Анатоль

      Палату было запрещено покидать. Я узнал об этом, когда минуты три промучился, пытаясь выйти: сначала думал, что заклинило, но потом Бер все же сжалился, оторвался от увлеченного чтения и объяснил, что в здании очень строгие карантинные условия. Меня это, естественно, напрягло, но спорить с запертой дверью было бесполезно. Рядом со входом располагался проход в отдельный санузел, с раковиной, туалетом и даже душем. Палата в принципе ощущалась, как добротный гостиничный номер на двоих, но это было уже даже слишком. Изучив стены глазами, я обнаружил нечто, о чем до этого мог прочитать только в книжках — кухонный лифт, рядом с которым висело расписание кормежки и меню на каждый день недели. Вот уж точно карантинные меры. И неужели такое великолепие располагалось в каждой палате? Очевидно нет, ведь прикованный к постели человек вряд ли смог бы взять даже ту еду, которая удобно доставляется без посредников прямо в комнату. Я почесал в затылке, становясь все более и более озадаченным, и принялся осматривать помещение далее. Светлые стены от пола до примерно моего роста — 180 сантиметров — были одеты в блестящий керамогранит под розовый мрамор, выше разлилась белая краска. Из чистого любопытства провел рукой — не мажется, плотная, гладкая, значит недешевая. В окне не было видно ничего, кроме обширной больничной территории с различными постройками. Обзор закрывали высокие ели, но и без того местность казалась совершенно незнакомой. Я открыл створку и выглянул вниз — этаж третий, если не учитывать подвал, окна которого выглядывали из-под земли. В большом шкафу обнаружилась пара моих вещей: ноутбук, смартфон, пара предметов одежды, причем последние были свежестираны и выглажены, а молодой Витька пренебрегал этими простыми обязанностями, как мог. «Ну точно отель», — подумал он.       Вы, видя полную картину по прошествии лет, можете сразу разгадать тайну природы этого места, но мне было решительно непонятно, откуда у «ближайшей больницы» столько денег. Единственное предположение мое состояло в том, что это был или предвыборный подарок мэра, или просто больница, построенная высшими чинами для высших чинов, только вот что в таком случае там делал смерд вроде меня — загадка.       Взявшись за ноутбук, я с минуту боролся с искушением подключиться к местному бесплатному вайфаю, но все-таки поддался. По названию сети «The Hospital of T.K. Mosc» я смог понять, что все еще нахожусь в пределах столицы или хотя бы в области. Первым делом я написал своей работодательнице, что поправлюсь и, скорее всего, скоро выйду на работу. Она прочитала, но не ответила, чему я очень расстроился, а потому вздохнул. Это по какой-то причине отвлекло Бера от чтения — он повернулся ко мне, а я, заметивший это движение периферийным зрением, повернулся к нему. Мне казалось, что он явно давал понять, что его не стоит отвлекать от чтения, потому последние пару минут я вежливо помалкивал, так что этот жест внимания меня порядком удивил.       — Ты писатель? — спросил он вдруг совершенно внезапно. Я почесал в затылке и отвел взгляд, не желая разочаровывать собеседника, глаза которого загорелись так же явственно, как при чтении.       — Не то чтобы. Хочется, но времени нет.       — М-м-м, понимаю, — очевидно расстроился он, — Ты так много печатал, я подумал…       Сначала я не понял, а потом кинул взгляд на свое сообщение — в нем было не меньше ста слов, почти формат экзаменационного сочинения. Наверное, со стороны это правда выглядело, как работа над прозой.       — Я переводчик, — немного слукавил я, потому что полноценным переводчиком не являлся на свой взгляд, — работаю с текстом.       — Художественным? — надежда снова вспыхнула в его груди, это было видно даже без рентгеновского аппарата.       — Да, вот недавно–       — Помоги мне с итоговым сочинением, умоляю!       Я опешил.       — А ты что, в одиннадцатом учишься?       Он неловко кивнул в ответ. Как я уже сказал, выглядел этот субъект не младше моего, поэтому меня крайне удивило, что он готовится к школьным экзаменам, следовательно, был не старше восемнадцати.       — А что ты тогда делаешь во взрослой больнице? — сказал я, не подумав.       — Лежу, — Бер ответил с максимально озадаченным видом, потому что сначала не понял, а потом до него дошло, и он рассмеялся: — Мне двадцать.       «Значит, ровесники», — рассудил я и, заразившись веселым настроение, тривиально пошутил:       — Что-то тебя больно часто на второй год оставляли.       — Есть такое, — Бер уронил голову на бок: непроизвольный жест, который с ним до сих пор, — У меня были дела поважнее.       — Например? — я хихикнул неприлично громко, и только после этого понял, что не слышу никаких больничных звуков из коридора — это насторожило, но не настолько, чтобы отрываться от беседы.       — Ну, рак, например.       Таким глупым и я себя никогда не чувствовал. Не догадаться, что человек, лежащий в больнице, может быть, черт побери, болен — показатель самой низкой степени проницательности. Тут же посыпались извинения, но Бер не выглядел обиженным, наоборот, как-то совершенно искренне смеялся, что ввело меня в замешательство.       — Я уже отмучился, — объяснил он и поджал ноги к груди, — Вылечили меня здесь, со дня на день выписывают.       Немного успокоившись, я тут же испугался — что это я делаю в онкологическом отделении? Неужели анализы все-таки показали опухоль мозга? В таком случае она должна была сама собой рассосаться за ночь, ведь боль прошла, а такое развитие событий было из разряда фантастики. Не увидев в своем опасении ничего предосудительного, я задал вопрос вслух и получил исчерпывающий ответ: «Не знаю, я здесь не работаю». Вполне резонно. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать врачебного обхода, который намечался на девять часов.       Дежурный врач оказался куда менее сговорчивым, чем мой лечащий, отвечал односложно и уклончиво. Меня это сначала удивляло, а потом начало раздражать. Я спрашивал, что у меня с диагнозом и когда меня выпишут, но ни на один вопрос не получал ответа. Чувствуя пробуждение гражданственности и отчасти страха, я стал взывать к клятве Гиппократа и совести, а затем вовсе пригрозил судом, но мой собеседник не торопился поддаваться на провокации. Бер смотрел на это представление с неподдельным интересом, и я не сбавлял напор до самого конца отчасти потому, что не хотел проиграть на глазах единственного верного зрителя. Поражение, к сожалению, было неизбежным, и врач, даже имя которого я не сумел выпытать, скрылся за дверью. Замок звонко щелкнул, но это не мешало мне стучать в дверь в попытке ее выбить, попутно крича что-то про нарушение моих прав и незаконное удержание. Так бы и продолжал до срыва голоса, если бы Бер не встал в первый раз за все время с кровати и не положил мне руку на плечо:       — Ты такой храбрый.       Обернувшись, я встретился взглядом с полными восхищения глазами, ярко блестящими, как у человека, созерцающего подлинную красоту — точно так же, наверное, я впервые посмотрел на Берилла.       — В каком смысле?       Бер сделал широкий шаг назад, рывком прижал руку к груди и отвел взгляд, будто решил, что я чумной, и смущенно промямлил:       — Если кто-то делает что-то не так, как ты хочешь, ты не молчишь.       — Конечно, как любой другой человек.       Непонимающее выражение лица, которое послужило мне ответом, было намного красноречивее, чем любые слова.       Мы простояли в тишине с пять секунд, не шевелясь и не отводя взгляд. Чувствуя, что еще немного, и станет совсем неловко, я почесал в затылке, вспомнил про его недавнюю просьбу и спросил чтобы спросить, какая именно помощь нужна с сочинением. Бер молча кивнул и побежал стремглав к столу расположившемуся напротив входа в туалет, открыл лежавшую на нем тетрадь и глазами пригласил меня сесть рядом.       У него был странный почерк: буквы все время менялись в ширине и высоте, скакали, то были расхлябистыми и совершенно нечитаемыми, то строго выведенными чуть ли не по линеечке. Тем не менее, такое разнообразие форм меня не сильно смутило на фоне абсолютной безграмотности написанного: не было ни одной орфографической ошибки, все безударные гласные и двойные «н» на местах, но слова между собой были мало связаны, а запятые стояли совершенно невпопад. Привел бы пример, но Берилл весьма настойчиво просил меня никогда и никому не цитировать свои черновики, потому что ему искренне стыдно.       — Нет, Обломов не изменился в конце произведения, — поправил я, когда все-таки понял, о чем говорится в тексте.       — Я не читал, — робко признался Бер и закрыл лицо руками: оно горело красным.       — Тогда зачем используешь как аргумент?       — Потому что что-то же надо написать!       Тема сочинения, как я понял, была «Как любовь меняет человека?». Не помню, какие произведения я перечислил, их было не меньше десяти штук (шутка ли, тема любви встречается почти везде), но на каждое мое предложение Бер отрицательно качал головой. «Пойдем от обратного», — решил я и спросил, с какими произведениями он знаком. Ответом была многозначительная тишина.       — Как, вообще ничего? Быть не может! У тебя в школе литературы нет?       — Я учусь в частном порядке с математическим уклоном.       Я удивился, но виду не подал.       — Ага, значит, тебе нужно срочно читать короткие рассказы на разные темы. «Куст сирени» Куприна, для начала… — внезапно взгляд мой зацепился за книжку, которую Бер так упоенно читал пару минут назад — она валялась на кровати, — Так, а это что?       Я подошел, взял томик в руки и показал Бериллу.       — А говоришь — не читаешь! Ну-ка.       Я наконец посмотрел на обложку: «Портрет Дориана Грея», в оригинале, издание 2012 года. Ну и совпадение, до сих пор не верится, если честно.       — Мне сестра дала почитать, — объяснил Бер, — Сказала, что это универсальное произведение.       — Ну, можно так сказать, наверное, — я смущенно открыл книгу на месте закладки. В ней уже другим, более косым и постоянным почерком на полях были выведены заметки, а фрагменты текста выделены то маркером, то подчеркиванием. Похоже, сестра Бера очень подробно разбирала книгу.       — И как тебе?       — Как-то затянуто, — Бер подошел ближе и вырвал книгу из моих рук, будто это его личный дневник, — Но мне Бэзил нравится.       Я слово в слово запомнил эту довольно детскую конструкцию предложения.       — Почему?       — Он хороший. Я очень расстроюсь, если они с Дорианом не будут вместе.       Я как мог попытался сдержать непроизвольную улыбку, но Бер, разумеется, все увидел.       — Значит, будут?! — мне очень захотелось переписать работу Уайльда, чтобы она соответствовала ожиданиям моего собеседника.       — Прочитай — и узнаешь, — увернулся я и перевел тему разговора вспять, — Он тебе нравится, потому что ты бы хотел с ним дружить, или потому что он на тебя похож?       Бер откинул голову вправо. По выражению лица было видно, что он не привык задумываться о таком.       — Не знаю.       Я не стал допытываться и предпочел вернуться за стол, где мы вместе составили план произведений, которые нужно было прочитать к началу декабря. По-хорошему, мне нужно было заняться работой или хотя бы позвонить своим соседям по квартире, чтобы узнать, а соседи ли мы все еще, но что-то непреодолимое толкало помогать Бериллу, может быть остаток от первого приятного впечатления, может осведомленность о его болезни, может то, как трогательно он переживал за героев произведений, будто ребенок, которому в первый раз прочитали сказку. Ему не нужно было учиться любить чтение: он, не обремененный муками чопорной школьной программы, воспринимал все очень легко. Меня, однако, беспокоило то, что он не мог связать и пары слов, когда мы обсуждали только что прочитанное. «Николай и Вера счастливы?» — «Да», — «Почему ты так думаешь?» — «Не знаю». В своих суждениях он опирался исключительно на интуицию и перемены настроения, а думать головой над происходящим даже не пытался. Я удивлялся, и как же это он с такими способностями к анализу умудряется учиться «с математическим уклоном», но вслух ничего не говорил, потому что боялся расстроить своего новообретенного ученика.       К концу дня мы закончили несколько коротких произведений, читая вслух по ролям. Ужин приехал на лифте, причем он оказался более чем съедобным — очередное доказательство того, что у больницы было подозрительно много денег. Я очень ждал момента, когда нас позовут на процедуры, все время поглядывая в сторону двери, и вскочил сразу же, как только послышалось тихое лязганье замка.       — Сейчас же скажите, когда меня выпишут! — крикнул я в лицо, очевидно, медбрату. Его рот прикрывал респиратор, но и по одним глазам можно было догадаться: поведение пациента было ошарашивающим. И поделом! Меня одномоментно захватила паника, накрывал страх неопределенности — что со мной? где я? когда меня отпустят? Мне хотелось знать все и прямо здесь и сейчас, и я не стеснялся задавать вопросы. Медбрат робко ответил мне, что это не его компетенция и что он вообще ничего не знает об этом. Не верить ему причин не было, но я все равно горел ненавистью, происходящей из страха. Мне пришлось приложить немалое умственное усилие, чтобы успокоиться: что-то мне подсказывало — еще немного, и вколят галоперидол.       По коридору шли только мы трое — я, Бер и медбрат без бейджа. Последний вёл нас по плохо освещенному помещению, так что рассмотреть его во всей красе мне не удалось, но даже по нечётким силуэтам было понятно, что это вряд ли та же самая поликлиника, куда меня изначально положили: слишком высокие потолки и дорогое убранство. В животе снова закрутило. Не было страшно, что меня похитили, отправили на органы или собираются использовать в качестве подопытного кролика, я отмел эти варианты за нереалистичностью, но вот что тогда было причиной моей транспортировки — загадка.       Бер держался по левую сторону от меня и старался не отставать или уходить вперед. Я не смотрел на него, стесняясь растерянности на своем лице, но чувствовал, как он пронзает меня взглядом. Возможности предположить, какие эмоции были вложены в этот взгляд, у боязливого и гордого меня не было, так что приходилось только догадываться.       Стоило нам переступить порог освещенного кабинета, как Бер радостно взвизгнул:       — Папа!       В кабинете, на кушетке у медицинского стола, сидел мужчина лет шестидесяти, не моложе, но потрясающе сложенный и холеный. На нем, вопреки строгим карантинным мерам, не наблюдалось ни перчаток, ни респиратора, ни даже маски, но оно и хорошо, ведь тогда я бы не смог рассмотреть его вытянутое лицо, искаженное усталостью, но отчего-то вселяющее то же самое чувство полного беспричинного доверия, что мне довелось испытать при встрече с Бером. На мужчине был синий костюм-тройка, который подчеркивал глубокую голубизну его глаз и приятно контрастировал с рыжими волосами и бородой, полными полос седых прядей. Я ощутил, как кровь прилила к щекам, когда он смерил меня взглядом и улыбнулся, пока сын висел у него на шее.       — Да, да, это я, — его переходящий в бас баритон был таким же пленительным, как и совсем зеленый тенор Бера. Я почти физически ощущал, как разрываюсь в своих предпочтениях. Не хотелось признаваться самому себе, что за день влюбился два раза, так еще и таких разных людей.       — Витя, это мой папа, — «Спасибо, я понял», — захотелось съязвить, но я сдержался. Мужчина подошел ко мне и доброжелательно протянул руку.       — Фома Арсеньевич, к Вашим услугам. Виктор, если не ошибаюсь?       Я с охотой и трепетом обхватил его руку двумя своими и совершенно искренне улыбнулся.       — Да, я. Откуда Вы знаете?       — Тут лежит мой сын, я обо всем здесь знаю, — он кивнул медбрату, который до этого молча наблюдал за разворачивающейся картиной. Получив сигнал, он принялся наполнять несколько шприцов подряд, таких больших, что даже у меня, не боящегося крови и иголок, побелело лицо.       Бера и меня разделили ширмой. Если мне нужно было просто дежурно измерить давление и температуру, то в него один за одним вливали лекарства, и, судя по крикам, это было весьма болезненно. Невозможно было не проникнуться сочувствием к сыну и уважением к отцу, который, что было видно по силуэтам, стоял рядом на коленях и держал своего ребенка за руку, повторяя все возможные слова поддержки. От него не разу не изошло издевательского: «Да ладно, это же пустяк», или уродующего: «Терпи, ты же мужик!» Мне даже стало завидно, несмотря на то, что у нас с моим отцом прекрасные отношения.       — Ты большой молодец, — сказал Фома Арсеньевич, когда весь заплаканный Берилл еле поднимался с кровати.       Медсестра, которая совершала осмотр, молча смахнула градусник и передала меня в руки медбрату-провожатому. Мы подождали, пока Бер сможет держаться на ногах, и направились к своей палате. Было ли у меня желание сбежать? Конечно было, вот только из путей отхода я наблюдал единственное одинокое окошко в конце коридора, а бросаться с разбега на стекло и лететь метров десять, а то и больше, в неизвестность — так себе план. К тому же, рядом со мной шли аж два сильнейших магнита, от которых так просто и взгляд не оторвать, не то что смыться.       Фома Арсеньевич проводил сына под руку до палаты, расцеловал в обе щеки и пожал мне руку на прощание — я инстинктивно прижал свою ладонь к губам, когда он отвернулся и ушел. Дверь захлопнулась, ее закрыли на ключ, но мне было уже не так страшно.       — Твой отец очень хороший, — незнамо зачем сказал я. Может, захотел выплеснуть эмоции.       — Ага, он всегда хороший, когда я болею, — Берилл лег на свое место и раскрыл Дориана Грея.       — А что, когда не болеешь, он плохой?       — Да нет, хороший, просто я его не вижу совсем. Он то работает, то с другой семьей.       Я опешил.       — А что ты так смотришь? У некоторых и три семьи бывает, — тон Бера, вопреки его уверенным словам, был шипяще-сомневающийся, будто сам он не был согласен, но эту фразу искусственно вдолбили ему в голову. Все мое благоговение перед Фомой Арсеньевичем куда-то моментально улетучилось, осталось только свербящее ощущение обманутости.       — А маме твоей как?       — А она все знала с самого начала, — лицо Берилла спряталось за обложкой — непонятно было, как это он собрался читать в сантиметре от страницы, — Не любят они друг друга и никогда не любили.       — А зачем тогда вместе?       Бер помолчал с пять секунд. Я подполз ближе, и услышал тщательно скрываемое хлюпанье носом. Довел мальчика до слез своими вопросами, такой вот Витька балбес.       — Ну что ты, не плачь. Значит, не так уж они друг друга не любят, раз ты у них появился, — я не рискнул брякнуть про сестру, потому что она могла оказаться как раз из другой папиной семьи. Я отодвинул книгу в сторону — показалось красное от плача лицо, почти фиолетовое — и начал гладить Берилла по волосам, — Папа тебя любит.       — Когда болею — любит, — повторил Бер.       — Не правда, детей или любят, или нет, попеременно оно не бывает, — я сел на колени, чтобы наши лица оказались на одном уровне, — Если бы не любил, не пришел бы сейчас просто с тобой уколы сделать.       Бер немного успокоился, посмотрел на меня искоса, затем неловко улыбнулся.       — Ты же понимаешь, что это парик?       Какой стыд! Я захотел спрятаться за невозмутимым: «Да, понимаю», но по моему лицу все было более чем очевидно. Ну как можно было не догадаться? В свою защиту скажу, что сидел он, как влитой.       Бер утер слезы и захихикал.       — Это мои, — объяснил он, — до химии. Очень хочу, чтобы они у меня такие же красивые отросли.       — Еще лучше будут, — я для поддержания легенды продолжил копаться в локонах. Они на ощупь были не такими мягкими, какими казались, скорее походили на солому, но знаете, ничего против соломы я не имею. (прим. автора, II издание: Не знаю, почему критики впились в эту фразу с таким рвением, но поспешу расстроить: нет здесь никакого второго дна, обличающего двойственность слов рассказчика, просто я не хотел, чтобы Берилл расстраивался, когда читал это предложение).       — Наверное. Вон в меня сколько витаминов колят, — он оттянул резинку штанов сбоку и немного повернулся, демонстрируя многочисленные синяки ниже спины. Я от такой смелости немного растерялся, но слова не сказал, а Бер как не бывало продолжил.       — Еще немного, и от меня одни дырки останутся. Будет не Бер, а сыр.       Он расхохотался, и я сразу же понял, что эту, вроде бы, шутку он готовил уже давно, но никак не мог никому рассказать. Зная из детства, что это за чувство, я поддержал настроение и посмеялся, от чего Берилл совершенно повеселел.       — Ты, значит, Сыр?       — Пока еще нет, но-       — Буду звать тебя Сырок, — заключил я. Бер, смущенный, отвернулся, но на кураже я обхватил его лицо и повернул к себе.       — Как хочешь, так и зови, — он все еще отказывался смотреть мне в глаза, и я, желая дойти до конца, приблизился вплотную так, что наши ресницы соприкасались. Бер посмотрел на меня удивленно, а его губы будто непроизвольно приоткрылись. Это был такой быстрый жест, что его значение прошло мимо меня, сделало огромную петлю и ударило в голову той же ночью, именно в тот момент, когда я почти уснул. Это так, небольшое замечание, чтобы не распинаться потом о моих последующих сожалениях. На тот момент я, продержав Берилла секунды две, отпустил и отодвинулся, смеясь.       — Хорошо, Сырок.       Казалось, что я, и без того инфантильный донельзя, помолодел еще лет на десять, мне двенадцать и не стыдно хохотать в голос с простых прозвищ. Бер, напротив, напряженно задумался, что поубавило мой запал, но улыбка по инерции держалась на губах.       — Что такое?       — Ты надо мной смеешься?       Я замотал головой, показывая, что это не так.       — Как тебе такое в голову пришло?       — Не знаю.       Оперев подбородок на руку, я все так же продолжал улыбаться. Мне почему-то расхотелось уходить из больницы, а еще избавиться от непереносимости лактозы. Если о втором я до сих пор, бывает, грущу, то первое спонтанное желание перестало казаться таким уж соблазнительным уже на следующее утро.