Сайно устремляется к витрине с выпечкой, а Тигнари сразу подходит к бариста. Его никогда не терзают муки выбора.       — Чайник зелёного чая без отдушек и одну чашку, — просит он.       — Будет через пару минут! — Бариста дарит ему сияющую улыбку, протягивает терминал — и между переплетающимися, слишком интенсивными для тонкого обоняния запахами молотого зерна, молока, ягод и ванили Тигнари улавливает ещё один — уже знакомый.       Так вот с кем был аль-Хайтам.       Тигнари окидывает бариста быстрым взглядом и прижимает карту к терминалу.       — Спасибо. Я подожду.       — Что такое? — Едва бариста скрывается в смежном помещении, Сайно прижимается губами к его уху и покровительственно опускает ладонь на поясницу. — Он в розыске? Ты так на него посмотрел…       Врать ему бесполезно; Тигнари просто качает головой.       — Нет, ничего.       — Если он тебя обидел…       — Сайно, я могу себя защитить, — ровно напоминает Тигнари.       — Но защищать тебя так романтично! — Сайно утыкается носом ему в шею, целует под воротом свитера. — Никому не позволю… м-м-м…       — Позвольте чаю настояться пару минут. Горячей воды можно долить вон там. Располагайтесь, и дайте знать, если что-то понадобится!       — Я присяду, — говорит Тигнари, а Сайно набрасывается на дружелюбного бариста с расспросами обо всех напитках и десертах.       Обычно в любом месте за пределами Гандхарвы Тигнари чувствует себя немного не в своей тарелке, хоть и любит путешествия. Но здесь, надо признать, уютно. Тигнари забивается в угол диванчика, свешивает хвост с мягкого подлокотника и откидывается на спинку. В отличие от большинства сумерских кофеен, где можно оглохнуть от национальных мотивов, здесь играет медитативная иназумская музыка, тёплый свет щадит глаза, а поверхностей приятно касаться. Тигнари мысленно благодарит человека, который обустроил всё здесь с такой заботой.       Его мысли прерывает тихий звон колокольчика. Сайно оборачивается — и моментально подбирается, стискивает челюсти. Уже по одному этому можно понять, кто пришёл.       — Рад тебя видеть, — сухо говорит аль-Хайтам, не двигаясь с порога. — Как провёл день?       — Отлично, — цедит Сайно, — надеюсь, ты тоже наслаждаешься жизнью.       Аль-Хайтам не показывает, что задет его откровенным упрёком, — но слова причиняют ему боль, в довесок к той, что мучает его уже давно. Месяцы, а может, и годы.       — Насколько возможно в текущих обстоятельствах.       Тигнари со вздохом подпирает голову кулаками. Этих двоих часто носило от крепкой дружбы до такой же крепкой вражды; Кави, занятый разъездами и проектами, страдал от этого меньше, Тигнари — чуть больше. В любом случае, вмешиваться в то, что происходило между Сайно и аль-Хайтамом, было себе дороже: так же быстро, как вступали в противоборство, они объединялись против общего врага. Со временем Тигнари принял то, как они видят мир и друг друга в нём, и перестал волноваться… почти.       Сейчас они действительно кажутся врагами.       Сайно первым ступает навстречу, и аль-Хайтам зеркалит его движение. Они сближаются как два хищника на нейтральной территории — напрягают мускулы, смотрят исподлобья. В стенах Академии, в пустыне, даже в маленьких тавернах Гандхарвы их пляски выглядели не так постыдно, как в светлой минималистичной кофейне; сейчас Тигнари изо всех сил старается не улыбнуться.       — Мог бы хоть одну фотку прислать! — не выдерживает Сайно и сгребает аль-Хайтама в объятия, утыкается лицом ему в грудь. — А не эти твои однообразные отписки! Даже автоматоны знают больше скриптов!       — На работе я отвечаю короче, — холодно сообщает аль-Хайтам, но Тигнари замечает его улыбку и то, как крепко он сжимает плечи Сайно.       А ещё замечает быстрый взгляд бариста, собирающего заказ, и то, как аль-Хайтам в ответ смотрит из-под ресниц. Даже не знай Тигнари этот тяжёлый взгляд, понял бы и так.       Они влюблены. И этот факт тоже можно только принять.