Wednesday's Child

— Вы только посмотрите на эту крошечную маленькую булочку! — пищит миссис Отингер, напоминая скорее мышь, чем волчицу. — А кто у нас такой сладенький, кто у нас такой щекастенький, кто у нас такой котёночек, поросёночек… — Инид. — …бурундучок, мышонок, совёнок… — Инид. — …ягнёнок, воронёнок… — Инид! Остановись немедленно, или я привяжу тебя к стулу и зашью рот ржавой иглой. — Но он же такой мусипусëночек, Уэнсдей! Совсем как ты! Если бы глазами можно было убивать, в блондинистой голове Инид уже бы зияли две аккуратные круглые дырочки — ровно по размеру широко распахнутых точек-глаз Уэнсдей, за которыми скрывались мысли, не предвещающие Инид ничего хорошего. Инид, правда, не особо впечатлилась, — то ли с рождением третьего окончательно страх потеряла, то ли просто привыкла. Уэнсдей отодвигает растроганную подругу от колыбельки, стараясь не слишком внимательно смотреть на ножики, качающиеся на мобиле над головой Тэдди. Нельзя использовать их на Отингер, даже если очень хочется. Инид, всё-таки, давняя подруга. И… сыну они нравятся. — Достаточно этих нелепых сюсюканий. Ему пора спать. — О, Уэнсдей, погоди, — Инид возбуждённо подпрыгивает — как будто и не прошли годы с Невермора, как будто она всё ещё гиперактивная шестнадцатилетняя девчонка. — Можно я уложу его?! Аддамс-Торп не раздумывает: — Нет. — Да ладно тебе, я его ни в коем случае не уроню! Я наупражнялась с Мюрреем, Эстер Джен и Честером на три жизни вперёд, буквально! Эти руки, — Инид гордо хлопает себя по бицепсам — и впрямь гораздо более крепким, чем несколько лет назад, — способны гору поднять! Уэнсдей проглатывает язвительность — на самом деле, их гора: и про несолидное для лет миссис Отингер поведение, и про пергидроль, что выжег Инид не только корни, но и достал до мозга, и про «троих неугомонных щенков, которых вы с Юджином явно перекармливаете мясом», — и повторяет: — Нет. — М-м, а после ужина? — Инид, если ты собираешься съесть его, сперва дождись, пока у него сформируются кости. — Очень смешно, Аддамс-Торп, — закатывает глаза Инид, но тут же расцветает тёплой, понимающей улыбкой. — Никогда бы не подумала, что ты будешь одной из тех тревожных мамочек-наседок. В хорошем смысле! Хотя, ты, скорее, мамочка-коршун. Мамочка-акула. Мамочка-древняя горгулья. — Отставим вариант с иглами. Я просто отрежу тебе язык. — Ну ладно, ладно, как угодно! Послушай, я тебя понимаю, сама все три раза с ума от страха сходила каждый раз, когда кто-то брал его или её на руки! — отмахивается Инид; что-то в её лице заставляет Уэнсдей стушеваться — неужели она действительно создаёт такое впечатление? Неужели она, Уэнсдей Аддамс (-Торп), содрогается изнутри от малейшего, абсолютно нелогичного — поскольку Инид и вправду ни за что бы не уронила младенца как минимум благодаря превосходной реакции оборотня — риска увидеть, как её сыну причиняют боль? Это так заметно? И почему это так… естественно? А подруга не унимается: — Слово молодой мамочки — закон! Да, медвежоночек? Она опять поворачивается к люльке, откуда на неё смотрит пара удивленных карие-зелёных глаз, и возобновляет пищащее умиление их обладателем: — Будем с тобой слушаться мамочку, как послушные маленькие плюшевые медвежата, как ты, да? — Он не похож на плюшевого медвежонка! — цедит Уэнсдей, оттаскивая Отингер на себя. Это непросто — Инид всегда была далеко не хрупкой, какой могла показаться, а после родов в ней прибавилось сил, казалось, втрое, и если она чем-то увлечена, её не сдвинет даже танк. К счастью, Инид поддаётся быстро, ухмыляясь: — Да ну? А зачем же ты тогда назвала его в честь плюшевого мишки? Уэнсдей вся преисполняется гневом. В чёрных глазах сверкают огни преисподней, и если бы не… сын, чей взгляд гипнотизирует её и Инид через прорези в колыбельке, она бы прекратила церемониться. Дружба дружбой, но это — кощунство! — Я назвала его в честь моего великого прапрадеда Таддеуса Аддамса, первого человека, открывшего формулу частичного воскрешения! Именно ей, по моей гипотезе, мы обусловлены появлением Вещи. Это был гений, единственный в своём роде, и звали его только полным именем, из уважения к его колоссальному вкладу в наш род. — Прости, дорогая, — не сильно раскаивается Инид. — Просто он сейчас такой… такой… Уэнсдей смотрит на неё, как бездна — с далеко не браваднической угрозой тотального уничтожения. Она умеет смотреть так, что в жилах стынет, и даже привыкшая к её характеру Инид начинает нервничать, догадываясь, что терпение подруги на уже не шуточном пределе. Уэнсдей делает два глубоких вдоха, чтобы прийти в себя. Они друзья дольше, чем когда-либо с кем-либо бывала дружба и у неё, и у Инид. Просто удивительно, что бывшую Синклер не сломили годы бок о бок с Аддамс; обычно люди выдерживали час, и это ещё не со всеми конечностями. Но Инид не испугали ни угрозы, ни ножи в сумочке вместо помады, ни смертельные приключения, преследовавшие Уэнсдей по пятам. Эта отходчивая, на первый взгляд легкомысленная блондинка отличилась огромным внутренним стержнем и способностью видеть в людях самые лучшие части, ради которых стоит идти навстречу, даже если человек кажется угрюмым и сварливым. Инид приняла Уэнсдей — даже первее, чем это сделал Ксавье, — научилась жить с ней и не боялась её. И искренне любила, настолько, что готова была отдать жизнь за неё и её семью. Конечно, она по-прежнему была бесячей цветастой язвой… временами. Дразнила статную госпожу Аддамс-Торп, будто они до сих пор не выпустились из школы, заваливалась в гости со всей своей оравой щенков и постоянно миловалась с Юджином при любом случае, явно назло Уэнсдей подражая пылким проявлениям чувств Гомеса и Мортиши. Всё это было, есть и будет. Но теперь Уэнсдей тоже шла навстречу. Теперь она знала, что без всего вышеперечисленного она не смогла бы жить. — Хорошо, — внезапно, даже для самой себя, говорит Уэнсдей. — Можешь уложить его. Но никаких животных имён! Глаза Инид загораются, как у мультяшки: — Ты… Ты серьёзно? Ты правда… Уэнсдей! — Только не реви. — Ты правда позволишь мне уложить спать твоего единственного сына? — всхлипывает растроганная Инид, и Уэнсдей с тяжёлым вздохом вспоминает, что после родов оборотни становятся в три раза эмоциональнее, чем стандартная нормисная женщина, и в связи с этим нужно срочно найти Юджина — только он знал, как с этим справляться. — Т-ты что, правда настолько мне доверяешь? О Боже, я… — Инид. Считаю до трёх и моё предложение аннулируется. — Всё, всё, извини! Это так… Мило! Я тоже тебя люблю, детка! — она порывисто обнимает Уэнсдей, которая мужественно терпит мощную хватку подруги, и энергично подскакивает к люльке. — Иди-ка на ручки к тёте, маленький Таддеус! Какой же ты прелестный! — ребёнок оказывается у неё на руках под строгим, но спокойным надзором Уэнсдей, и сонно кряхтит, но не плачет — Тэдди знает Инид, а ещё ему нравятся её длинные пшеничные локоны с цветными прядями, непременно занимающие центр его внимания. — Крепкий малыш, совсем как мамочка! О-о, только поглядите, он улыбается мне! Тебе нравится на руках у тётушки Инид, да, маленький сладенький кругленький… — Инид. — Прости, прости! — хихикает та и продолжает тоненько ворковать над младенцем, умело и уверенно покачивая его на руках. Уэнсдей закатывает глаза и поворачивается спиной, направляясь к выходу, однако у порога Инид окликает её с добрым и благодарным выражением на лице: — Спасибо, Уэнс! Правда. Я очень ценю то, что ты оставляешь мне его. — Не за что, — пожимает плечами Уэнсдей. — В любом случае даже без ясновидения я уверена, что ничего особенного, если ты немного подержишь его, не произойдёт. ** Пятнадцать лет спустя, сидя в мастерской рядом с отцом и помогая ему чистить инструменты от туши, Тэдди невзначай бросает: — Пап, мне нравится одна девушка… — Так, — Ксавье оглядывается, вытирая руки о тряпку. — Она… ну, правда очень классная. — Ладно, это мы уже проходили, — вздыхает Ксавье, поминая чрезвычайно ветреный подход сына относительно его влюбленностей, случавшихся буквально без причины примерно три раза в месяц. — И почему же она «классная»? Дай угадаю — она… — Блондинка! — хором произносят отец и сын: первый — с сарказмом, второй — с мечтательным видом на едва заметно порозовевшем лице.