Wednesday's Child

      Уэнсдей не поёт колыбельных. Эта прерогатива за Ксавье — его вкрадчивым певучим баритоном, прохладой объятий и призрачными поцелуями в мягкое темечко. Все эти телячьи нежности удаются ему намного легче, чем ей, он на них способен, она — вытягивает из себя канатом. Он умеет сглаживать углы там, где Уэнсдей предпочитает их натачивать, и эта конструкция, дополнение, формирующее идеальную комбинацию, по большому счёту, кажется ей ровной. Правильной. Это нерушимый баланс сил, синергия в высшей точке, благодаря которой во языцех веками жили все великие дуэты — гениев или маньяков, как посмотреть.       С годами, правда, она всё чаще позволяет себе склонять весы на его сторону. А порой — присоединяется к его половине. Как когда он стоял перед ней на двух коленях и она протянула ладонь, позволив надеть кольцо из чёрного золота на свой безымянный палец. Когда держит её скрещенные, словно у трупа, на груди руки, лёжа подле неё в их постели, потому что так она засыпает быстрей. И когда сидит возле колыбели из эбенового дерева, глядя из-под тяжело нависших паутинок-ресниц на круглое личико их четырёхмесячного сына.       — Спасибо что проследил, Вещь. Дальше я сама, — церемонно говорит она, и обрубок, до того качавший люльку, устало спрыгивает на пол. Оттуда на неё обращается парочка довольно вялых жестов. — Нет, всё в порядке, я уже завершила первый черновик. Ксавье задержали на встрече спонсоры, но он обещал отделаться от них к полуночи, — ещё несколько настороженных стуков по половицам. — Нет, я не собираюсь насылать на них порчу. Только парочку проклятий. Иди, отдыхай.       Вещь оставляет её, прикрыв скрипящую дверь детской, в кресле-качалке у кроватки и под тусклым огнём ночника в форме скорпиона. Чернильный орнамент на стенах складывается в истории — о монстрах, конечно, но не о тех, кто ест непослушных детей, а тех, кто обнимает своими громоздкими чешуйчатыми телами, оберегая от любых напастей мира. Лунный свет падает на колыбель из-под чёрной органзы занавесок, стекает по балдахину, блестит на свисающих с мобиля ножиках. Уэнсдей сама обставляла детскую, не позволив никому, даже Ксавье, совать нос в дизайн; выбирала ткани, обои, чуть не убила плотника, когда тот отказался прикрутить внутрь кроватки механизм-ловушку с выскакивающими из решётки вовне шипами — на случай угрозы, красила в домашней студии Ксавье ночник-скорпион, чтобы тот со стопроцентной точностью совпадал с видом покойного Неро.       Точность. Порядок. Идеальный баланс.       «Я никогда не выйду замуж, мама. Не влюблюсь, не стану домохозяйкой и не заведу семью». Она смотрит на кольцо на пальце, каким-то чудным образом всегда прекрасно дополняющее любой из её готичных выходов в свет; смотрит на кроватку, где тихо кряхтит младенец. С самого знакомства с Ксавье Мортиша ни разу не усмехнулась над ней безмолвным «я же говорила», хотя Уэнсдей, будь она на её месте, от колкости бы точно не удержалась; мать лишь сказала, что для каждого во вселенной уготована одна истинная любовь - на всю жизнь. Такое вот проклятье со знаком плюс. И исключений оно не делает ни для кого — ни для человека, ни для ворона.       Уэнсдей склоняется над колыбелью. Тэдди — эта в худшем смысле детская кличка, прицепившаяся к языкам всех членов семьи язвой, как она её презирает! — в понимании многих родителей (Инид, например, у которой голова кругом от постоянного рыка и лая в их с Юджином доме) — идеальный ребёнок. Он спит, когда спят все, почти не плачет, не капризничает, и смотрит такой пронзительной, умной празеленью глаз, что Уэнсдей не сомневается — он уже всё понимает. Поэтому, хотя Ксавье с ней и не согласен, она взяла за принцип всегда обращаться с сыном, как со взрослым. На равных.       — Ты не спишь. Для детей твоего возраста это непочтительно позднее время для бодрствования, — она наклоняет голову, всматриваясь в кукольное личико чёрными провалами радужек. — Тебя что-то стесняет? Голоден? Нужно сменить бельё? Вещь снова показывал свой дилетантский театр теней вместо того, чтобы качать твою кровать?       Мальчик, разумеется, не отвечает. Только кряхтит да угукает, и улыбается. Он улыбался с самой первой минуты на этом свете (чем изрядно напугал акушерок), как только лёг, покрытый кровью и родовыми выделениями, на её грудь и воздел на неё свои по-отцовски зелёные глаза. Крошечная рука неуклюже дёргается в попытке взмыть вверх, навстречу косе, соскользнувшей с точёного плеча матери.       Уэнсдей хмыкает и с равнодушным выражением лица исполняет немую просьбу: закутывает Тэдди в одеяльце с повешенными медвежатами и, перекинув длинную косу за спину, аккуратно берёт свёрток на руки.       — Это иррационально. Твоя кровать выполнена на заказ у лучших плотников Европы, простыни сделаны из стопроцентной овечьей шерсти, а температура в комнате не превышает ни одну из допустимых норм, и всё же ты предпочёл объективное удобство моим рукам, — сухо чеканит Уэнсдей, сев на кресло. — Объясни своё абсолютно безрассудное расточительство, Таддеус.       Ребёнок вновь тоненько угукает и тянет крошечные пальчики к её лицу. Уэнсдей не отстраняется и не склоняет голову — сидит так же ровно, как и всегда, как со всеми, прямо и статно, держа осанку и лёгкую надменность в поджатых чёрных губах. Перехватывает его покрепче, и кончик одного из пальцев достаёт до алебастрово-бледного подбородка. Улыбается.       — Понятно. Но всё ещё нелогично. Разве Вещь не ставил тебе Бетховена перед сном? — она переводит взгляд на патефон — пластинка стоит, хотя звук приглушён до минимума. Тэдди кряхтит и сонно моргает. — Я не могу принести сюда виолончель, Таддеус. Твой каприз звучит абсурдно.       Малыш угукает и опять тычет её в подбородок — будто голубка пёрышком провела. Уэнсдей чувствует, как по затылку пробежал поток мурашек — видно, сквозняк из приоткрытого на проветривание окна.       — Ты знаешь, что Ксавье задерживается на работе. Он скоро вернётся и споёт тебе колыбельную… — ребёнок начинает ворочаться, явно недовольный ответом, и Уэнсдей слегка выгибает бровь. — Демонстрация характера приведёт лишь к утрате ваших сил, юноша. Что только сыграет мне на руку, поскольку за время борьбы ты устанешь и вероятнее всего уснёшь.       Тэдди вздыхает; крошечный носик прячется в её укрытой глухой тканью платья груди. Через минуту он настойчиво касается кулачком её воротника, тянется выше, но не может — слишком маленький, да и хватка у Уэнсдей крепкая. Однако его напористость вызывает уважение, и она всё же склоняет голову на едва уловимый дюйм ниже, позволив, наконец, тёплым пальчикам размерами не больше червячков, коснуться её губ.       На подушечках остаются следы помады, когда ребёнок роняет руку под складки одеял и выжидающе смотрит на неё своими зелёными с прожилками карего глазами.       И улыбается — один в один Ксавье, когда включает свой патетичный, совершенно ребяческий флирт. Сколько раз она говорила ему, что так он выглядит чрезвычайно глупо; столько же раз, думает, коснётся её губ эта маленькая, детская рука.       — Ты слишком похож на него. Это разочаровывает. Ты не сможешь установить диктатуру над миром или над хотя бы одной страной, если будешь похож на него, — комментирует Уэнсдей тоном тренера, оценивающего новичка в команде, но поправляет край одеяла под подбородком сына почти с нежностью. Тэдди в ответ не мигая пялится на неё. — Я знаю, что у тебя ещё будет время переубедить меня, но это напоминает процесс обморожения — когда тело демонстрирует первые признаки сонливости, можно считать, что приговор подписан. К слову, о сне, — она вздёргивает бровь, с лёгким укором глядя на сына.       Тэдди гулит и тычется носом в уголок одеяльца. Инид говорила, что в такие моменты он похож на милого котёнка, которому не дали молока; Уэнсдей тогда пригрозила, что зашьёт ей рот, если она ещё раз сравнит её ребёнка с котёнком, ягнёнком или любым другим «милым» животным.       — Ты правда этого хочешь?       Младенец моргает.       Уэнсдей поджимает губы. Она знает, что это не её работа; она и так делает достаточно. Сколько может, сколько желает. Хотя эти желания, новые желания, связанные с маленьким свёртком в её руках, бездонны и бесконечны. Якшатся в её грудной клетке, будто черви в размякшем яблоке, делают её такой же мягкой, уступчивой, несфокусированной, делают её слабой. И это отвращает, немного, пугает — больше, чем она готова признать, но — но. Эти желания дали ей кольцо на пальце, вдохновение писать бестселлер за бестселлером и оставлять чёрные поцелуи на крошечных пальцах. Эти же желания, она предполагает, побуждают Ксавье держать её за руки, пока она не уснёт, рисовать их сына при любом удобном случае и улыбаться ей так, будто любоваться её извечно понурым ликом — самый лучший подарок, какой только преподносила ему вселенная.       Эти желания хочется контролировать, и почему-то Уэнсдей, в редкий момент её жизни, становится за это стыдно.       — Я не такая, как твой отец. Я не умею рассказывать сказки про безмозглых говорящих животных, петь колыбельки и говорить с тобой этим дурацким писклявым голосом, который меня дико раздражает, — она усмехается краешком рта при воспоминании о том, как нелепо кривляется Ксавье, оставаясь наедине с сыном. — Но это не означает, что я не убью любого, кто попробует лишить тебя всего вышеперечисленного.       Тэдди взирает на неё внимательными умными глазами. Губы-бантик осторожно причмокивают, будто он хочет её успокоить, но пока не может в виду естественных физиологических причин. Поэтому приходится ткнуться лбом в мамину грудь и прикрыть глаза, одним жестом побуждая продолжить.       — Ты верно всё понял, Таддеус. Полагаю, Инид была права — это неконтролируемое желание убивать, едва завидев угрозу для тебя, называется материнским инстинктом. И это ничто иное как ошибка, ведь у человека нет инстинктов. У оборотней, с другой стороны… — мальчик вдруг угукает и нетерпеливо ерзает на руках. — Какую именно угрозу? Не имеет значения. Сейчас твоё физическое состояние крайне уязвимо; твои кости больше напоминают хрящи, так что даже неправильно закреплённое одеяло может лишить тебя функциональности, — Уэнсдей подтыкивает краешки одеяльца со всех сторон. — Вот, насколько ты слаб. Немыслимо, что мне, судя по всему, придётся уничтожить весь мир, если я вознамерюсь пресечь на корню малейшее возникновение тех или иных угрожающих тебе ситуаций.       Тэдди моргает — уже более сонно, размеренно. Его сопящее дыхание выравнивается, надутые губы смыкаются, а движения становятся вялыми и совсем неумелыми. Он копошится, как ёжик в листве, и Уэнсдей корит себя за это смехотворно сентиментальное сравнение.       — Тебя успокаивают мои рассказы об уничтожении мира? Отрадно понимать, что ты не во всём копия своего отца, — её голос смягчается, становится тягучим, напевным, а чопорность слегка отпускает мимику её лица, будто на заколдованном быть вечно белым и ровным холсте внезапно проступили первые капельки красок. — А если мир не получится уничтожить полностью, тогда мне придётся довольствоваться малым и просто вспороть глотки тем, кто посягнёт на твою безопасность и осмелится причинить тебе боль. А если они попытаются сбежать, я окрашу улицы кровью — твой прадядя Фестер научил меня нескольким хитростям с пожарным гидрантом… — Уэнсдей осторожно отталкивается носком туфли от половиц, и кресло-качалка неторопливо кренится из стороны в сторону под её плывущий тихой мелодией, саундтреком ужастика, голос. — А если кровь сумеют смыть, я попрошу у дяди Пагсли его набор динамита и хорошенько подкопчу улицы… А если улицы успеют заделать рабочие, тогда я отравлю дороги ядом бабушки Мортиши… Уберут и яд — возьмусь за лук твоего отца и прошью парочку бесполезных голов стрелами из коллекции дедушки Гомеса… И как только я покончу с ними, я отпущу тебя в мир, где ты будешь делать всё, что ни пожелаешь, — Тэдди угукает и улыбается — совсем сморённо, в шаге от провала в царство сновидений, согретый песенкой и теплом матери. — И если ты продолжишь улыбаться его улыбкой, я… мама будет очень тобой гордиться. Мама всегда будет гордиться тобой, так и знай.       Кресло качается синхронно с маятником в настенных часах — раз, два; оборот шестерёнок в чётко сложенном механизме, превосходная комбинация, что-то, что движет планету по оси. Тэдди засыпает у неё на руках, но Уэнсдей не сдвигается с места ни на дюйм, хоть и слышит, как этажом ниже повернулся ключ во входной двери и как Ксавье тихо поздоровался с вышедшим встретить его Вещью.       Конструкция не рушится, не смягчается, как она того боялась много лет назад, будучи колючим подростком, убеждённым, что самый могущественный из воронов должен держаться особняком.       На самом деле, Уэнсдей считает, что она становится только сильней.