Aurora — Blood in The Wine
— Думаешь, пригодятся? — спрашивает Кэйа, пока Чайльд, припарковав тачку у дома Альбедо, методично заправляет обоймы для пистолета разрывными. — Если не пригодятся, обратно засуну, — пожимает плечами Чайльд. В темноте бардачка не рассмотреть, что ещё там валяется, но Кэйа бы с удовольствием порылся. — С ними спокойнее. Давай, я пойду вперёд, а ты с Альбедо за мной. Буди его. — Приехали, — шепчет Кэйа. От поцелуя в висок Альбедо не вздрагивает, как обычно, только приподнимает ресницы — и слабо, доверчиво улыбается. У Кэйи замирает сердце. — Если хочешь, подожди здесь, мы скоро вернёмся. — Нет, Дориан не любит чужих, — бормочет Альбедо и с силой трёт глаза, потом виски. — Ему будет некомфортно. «Я бы ему показал некомфортно», — читается у Чайльда на лице, пока он пихает пистолет сзади за пояс джинсов. К счастью, с места Альбедо этого не видно. — Тогда ничего не поделаешь. — Хмыкнув, Кэйа открывает дверцу. — Придётся теперь полежать на руках у меня. — Я могу идти. — Альбедо снова зевает, глубоко вздыхает, но взбодриться это ему не помогает. — Не обязательно везде меня носить. — Ходить босиком холодновато. Ну, давай. Чудом ни обо что не ударившись, Кэйа выбирается из машины, разминает затёкшие в тесноте плечи, наклоняется, чтобы Альбедо мог обнять его за шею. И его, и Чайльда так приятно носить на руках; он соскучился по этому ощущению за последние годы, когда таскать кого-то доводилось совсем не из романтических чувств. — Если Дориану плохо, он никого кроме меня не подпустит близко, — продолжает Альбедо. — Не хочу, чтобы он занервничал ещё сильнее. — Конечно, детка, — покладисто соглашается Чайльд, проскользнув в дом первым. — Кажется, лифт сломан. Давайте по лестнице, только тихо, время позднее. Всё ещё в полудрёме, Альбедо игнорирует факт, что никто даже не посмотрел в сторону лифта. Единственное, что Кэйа замечает по пути, — приклеенная к стене записка с множеством извинений за поломку водопровода и обещанием в кратчайшие сроки её устранить. Может, фото крана как-то связано с этим?.. Гадать бессмысленно, пока они не осмотрят квартиру. Последний пролёт Чайльд преодолевает в три прыжка, прижимается к стене у двери, бегло осматривает косяк, потолки и лестницу на следующий этаж, жестом просит Кэйю притормозить. — Эй, Дориан! — окликает он и нажимает кнопку звонка. — Ждёшь гостей? Короткая трель отдаётся эхом. Больше изнутри не доносится ни звука. — Что за глупости, — устало говорит Альбедо и, вывернувшись из объятий Кэйи, сам поднимается на площадку, прикладывает руку к замку. — Дориан? Ты здесь? Он испуганно охает, и Кэйа, инстинктивно метнувшись на помощь в едином порыве с Чайльдом, едва не застревает в дверях. — Вода на полу, — тихо говорит Альбедо и заглядывает в ванную. — Он почему-то оставил включённой во… Притиснув Кэйю к себе за талию, второй рукой Чайльд вытягивает из-за пояса спрятанный под майкой пистолет, тихо отщёлкивает предохранитель. — Что там, детка? Альбедо не отвечает. За плечо придерживая Кэйю чуть позади себя, Чайльд делает скользящий шаг вперёд, быстро заглядывает за дверь — и по его вытянувшемуся лицу Кэйа понимает: тот, в кого стоило бы стрелять, уже далеко. Почти всё свободное пространство заполнено картинами; некоторые рамы треснуты или перекошены, но холсты пострадали мало. С края переполненной ванны медленно капает на подгоревшую сверху и раскисшую внизу кучу одежды. Если Дориан намеревался устроить потоп, поломка водопровода разрушила его план. — Он ебанутый, — запихнув пистолет обратно, зло шипит Чайльд. Приобняв его за талию, Кэйа возвращает предохранитель в исходное состояние. — Что за хренью тут пасёт?! Аж глаза слезятся! — Растворителем. — Медленно, будто всё ещё спит, Альбедо поворачивается к комнате, как в первый раз рассматривает белые стены и разворошённый стол, а потом переводит взгляд на барахло у себя под ногами. От звука, который вырывается из его горла, у Кэйи внутри что-то ломается. — Детка, — жалобно окликает Чайльд. — Что там? — Светоч, — тихо, так тихо, что только гулкое эхо позволяет расслышать, говорит Альбедо, опускается на колено и поднимает подкопчённый лист бумаги. — Ты прав, — продолжает он после паузы; вся его поза выражает отчаяние, но ни Кэйа, ни Чайльд не решаются подойти, будто их сдерживает невидимое силовое поле. — Ты так прав, Дориан. Светоча больше нет. Скомкав, он швыряет записку в стену комнаты, подбирает с кома простыней и белья выдранный из рамы холст, которого Кэйа никогда раньше не видел, растягивает в руках. — Самая сладкая из тайн, — от ярости, кипящей в каждом его слове, становится по-настоящему жутко, — никогда не была тебе дорога. Ты насмехался надо мной. Ты меня использовал. Чайльд открывает рот, собираясь позвать его, но не издаёт ни звука, только придвигается к Кэйе, прижимается плечом к плечу. — Дориан, — помолчав ещё, выдыхает Альбедо и прижимает холст к лицу. — Почему, Дориан… Его плечи вздрагивают, опускаются, будто вместе с утихающим гневом его покидают последние силы, — и он оседает на пол, сжимается в комок, пытаясь обернуть изуродованную картину своим телом, спрятать в себе самом, как последнее драгоценное воспоминание. — Альбедо, — шепчет Чайльд, чуть не плача, — их ещё можно восстановить… — Нет. — Не поворачиваясь, Альбедо ещё раз отчаянно прижимает холст к груди и позволяет ему сползти на мокрый пол. — Давно собирался их сжечь. — Детка, нет! — Чайльд тянется к нему. — Только не твои… Альбедо обвивает рукой его талию, но вместо того чтобы обнять, выдёргивает пистолет, толкает Чайльда назад и разряжает всю обойму в злосчастный холст. Под оглушительное эхо в стороны летят клочья ткани, к резкому запаху растворителя добавляется дым прогоревшего пороха. Когда патроны кончаются, он ещё несколько раз нажимает на спусковой крючок, потом разочарованно отбрасывает ствол в сторону. — Давайте уедем. — Его голос дрожит. — Куда угодно. Мне ничего отсюда не нужно. — Оставайся у меня сколько захочешь, — предлагает Кэйа. — Или у меня, — поспешно добавляет Чайльд. — Где захочешь. С коротким кивком Альбедо протискивается мимо них, выходит на лестницу. Всё ещё не отлипая друг от друга, Кэйа и Чайльд провожают его взглядами. — Такими ногами бы по лилиям ступать, а не по лестнице засранной, — бормочет Чайльд и затыкает пистолет обратно. Вздохнув, Кэйа снова ставит его на предохранитель. — Да чего ты нервничаешь?! Он разряжен! — Слишком дорожу твоей задницей. Довольно ухмыльнувшись, Чайльд подталкивает его к выходу. — Присмотри за ним. Я догоню. Где-то были ключи на случай, если замок сломается. Заодно воду перекрою. Кэйа кивает и торопливо сбегает по лестнице, оставляя и ему право на тайну. Убедившись, что дверь внизу хлопнула, Чайльд отыскивает в длинном списке контактов нужный, прикладывает телефон к уху, гипнотизируя взглядом уродливые провокации Дориана. Холст всё ещё дымится, и, хотя в нём заключены счастливые воспоминания других людей, больно почему-то Чайльду. На том конце трубку берут не сразу. Долгие гудки сменяются напряжённой тишиной. — Эй, молчун. Помнишь, что за тобой должок? — Господин Тарталья, — слова из динамика начинают сыпаться как горох из дырявого мешка, — не подумайте дурного, всё, всё почти собрано, только дайте небольшую отсрочку, я… — Есть дело, — сухо перебивает Чайльд. — Записывай адрес. Если справишься, зачту за половину долга. ~ — Доктор Чжун Ли, — раздаётся из динамика, — к вам срочный пациент. Говорит, вы давно его ожидаете. — Проводите его в кабинет, — кивает Чжун Ли и подливает в чайник горячей воды. Третий пролив, самый изысканный, его любимый. Срочный пациент с порога дарит Чжун Ли улыбку человека, привыкшего очаровывать с первого взгляда. — Прошу прощения за задержку, господин Чжун Ли. Добрый день. Я Камисато Аято. Сестра настояла, чтобы я посетил вашу клинику. — Добрый день. Располагайтесь, где вам удобно. Чаю? — Не откажусь. Прежде ни один пациент на первом приёме не соглашался на чай. — Идём, — мурлычет Аято, и только тогда Чжун Ли замечает у него в руке поводок, второй конец которого прикреплён к ошейнику рослого óни. — Позвольте представить господина Итто, моего компаньона и любезнейшего гида. — Чё уж сразу господин… — бурчит Итто, бочком протискиваясь в дверь, и зыркает по сторонам. — Мне тоже чаю-то можно? Чжун Ли с улыбкой достаёт третью чашечку. — Итак, господин Аято, есть ли у вас жалобы? — В целом, нет. — Аято расслабленно пожимает плечами. Он сидит в мягком кресле напротив Чжун Ли, с комфортом откинувшись на спинку и положив ногу на ногу, поигрывает концом поводка и с лёгкой улыбкой смакует чай. — Разве что лёгкие мигрени. С началом отпуска почти сошли на нет. Превосходный чай. Подскажете, где производится? Я бы не отказался наладить торговлю с Иназумой. Для личных целей. — Разумеется. Я попрошу сестру дать вам контакты. Итто, сидящий у ног Аято на ковре, с восторгом уплетает засахаренные ягоды и орешки в глазури. Огромное блюдо со сладостями стремительно пустеет — отрада для глаз. — Честно говоря, — продолжает Аято, и его улыбка тускнеет, — намного сильнее я переживаю за сестру. Первые годы в качестве главы клана — нелёгкое испытание. Я знаю, что она справится, но… мы очень близки, однако это близость иного толка. Проблемами ей легче делиться с Томой, чем со мной. Статус накладывает на нас ответственность с рождения. Здесь, в Ли Юэ, я могу быть собой, не считаясь с мнением окружающих. Иназума, увы, исключает такую возможность. Аяке потребуется время, чтобы смириться с этим. — Вы чувствовали себя стеснённо в таких строгих рамках? — Стеснённо? — Аято заливается смехом; Итто, покосившись на Чжун Ли, отодвигается подальше. — О, нет, господин Чжун Ли. Если вы представляете, каково чувствовать нити власти на кончиках пальцев, а вы, полагаю, представляете… Есть ли чувство слаще? Переплетя пальцы перед лицом, Чжун Ли прячет за ними усмешку. — Если расскажете немного подробнее о госпоже Аяке, у меня найдётся пара советов. Аято взглядом указывает Итто на дверь, бросает поводок, и óни стремительно исчезает за дверью, прихватив сласти. — Полагаю, всё, что будет сказано, останется между нами. — В безупречно вежливом голосе Аято звучит откровенная угроза. Чжун Ли искренне забавляется. Смертные так давно не решались вступать с ним в противостояние. — Таковы правила вашей клиники? — Само собой. Ни одно слово не покинет эти стены. Можете быть откровенным. — Доктор Бай Чжу осмотрит вас и снабдит средством от мигрени. — Моя жизнь превратится в сплошное блаженство, — усмехается Аято и на прощание церемонно кланяется. — Благодарю вас за уделённое время и ценные советы, господин Чжун Ли. Было удовольствием познакомиться с вами. — Взаимно, — чуть кивает Чжун Ли, и они расстаются, крайне довольные друг другом. Подождав, пока Аято в сопровождении своего компаньона покинет приёмную, Чжун Ли набирает номер Аяки. — Госпожа Камисато, вы просили сообщить, когда ваш брат появится в клинике. — Он приехал?! — От волнения Аяка даже пренебрегает условностями этикета. — Как он? Вы ему поможете? — Поверьте, я давно не встречал настолько здорового человека. Аяка несколько секунд потрясённо молчит в трубку. — Аято чувствует себя превосходно, — продолжает Чжун Ли, дав ей отдышаться, — могу заверить, вам не нужно за него волноваться. — Тогда… тогда почему он… — Аяка тихо всхлипывает, но сразу берёт себя в руки. — Он вёл себя странно, когда отстранился от дел… Я никогда не видела его таким… — Как младшая сестра вы не застали его юным. За тяжёлой работой времени на развлечения, как правило, не хватает. Сейчас для него самое время наверстать упущенное. — Помолчав, Чжун Ли добавляет: — Позаботьтесь о себе, госпожа Камисато. Вы не слуга своего клана, вы — его сердце, его драгоценнейшее сокровище. Помните об этом. — Благодарю вас, господин Чжун Ли, — бормочет Аяка и снова всхлипывает. — Аято… я так рада, что с ним всё в порядке. Если бы вы могли представить, какой груз упал с моего сердца… Сдавленное рыдание прерывается короткими гудками. Положив трубку, Чжун Ли опускает голову на скрещенные руки и тяжело вздыхает. Он почти забыл, что не всем в мире требуется помощь. ~ Колокольчик звенит в последнюю минуту перед закрытием, когда Тома уже расставляет по местам чистую посуду. — Простите, могу сделать только холодный напиток! — улыбается он — и, обернувшись, теряет дар речи. Придерживая стеклянную дверь, на него с кривоватой улыбкой смотрит Аято. — Господин! — выдыхает Тома и, перемахнув стойку, в два прыжка пересекает кофейню и повисает у него на шее. — Аято… Они целуются так долго, что в лёгких кончается кислород, но Тома согласен задохнуться, лишь бы это не прекращалось. Лишь бы Аято и дальше прижимал его к стене, властно оглаживая ладонями плечи и грудь, окутывая тяжёлой вуалью цветочных духов. — Тома, — наконец отвечает Аято, отстранив его, прижимается лбом ко лбу. Под его взглядом Тома покрывается испариной. Огонь и вода никогда не остаются друг к другу равнодушны. — Ты похорошел. У Томы приоткрывается рот от изумления. — Что? — Свободная жизнь нам на пользу. — Крепко держа за подбородок, Аято целует ещё раз, и только благодаря его объятию Тома не сползает на пол. — Тебе здесь нравится? — Да, но… — Разве я просил озвучить «но»? — Но если ты скажешь поехать с тобой, я не стану раздумывать ни секунды, — упрямо шепчет Тома. Аято с тихой усмешкой обводит языком его ухо, обхватывает губами мочку с серёжкой, для которой некогда сам сделал прокол. — Чем ты занимаешься? Снова пригреваешь под крылышком всех, кто нуждается в помощи? Даришь улыбки тем, кто пал духом? Раздаёшь утешения вместе с горячими булочками? — И варю кофе, — невольно смеётся Тома. Аято только выглядит холодным — для Томы он бесконечно близкий и такой же бесконечно озорной; для Томы он тот, кто одним взглядом умеет отогнать все невзгоды. Как же сильно Тома по нему скучал. Скучает прямо сейчас, держа в руках его лицо, оглаживая скулы и виски, касаясь уголков губ. — Я не вернусь в Иназуму, — говорит Аято. — Пока. — Но господин… — Планы на моё пребывание в клинике отменились. Ваш доктор сообщил, что лечение не требуется. — И я… — Тома не может скрыть разочарования. — Я должен буду поехать один? Без тебя? — Какой же ты невозможный человек. — Аято качает головой. — Все мондштадтцы такие? Говорят раньше, чем дослушают? — Может быть. — Тома трётся носом о его нос, прикрывает глаза. — Говори. — С тех пор, как мы встретились, ты был верен мне и клану Камисато, но я никогда не считал тебя слугой. Ты мог уйти в любой момент, и я бы не держал на тебя зла. Я знаю, скольким ты пожертвовал ради меня и Аяки. Если здесь ты чувствуешь себя нужным и находишь радость в простом труде, оставайся. Аяка справится. Каждому лучше возле тебя, но где лучше тебе — решать можешь один ты. Тома молчит долго. — Здесь, — наконец, говорит он, и с каждым словом его решимость становится твёрже, — я чувствую себя нужным. Если клан… если ты и Аяка можете ненадолго отпустить меня… — Ты сражался за нас и несколько раз чуть не погиб. Ты ни разу не дрогнул, как бы всем нам ни было страшно. Думаешь, мы забыли, как много ты сделал? Каждый из нас заслужил мирной жизни. И ты, и даже я. Крепко стиснув в объятиях, Тома утыкается ему в плечо. — Господин… — шепчет он, и в этом слове годы его молодости, ручьи пролитой крови, дни тяжёлых переговоров и неисчислимые драгоценные мгновения рядом с господином и госпожой Камисато. — Я ни о чём не жалел. Ни разу. — Я знаю, — улыбается Аято. — Приютишь меня на одну ночь? Тома ласкает взглядом его лицо, незнакомо расслабленное. Беззаботность так красит его господина. — Приютил бы на тысячу, если согласишься. Серебряный смех Аято наполняет пустую кофейню как звон весеннего ручейка. — Пока могу обещать только одну. Не хочу впредь загадывать наперёд. — Как бабочка порхает от цветка к цветку, так господин Камисато путешествует по своей новой жизни! — Тома прижимает его ладони к губам, трётся щекой, и безмятежность Аято перекидывается на него, унимает пламя всех тревог. — О таком будущем для тебя я и мечтать не смел. Подожди, возьму ключи. Он гасит лампы и в свете уличного фонаря, подглядывающего в двери, снова обнимает Аято крепко-крепко. — Одна ночь с тобой стоит тысячи. — Тогда поспешим, — шепчет Аято и увлекает его прочь. — На сегодня твоя работа окончена. Я прослежу, чтобы ты как следует отдохнул.Конец второй части.