Анатоль

            Берилл и впрямь приехал пораньше. С его слов, он прямо-таки с места сорвался, когда услышал мой наводящий на определенные мысли бред и был в дороге еще до того, как бросил трубку. Если попытаться рассчитать, то понимаешь, что он примчался примерно за два часа — скорость, которую можно назвать не просто высокой, а нереалистичной в час пик в столице. Тогда я еще удивился и спросил об этом, но ответа вразумительного не получил.       Я стыдливо поставил рубильник на место во время разговора, стараясь не привлекать особого внимания. Лишняя скрытность была, впрочем, довольно-таки бесполезной, так как ни к чему разительно Бер не проявлял любопытства: ни железная конструкция за моей спиной, ни состояние Семы и Димы не вызывали у него и толики интереса. Либо он сам по себе не привык удивляться, что для меня было уже давно опровергнуто, либо подобного рода явления для него не в новинку.       Вот что не на шутку изумило Берилла, так это убранство нашей квартиры. Когда я проводил коротенькую в силу площади помещения экскурсию, он не переставал охать и ахать нашему «аскетизму», как он неумело заменил «бедность».       — И здесь живет мой брат? — вырвалось у него ненароком во время изучения спальни, но, поняв, что оконфузился, он поспешил заметить, как зато здесь чисто, даже вещи в шкафу без дверцы аккуратно разложены. Можно было ответить, мол, конечно, в квартире же несколько недель не было меня, но я благоразумно умолчал о своем неряшестве.       Резюмируя, Бер был шокирован условиями нашего проживания, в частности тем, что у Анатоля нет личного письменного стола, без которого, как оказалось, он жить не может. Как-то все-таки приходилось обходиться без него, и я ни разу не слышал, чтобы он хоть раз на это сетовал. Анатоль, несмотря на первое о себе впечатление, был весьма неприхотлив и не жаловался практически ни на что. Кроме, разумеется, меня и моего беспорядка.       За кухонным столом, куда я гостеприимно пригласил Берилла, он в первый раз заикнулся о плачевном состоянии моих товарищей, причем сделал это так непринужденно, что у меня мурашки побежали по спине от такого равнодушия.       — И давно они так? — он указал большим пальцем в сторону комнаты, едва проглотив бутерброд.       — Не знаю, — ответил я и понял, что могу получить хоть какие-то ответы, — Думаю скорую вызвать.       — Смысла нет, — Бер оставался таким же пугающе нормальным, с большим интересом поглядывая на пиалку с черствым печеньем, чем беседуя о пугающем состоянии моих соседей.       — Это почему же?       — А они им не помогут.       Я сглотнул: звучало это, мягко говоря, пугающе и не привлекательно.       — А кто им поможет?       — Анатоль. Если захочет, конечно.       Он поднялся с табуретки, открыл ящик для кухонных приборов и начал в нем по-хозяйски копошиться. Я бы встал, чтобы предложить помощь, но ноги отказывались меня слушаться, и на этот раз совершенно не из-за внешнего воздействия.       — И зачем он это делает? — робко спросил я для начала. Бер вознаградил меня страдальческим молчанием, и я задал другой вопрос: — Как он это делает?       — Не знаю, он мне не объяснял детали. Поэтому и не знаю, как помочь.       «Понятно, либо боиться плагиата своего открытия, либо у него какие-то более мрачные соображения». Я разумно рассудил, что и то, и другое.       — А что ты вообще знаешь о его опытах? — я понимал, что это слишком в лоб, но как тут осторожничать, когда за стенкой буквально сидят зомби?       Бер застыл. Он к тому моменту успел заглянуть во все ящики и сейчас проверял последний, дверца которого неудобно закрывала самую голову. После паузы — явление, к которому я успел привыкнуть — он скрестил руки на груди, явно возмущенный.       — У вас нет фольги в доме? — поинтересовался он, будто наличие онной было вещью само собой разумеющейся в любом хозяйстве.       — Нет, зачем? — уголки губ предательски приподнялись, — Шапочки из нее делать?       — А то!       Глухой смешок вырвался из груди, но был задержан мною в горле: шапочки из фольги, какая прелесть! Право дело, ну кто бы на моем месте не засмеялся? Как это так вышло, что популярная культура безошибочно предсказала орудие для борьбы с воздействием на мозг? Даже если бы я готов был поверить в действенность такого средства защиты, то мне все равно не удалось бы сдержать эмоции.       Берилл, явно не довольный такой реакцией, решил развеять мои сомнения одним внезапным жестом. Осмотревшись, будто кто-то мог подглядывать, он рывком снял парик и протянул мне прямо в лицо, чуть ли не швырнул. Я осмотрел его внутреннюю сторону, стараясь не переводить взгляд на хозяина (ему, очевидно, не хотелось показываться без волос), и понял, что в нее вшит тонкими нитями какой-то металл, причем так часто, что она отливала специфичным блеском. Эксперимента ради я поднес тот самый магнитик — дельфин прилип намертво, и мне пришлось применить огромное усилие, чтобы оторвать его и при этом не испортить изделие, очевидно исполненное по индивидуальному заказу.       Берилл надел парик так же быстро, как и снял, немного покрутил, и будто ничего и не было. На его лице появилось выражение облегчения, но вызвано оно было не возвращением волос на место, вернее сказать, не совсем этим.       — Какой ужас, как ты сидишь так спокойно?       Я опешил. Не каждый день тебе предъявляют за то, что ты сидишь.       — Это же кошмар полный! Тут просто… — он задумался, пытаясь то ли подобрать слова, то ли вспомнить определение, — тут губительная среда! У тебя лоб не болит?       — Больше нет.       — Я даже не знаю, хорошо это или плохо! — он схватился за мою голову и повертел в руках, будто стараясь что-то найти, — Нам нужно срочно сделать тебе защиту!       Я встрепенулся. Неужели все так просто? Неужели свободную жизнь, с которой я уже успел попрощаться, могут спасти какие-то две десятые миллиметра алюминия? Но, к сожалению, Берилл поспешил меня огорчить:       — Защититься можно только от фонового возмущения, направленное воздействие так изолировать не получится.       — То есть, если Анатоль изберет меня целью, то мне вообще ничего не поможет?       — Я думал об этом, но мне мозгов не хватает. Можно попробовать обклеить всю голову магнитами, но это тоже не стопроцентная гарантия.       — Прям магнитами? — удивился я, вспомнив бесконечную рекламу чудодейственного лечения магнитным излучением по телевизору — А оно на здоровье никак не скажется?       — На твоей — нет.       — «На твоем», — машинально поправил я и тут же мысленно шлепнул себя по губам. Бер, очевидно, не понял суть сказанного и ответил:       — На моей тоже, если честно.       Я долго настаивал на том, чтобы заплатить самому. Бер в итоге согласился и отложил бумажник, в котором лежало немного налички, но явно не был доволен. Во время этих уговоров он вспомнил, что задолжал мне за несколько уроков, и как бы мне не хотелось отказаться, я все же понимал: деньги на дороге не валяются. Взяв с Бера честное слово получить перевод на свою карточку как только он до нее доберется, я почувствовал себя как-то странно. Честное слово, это мерзковатое ощущение до сих пор меня порой преследует, и я не могу разобраться в его природе, а я сделал довольно глубокий анализ всех событий, прежде чем начинать писать. Один из моих психологов сделал предположение, будто это мой мозг воспринял плату за проведенное вместе время как продажу самого себя, из-за чего возникла неприятная ассоциация, но знаете, будучи писателем ты привыкаешь получать деньги за выворачивание своей личности наизнанку, чтобы другие могли ее изучить сквозь призму художественности, так что с этим у меня никогда не было проблем.       Где-то на полпути домой Бер внезапно осознал, что мне ни в коем случае нельзя оставаться резидентом квартиры. У меня же над головой витало предчувствие, жужжащее о том, что ни Сема, ни Дима, да и вряд ли Кир смогут внести свою часть арендной платы. Меня такая перспектива не удовлетворяла, хотя я и догадывался, что Анатоль может упросить родителей платить за аренду целиком. Находиться в одном с ним помещении совершенно не хотелось, и это была одна из причин, почему я без промедлений согласился с Бером. Работа меня больше не стесняла, ведь еще в больнице я успел грамотно оформить увольнение, так что теперь можно было выбрать квартиру подальше, а значит подешевле. Берилл на мое предложение только охнул, будто я сказал реплику не по сценарию, и чуть не выронил шапочку из фольги, которую мастерски делал прямо на ходу.       — Ты хочешь сам снимать квартиру?       — А у меня особо есть выбор? Единственное что — ребят жалко, но раз уж им ничем не помочь, то я лучше хотя бы себя спасу, — я вспомнил, как еще в самом начале мог избежать этого всего безобразия, если бы имел чуть больше самоуважения, а не порожденной комплексами гордости, и ушел из этой проклятой квартиры. С другой стороны, я тут же рассудил, что тогда судьба через Анатоля никогда не свела бы меня с Бериллом, а потому я не стал оглашать свои жалобы вслух.       — Вообще, выбор есть, — Бер протянул последнее слово, как бы заставляя меня проявить инициативу и спросить, и я подчинился.       — Какой же?       — Ну, если вкратце, есть одно место, где Анатоль тебя вряд ли достанет, но я не знаю, пустят тебя туда или нет.       Вариант с приглашением съехаться меньше чем через неделю после знакомства сразу отпал: если Бер говорил про их общую жилплощадь, то Анатоль явно имел бы к ней полный доступ по праву родства, а если же у Берилла оказалась в распоряжении собственная квартира, то проблем с пропуском не возникло бы. Я поинтересовался, куда это меня посылают, но Бер решил подержать интригу и молчать. К сожалению, она немного оборвалась, когда он назвал адрес таксисту. Не буду уточнять в целях конфиденциальности, в какой конкретно из элитных районов мы направились, скажу только, что, даже зная о состоятельности своего спутника, я удивился не на шутку. Мое выражение лица в тот момент было тождественно выражению лица водителя, когда он увидел, как пассажир без всякого стеснения надевает шапочку из фольги, а другой пассажир ее поправляет. Он оказался не из общительных. К счастью, потому что оправдываться лишний раз мне не хотелось.       О моих личных вещах Бер сказал не беспокоиться, ведь это с его слов было третьестепенно. Важнее было выбить разрешение на размещение в чужом, как оказалось, жилище, и лучше всего сегодня, потому что, цитата: «Сегодня по гороскопу передавали, что Скорпионам во второй половине дня рекомендуется не игнорировать просьбы родных». Я насторожился после такого объяснения, но уточнять не стал.       Широкую калитку нам далеко не с первого звонка открыла полноватая девушка довольно приятной наружности, как оказалось позже, девятнадцати лет. По огненно-рыжим волосам и голубым глазам я сразу признал в ней дочь Фомы Арсеньевича, и мне сразу стало все понятно. Ее фиолетовая сорочка с бантиком на груди была весьма открытой, но меня это могло заинтересовать только для создания более подробного визуального образа.       — Яхонтовый, что случилось? — она не дала нам поздороваться,       — Это кто?       — Витя, мой парень.       Я смутился, ведь это был первый раз, когда меня так хоть кто-то представлял. Глупо уставившись сквозь собеседницу, я сумел только нелепо кивнуть, подтверждая свой статус, и попробовал стянуть свой нелепый головной убор, но Бер тут же вернул его на место. Девушка мотнула длинными локонами, как птички пушат перья, чтобы казаться больше, и зачем-то перешла на английский.       — Он глухонемой? — ее тон оставался таким же заботливо-приветливым. Я захотел ответить сам, как бы доказывая свою дееспособность, но Бер прикрыл мне рот пальцем, и я позабыл обо всем на свете от прикосновения его кожи к моим губам. Клянусь, еще немного, и я бы начал его обсасывать, ведь мой мозг отчего-то решил, будто он обязан быть невероятно вкусным. (Борюсь с тем, чтобы не пустить эти строки под нож, ведь для аутентичности не могу не оставить их именно такими.)       — Нет, с ним все в порядке, — тут я пожалел, что упускал доселе возможность поговорить с Бериллом по-английски, это было бы отличной практикой, пусть акцент у него был страшный.       Девушка осмотрела меня всего, прищурилась и вернулась к разговору с полу насмешливой полу хитрой улыбкой.       — И где ты нашел такой экспонат?       — В больнице, — я все-таки переборол смущение и высказался в свою защиту, причем на языке мирового общения, — Мы лежали в палате вместе.       Она неловко вжала голову в плечи, но быстро оправилась и перешла обратно на русский.       — Образованный, значит? — только сейчас проявилась ее картавость, — Ну ладно.       Сразу было понятно, что этот нелепый комплимент был сделан исключительно с целью сгладить неловкость.       — Вам чего? — наконец спросила хозяйка, и думается мне, что именно смущение сподвигло ее перейти к делу, — Вы сейчас вообще не вовремя, если честно, у меня гости.       — Прости, но это правда очень важно, — Берилл сделал уверенный шаг вперед, намереваясь попасть внутрь, но сестра неприветливо прикрыла дверцу, — Можешь приютить Витю?       Девушка посмотрела с таким недоумением и презрением, что я инстинктивно съежился. Не самое выгодное положение, если вы можете себе представить.       — Не-а, — сразу после этого лапидарного ответа она захлопнула дверь, тарабанить по которой Бер начал чуть ли не заранее.       — Лизавета, это очень важно! — кричал он.       — Я не слышу!       — Ну как же ты меня не слышишь, если отвечаешь?       Мне подумалось, что за это время можно было раз десять добраться до дома, который был не дальше двух метров от забора, но почему-то Лизавета предпочитала оставаться на улице и пререкаться.       — Лизавета, ну а как же «семейные узы»? Как же «объединение»?       — Ага, вот теперь тебе понадобились мои «семейные узы»! — тон был скорее саркастичный чем обиженный, но Бер не считал этой перемены.       — Неправда! Ты знаешь, что неправда!       Лизавета запела громко-громко, делая вид, что не слушает. Я сразу понял, что она притворяется плохой певицей и специально мажет по нотам. Трудно описать это словами, потому что таких слов еще не придумали, но вокалист сразу может понять, когда у человека есть голос. Правда, вокалом я занимался в ранние школьные годы по прихоти мамы, которая разглядела во мне природный слух, и уже к двадцати полностью растерял все навыки. У меня действительно были некоторые скромные способности к музыке, но даже это не гарантировало хоть сколько-то сносного вокала. Отправили бы меня на какой-нибудь инструмент, может, толку было бы больше, но история не терпит сострадательного наклонения, да и мы отклонились от нити повествования.       — Его нужно спасти! — Бер попытался в последний, как ему казалось, раз, но я понимал, что эта сцена может продолжаться и час.       — У себя спасай! — резонное возражение.       — Не получится!       — Почему же? — внезапно ее откровенно шутливый тон стал на градус серьезнее, — Анна против?       Я рискнул предположить, что Анной зовут мать Бера и Анатоля и официальную жену Фомы Арсеньевича, что впоследствии подтвердилось к удовлетворению моего самолюбия.       — Нет. Его надо спасать от Анатоля.       Калитка открылась так же быстро, как закрылась до этого.       — Что ты сразу не сказал?       Такая резкая смена настроения хозяйки ввела меня в ступор, но я тут же опомнился, что речь идет об Анатоле, а она, судя по всему, знакома с ним лично — этого уже достаточно, чтобы оправдать рост обеспокоенности в геометрической прогрессии.       Лизавета не терпит, когда ее зовут «Лизой», и это нехитрое правило я намерен соблюдать на протяжении всего дальнейшего повествования, даже не заостряя внимания на эпизодах, когда мы его обговаривали. В отличие от Анатоля, которого я то и дело небрежно величаю «Толиком», ее решение я искренне уважаю, потому как не питаю и доли того презрения, что достается заглавному лицу. Так вот, Лизавета ввела нас в дом, не задавая лишних вопросов. Снаружи он выглядел, как типичный аляповатый безвкусный замок в два этажа. Фасад, представлявший собой смешение несочетающихся архитектурных стилей, не внушал доверия, и внутри я ожидал увидеть такое же смешение готики с рококо, покрытое сусальным золотом, но интерьер приятно удивил. Довольно сдержанный прованский стиль в сдержанных пастельных тонах оказал успокаивающий эффект, а фиолетовые акценты, гармонировавшие с одеждой и пушистыми тапочками хозяйки, добавляли персонализированности. Сразу стало понятно, что все здесь делали под нее и для ее удовольствия. Косвенно это подтверждалось тем, что по всем стенам и поверхностям были развешаны маленькие зеркала, ни одно из которых Лизавета не пропустила.       — Этот урод опять что-то вытворяет? — спросила она так грубо, как только позволял ее высокий голос.       — Можно и так сказать, — Берилл немного помедлил с ответом.       — Я ему бошку оторву, честное слово!       — Мне тоже хочется, — признался я. Лизавета не отреагировала так же остро, как когда я в первый раз подал голос, но обернулась на нас двоих.       — Извини за вопрос, ты же не московский, да?       Я замялся в нелепом «Э-э-э», не понимая, что за подтекст у этого вопроса: то ли просто уточнение, есть ли у меня свое собственное жилье поблизости, то ли я пропустил на двери дома табличку «Только людям славянской внешности».       — Он из Самары, — Бер спас меня из затруднительного положения; он, разумеется, уже многое обо мне знал, и если бы захотел, то без труда записал мою краткую биографию. Краткую, потому что тогда она состояла только из пунктов «родился» и «учился» (справедливее было бы «не доучился»).       — Это где-то в Сибири? — совершенно не боясь оказаться неправой, поинтересовалась Лизавета, причем не из-за полной уверенности в своих знаниях, а по причине исключительной уверенности в себе, при которой она нисколько не боялась оказаться неправой.       — Нет, — быстро ответил я, — Один из крупнейших городов Поволжья.       — А-а-а, — протянула она, — У вас еще вокзал такой стеклянный, в форме члена?       — Он самый.       Мне не очень понравилось, что мой город Лизавете запомнился только этим, но вслух я ничего не сказал.       За этим нехитрым разговором девушка, очевидно, заблудилась на своей же территории и случайно открыла не ту дверь. Нам с Бером хватило тех пары мгновений, прежде чем Лизавета с визгом захлопнула комнату, чтобы разглядеть пейзаж гостиной, главным экспонатом которой являлась раздетая до белья девушка, связанная в сидячем положении на кофейном столике. Пусть я не называю ее имени и не привожу даже упрощенного описания внешности, но имею от нее письменное разрешение на разглашение этой сцены. (Прим. редактора: копию разрешения можно найти в открытом доступе в Интернете). Судя по всему, это и были те самые «гости», о которых Лизавета упоминала раньше. Мне дополнительные разъяснения были не нужны, а вот Берилл уже было заговорил — настала моя очередь затыкать его ладонью. Мозг, как всегда, послал вниз по позвоночнику несколько приятных импульсов, которые потом отдались обратно в голову дурацкими мыслями, напрямую коррелирующими с картиной за дверью. То был первый раз, когда я позволил себе подумать о таком, и идея эта показалась мне весьма инородной, хотя наши с Бером отношения уже вряд ли могли сойти за платонические.       Поблагодарив меня за содействие немым кивком, Лизавета провела нас к лестнице на второй этаж другой дорогой, в обход.       — Яхонтовый, тебе бы тоже лучше остаться здесь, — предложила она, указывая руками на двери двух отдельных гостевых спален, — Вон та с двойной кроватью, вот в этой — две на одного, выбирайте как вам больше удобно.       — Спасибо, — Бер вытаращился на нее, будто не ожидал такого великодушия, хотя что стоит разместить своего же брата в доме, когда спокойно впускаешь первого встречного с шапочкой из фольги.       — Так, — она начала торопливо спускаться, — Думайте, что будете делать, и вниз не приходите.       — Как скажете, — я опередил очередной несостоявшийся вопрос Берилла и тут же обратился к нему, чтобы предотвратить желание восстановить справедливость, — Как ты хочешь спать?       Бер задумался. По его лицу было видно, что шестеренки в голове работают на полную, а этот человек на моих глазах решил вариант по профильной математике на сто баллов, так что механизм точно не заржавевший.       — Снизу.       Вы не представляете, каких трудов мне далось выбить из Берилла разрешение на включение этого фрагмента, ведь он ни за что не хотел его афишировать, а я никак не хотел упускать возможность поделиться им. Что тогда я чуть не свалился с лестницы от смеха, что сейчас не могу не улыбаться самой глупой улыбкой из возможных — улыбкой влюбленного дурака. Головой я понимаю, что не так уж это и комично, особенно когда обрамляешь всю историю в слова на бумаге, но меня каждый раз прошибает до слез.       Бер, поняв причину моего хохота, закрыл лицо руками и отскочил в сторону. Я, ни секунды не думая, подошел и крепко обнял его, все еще смеясь. Прикосновение опять возбудило мою нервную систему, и к этому невозможно было привыкнуть.       — Ты, получается, уже готов? — прокрякал я сквозь смех.       — Да, — уверенность, с которой Бер сказал это, была упреждающей, так что мне не пришлось переспрашивать, зато необходимо было дать внятный ответ. Я задумался.       — А я, наверное, нет.       Негодование плавно сменилось разочарованием во взгляде Берилла, отчего мне стало почти стыдно. Я не хотел ни в коем случае вызвать недопонимания, так что скорейшим образом объяснил:       — Не то чтобы ты мне не нравился, просто… — это «просто» нужно было придумать с места, но времени и фантазии хватило лишь на то, чтобы передумать врать и сказать правду, — Просто я почему-то не вижу нас в кровати, пока что.       Опять же, Берилл просил меня не рассказывать о своей инфантильной обиде, которую он не менее инфантильно проявлял оставшийся вечер, потому я и не буду. Просто держите в голове, что большинство его последующих реплик были окрашены едкой тональностью.       Если бы мы захватили мои вещи перед прибытием, можно было бы заняться их размещением по комнате, раз уж я здесь надолго, но у меня с собой был только бумажник, ключи и телефон. Мы с Бериллом уселись каждый на свою кровать; я вслух подметил, что это один в один повторяло наше размещение в палате, только постель поудобнее. Завязать из этого беседу не получилось, ведь ответом послужило мертвое молчание, так что я сменил тему.       — А почему именно Лизавета так ненавидит Анатоля?       Бер вытаращил глаза, как ребенок, разбивший мамину любимую вазу, и отвернулся.       — Она… У нее довольно сильно искажено представление о нем, но оно нам на руку.       — И какое у нее представление? Я же должен поддерживать миф.       — Не здесь, — Берилл перешел на шепот, — У нее дурацкая привычка подслушивать.       Я понимающе кивнул.       — Я тебе все потом объясню как-нибудь.       К сожалению, Берилл не сдержал это обещание, и мне пришлось находить правду самому. Об этом, однако, позже: я уже говорил, что в таких важных моментах не хочу нарушать порядок действий.