«Никто» мне ближе всех

      Трубчатая светодиодная лампа омерзительно часто мигает прямо над расслабленным болезненно-бледным лицом, медленно и верно, крайне неприятно вытягивая из хоть немного комфортного небытия исхудавшего, внешне знатно потрепанного юношу. В воздухе улавливаются хорошо знакомые Чишие нотки йодоформа, дешевого стирального порошка и чрезмерно резкий запах хлорки; видимо, не так давно уборку помещения производила совсем ещё неопытная санитарка, возможно, только-только окончившая колледж, если, конечно, не практикующая до сих пор.       Излишние посторонние неудобства не оставляют никакого выбора, кроме того, как неспешно открыть раздраженные, будто под веки не жалея высыпали целое ведро песка, доставленного прямиком с пляжей жаркой Калифорнии, светло-зелёные глаза. Яркий мигающий свет действует не только на общее состояние едва пришедшего в себя парня, но и на расшатанные дичайшей усталостью во всём тянущем тупой болью теле нервы. Чистые сероватые стены и идеально белое, стандартное больничное постельное белье отвратительно отражали яркое утреннее солнце, упрямо пробивающееся сквозь испытанные временем, местами рваные жалюзи, срывая с потресканных сухих губ рваный выдох, сопровождающийся недовольным утробным рычанием — единственное, на что у юноши хватает сил. Конечности совершенно не слушаются, а осознание этого факта только больше нервирует: даже руками не прикрыть лицо, в попытках спастись от верно выводящей из себя, скверно работающей лампы, за какие-то пять минут проклятой по меньшей мере раза четыре.       Психическое состояние оставляет желать лучшего, ничуть не уступая в дискомфорте сильнейшему физическому истощению, которое когда-либо Чишие доводилось испытывать на себе. Мерзкое ощущение потерянности, монахопсис, который кажется совершенно иррациональным, ведь примерные представления о том, где именно он находится, у парня имеются, и тот точно не хотел бы в таком состоянии находиться где-либо ещё, — обыкновенная больница, каких во всей Японии уйма; всё это беспощадно давит на перенасыщенный информацией мозг, ощутимо отдаваясь ритмичной пульсацией в висках. А стойкое чувство неожиданно пугающей пустоты, кривой затупившейся иглой болезненно колющее где-то за грудиной, доводит до состояния лёгкой паники. Нелепая паранойя крепко сжимает в своих ледяных объятиях, не желая отпускать ни на секунду. Чудится, Шунтаро забыл что-то безумно важное, что-то, от чего, буквально, зависит его дальнейшее существование; и как бы парень не старался по мельчайшим деталям восстановить хронологический ряд недавних событий у себя в голове, только перед глазами всплывает относительно различимая в имеющимся сумасшедшем хаосе картинка, та тут же насмешливо трескается и рассыпается на ещё более мелкие элементы, верно уносящиеся подальше от стремительно закипающего паренька.       — Что же это за дерьмо такое?       Собственный голос звучит отвратительно, режет слух словно старческой хрипотцой, а пересохшее горло терпимо, но достаточно дискомфортно тянет ноющей болью. Будто юноше только что вырвали гланды голыми руками.       — Согласен, эта блядская лампа бесит меня уже с неделю, но какая-то дура продолжает включать ебучий свет, — неожиданно раздаётся откуда-то справа.       Медленный поворот головы выдаётся удивительно тяжелым, Чишия запоздало решает больше лишних телодвижений не совершать, пусть тот и далеко не из нежных, особо тёплых чувств к механической боли не питал никогда. Низкий рокочущий тембр видится до коликов знакомым, мощным магнитом притягивает к себе. Шунтаро ловит себя на каком-то диком, нецелесообразном желании получше вслушаться, попросить сказать ещё что-нибудь, только ни в коем случае не замолкать так резко, будто произнесенной ранее крайне недовольным голосом грубой фразы не было вовсе.       Навязанным соседом оказывается визуально достаточно длинный мужчина, долговязый, что ли, возможно, даже выше самого Чишии; сложно говорить что-то точно, когда вынужденно прикован к больничной койке и не скоро сможешь самостоятельно с неё, как минимум, подняться. Те участки чужого тела, что были представлены взору неожиданно интересующегося парнишки, и ужасно обожженную кожу аккуратно скрывают пропитанные характерно едко пахнущими мазями повязки, а на вытянутом лице, пламя не пожалело и его, едва можно найти живое место, судя по внимательному ответному взгляду мужчина чудом сохранил зрение, пусть это и ничуть не уменьшает масштабов катастрофы. Глаза цвета швейцарского горького шоколада наигранно безучастно смотрят в самую глубь, омерзительно заползая под кожу, и вынуждают Шунтаро невольно ощетиниться, нахмурить тонкие брови и прищурить глаза, стараясь избежать чужого бестактного фантомного проникновения в собственное искалеченное сознаний. Будто это и правда возможно.       — Для Хэллоуина рановато будет. А так, костюмчик у тебя клёвый, Тутанхамон, — юноша бросает острый взгляд на табличку с именами пациентов, всматриваясь в идеально ровными строками напечатанные символы.       Нираги Сугуру.       Почему-то Чишие кажется, что некогда заржавевшие шестерёнки двинулись, медленно запуская механизм подводящей памяти, что на одну секунду сложнейший пазл начинает неожиданно складываться в верно дымящейся голове, являя смазанную, непонятную, практически неразличимую, но, что главное, целую картинку. А предательски сбившееся с ровного ритма сердце пропускает ощутимый удар. Представить сложно, насколько Шунтаро хотел бы не замечать подобного изменения в себе, и насколько смертельно жаждал именно его.       — Блять, когда ты, говнюк, был в коме и молчал, нравился мне намного больше.       Истерзанные жестоким пламенем губы кривятся в хищном оскале, неожиданно, но приятно пирсингованный язык ловко проходится по ровному ряду зубов, а стремительно поглощающая глубина тёмных глаз ещё сильнее влечёт Шунтаро своей неизвестностью, дичайшей опасностью, таившейся в совсем немного расширенных зрачках. Вырвавшийся ехидный смешок очевидно вызывает очередную вспышку тупой боли в груди и до сих пор слегка саднящем, раздражённом горле, но, к удивлению, этим же только больше веселит. Нервное, не иначе.       Надрывный, безжалостно израненный, невообразимо болезненный, даже отчаянный смех впервые раздаётся в палате под номером 1504, игривым эхом отбиваясь от отвратительных белых стен, а следом ещё один: более низкий, утробный — невольно проводится параллель с загнанным в ловушку диким зверем — удивительно расслабленный, искренний.       — Я успел соскучиться по тебе, Нираги, — иррациональный комфорт и сомнительный покой — если такое вообще возможно, учитывая тяжесть имеющихся увечий — сопровождаются приступом мокрого, раздражающего кашля; Чишия задумчиво глядит в потолок, будто увлёкшись подсчётом мириады трещин, усмехается — украдкой и снисходительно, как умеет только он, и позволяет себе расслабиться.       — Мы не были знакомы, я бы запомнил.       — Я тоже.       В воздухе зависает хрупкое далёкое понимание. Чишию посещает ленивая мысль: прямо сейчас, глядя на него, мужчина излишне напряжён; юноша знает: тот растерян и точно также упускает из виду нечто ключевое, кажется, издевательски маячащее прямо перед глазами. А Нираги почему-то даже не сомневается в том, что болезненно худой и бледный парнишка с соседней койки обязательно поймёт всё, если не больше, и простенько, без особого напряга донесёт и до него, явно менее сообразительного.       Потому что Чишия и есть самый умный.       Входная дверь медленно открывается, запуская в палату противный сквозняк, заставляющий юношу невольно поморщиться, а следом невысокого, слегка седого мужчину лет сорока в длинном белом халате. Врач поправляет съехавшие на переносицу очки в тонкой светлой оправе, не отрываясь от изучения содержимого темно-зеленого планшета, предположительно, с прикрепленными к нему листами с информацией о пациентах. Морщинистый лоб слегка хмурится, а глаза суетливо бегают по строчкам. Рассматривание работника больницы быстро навевает скуку на Шунтаро. Юноша аккуратно откидывается на мягкую подушку, разбрасывая по наволочке свои длинные, выжженные краской волосы, которые точно не мешало бы помыть пару раз, и расслабленно прикрывает глаза, обращаясь в слух.       — Нираги-сан, доброе утро. Как себя чувствуете? Чишия-сан, — явно больше заинтересованный соседом врач вежливым поклоном здоровается с заметно скучающим Шунтаро, даже не обращая внимания на то, что его жест оказывается проигнорированным — мало ли, пациент может и устать, в его то состоянии — и обращает все своё внимание на мужчину, — У нас всё готово, поэтому, как оговаривалось ранее, сегодня в четыре часа санитары отведут Вас в операционную для пересадки.       Как из-под толщи воды до Чишии доносятся отрывки беседы, и тот с огромным трудом разбирает слова. Приятная темнота уверенно затягивает в свои уютные объятия, а противостоять этому соблазну кажется самой глупой идеей из всех, что когда-либо посещали юношу. Смертельная усталость, некогда лишь редкими отголосками напоминающая о себе, накатывает с удвоенной силой слишком неожиданно, чтобы хоть как-то с ней бороться. Да и желания бороться, откровенно говоря, никакого нет. Погружаясь во мрак Шунтаро отчетливо ощущает на себе долгий и сложный для понимания взгляд.       Дни в больнице летят удивительно быстро. В тот самый вечер, когда из продолжительной комы вышел Чишия, мужчине пересадили новую кожу. Странно хорошо знакомое лицо вечно маячит перед глазами, а сам Нираги болезненно и шумно хрипит по ночам, привыкая к вновь приобретенной оболочке, поначалу оставляющей невыносимый дискомфорт. Впервые увидев соседа после операции и снятия бинтов, Шунтаро немного зависает, долго и внимательно разглядывая грубые черты чужого лица. Мелкие шрамы пусть и присутствуют, особо общей картины не портят, служат, скорее, воспоминанием о том, через что Сугуру, к сожалению, пришлось пройти.       — Че ты так пялишься? Понравился? — насмешливо спрашивает Нираги, кривя тонкие губы в хищном оскале.       — Всяко лучше тушки, с которой только сняли скальп. Потянет.       Словесные перепалки становятся чем-то самим собой разумеющимся в их удивительно частом и приятном общении. Нираги болтает без умолку, когда из-за боли никак не может заснуть, а Чишия просто слушает, стреляя по-доброму снисходительным взглядом, иногда вставляя в чужой монолог едкие комментарии, наслаждаясь после бурной реакцией.       Когда едва ли приятельские взаимодействия проскакивают этап, хотя бы, приемлемой общественностью дружбы и переносят пару на новый уровень в их отношении друг к другу, точно сказать сложно. Однако, неожиданный статус «кого-то большего, чем просто раздражающего «никого» с соседней больничной койки» совершенно не смущает.       «Никто» оказывается ближе всех.       Чишия свободно переодевается в палате, а неотрывный горящий взгляд льстит и будоражит. Ловко расстегивает пару пуговиц на больничной рубашке, спуская не совсем приятную ткань по острым плечам, сминая её в сгибе локтя. Животное желание читается в честных на эмоции глазах соседа, в слишком резких движениях, в учащенном тяжелом дыхании. Чуть приоткрытый рот, жадно пожирающий каким-то восхищенным и заплывшим взглядом стройное бледное тело перед собой, и заметно расширенные зрачки, будто Нираги только что пустил по вене самый ядреный и качественный наркотик. Столь явная реакция мужчины неожиданно волнует. Сугуру искусно перебирает тонкие струны души нарочито закрытого от всех остальных юноши, сам того не понимая.       Чишие нравится местами навязчивое, но такое по-детски искреннее внимание одного конкретного человека, а Нираги хочется верить, что вечно закрытому блондину, хотя бы, есть дело до его общества.       Сугуру пересаживается на чужую постель, вплотную к немного потерянному в пространстве парню и уверенно сжимает пальцами одной руки его правое плечо, поражаясь гладкости бледной холодной кожи, второй же аккуратно пересчитывает выступающие рёбра, покрытые россыпью уже практически заживших синяков.       — Жаль, что все эти отметины оставлены не мной. Уверен, тебе бы понравилось.       Задыхаясь от будоражащих, чертовски возбуждающих ощущений, обманывая себя тем, что дыхание, на самом деле, сбивается из-за неслыханной наглости и никак иначе, Шунтаро подаётся вперёд, оставляя на мужских губах совсем простой и быстрый поцелуй. Всего лишь мягкое касание губ, несущее в себе так много недосказанного.       — Всегда можно это исправить.       Опускаясь на колени, парень невольно морщится. Ледяной пол раздражает, но шумный вздох, испускаемый явно заинтересованным в продолжении мужчиной перекрывает любой дискомфорт. Сильные бедра в нетерпении мелко дрожат под пальцами. Тело все ещё слишком чувствительное из-за только приживающейся обновленной кожи, слишком отзывчивое из-за продолжительного воздержания.       По палате гуляет прохладный сквозняк, гоняющий хриплое дыхание, глухие, низкие стоны и бессмысленный полушёпот. Веет ярким и неприкрытым удовольствием, диким желанием и абсолютным пониманием.       В день собственной выписки Нираги ожидаемо не застает парнишку в палате. Уверенно поднимаясь на крышу, ключ от которой Шунтаро когда-то умело выторговал у не особо сообразительного охранника, мужчина прекрасно понимает, что именно там найдет свою пропажу. Уж больно юноше нравилось проводить светлые ночи на крыше, в навязанной, но приятной компании, безынтересно поглядывая на усеянное яркими звездами небо. Кто ж знал, что циничный парнишка бессилен перед чем-то столь романтичным и атмосферным, как бессонные ночи на крыше больницы, пропитанные едким запахом табака, бессмысленными разговорами полушёпотом и неспешными поцелуями?       Стройный блондин спокойно стоит у края, расслабленно навалившись всем телом на невысокую перегородку. Длинные волосы лезут в лицо из-за сильного ветра, но аристократично тонкие пальцы упрямо заправляют непослушные пряди за едва покрасневшие на удивительно ощутимой осенней прохладе уши. Юноша кажется нереальным, словно его и не существует вовсе. Нираги не раз задумывался о том, настоящий ли Чишия человек. Может быть больное подсознание просто решило сыграть с ним злую шутку? Шунтаро точно знает его, просто никак не может вспомнить, это отчетливо читается в странном, но излишне решительном и уверенном взгляде. А за Сугуру по пятам следует омерзительное ощущение, не поддающееся описанию. Будто он постоянно упускает что-то важное из виду, вынужденная слепота не может не раздражать и без того горячего мужчину. Но все же мириться с навязчивой, уже вовсе не пугающей, как было поначалу, паранойей приходится обоим.       Яркие лучи утреннего солнца падают на бледную кожу. Чишия медленно разворачивается и присаживается на прохладный и гладкий камень крыши, расслабленно вытягивая длинные ноги, безучастно избегая направленного прямиком на него прожигающего взгляда. В припрятанной пачке только дна единственная сигарета, в одно мгновение подпаленная и зажатая между полноватых обветренных губ. Приземлившийся рядом мужчина крепко сжимает тонкое запястье, поднося к себе фильтр, заключенный меж двух ровных пальцев, и неспешно затягивается, расслабленно прикрывая глаза.       Тишина между ними всегда была комфортной и говорящей.       — Я не вспомнил тебя. Вряд ли когда-нибудь смогу, — родной флегматичный тон вырывает нежный смешок у мужчины.       — Придётся познакомиться снова.       Чишия беззлобно фыркает, вновь затягивается и опускается чуть ниже, склоняя голову и удобно устраиваясь на чужом плече, а Нираги привычно запускает руку в удивительно мягкие волосы, ласково перебирая пальцами светлые пряди.       Это ли не идиллия?       — Задолбал пачкать мои волосы своими вечно грязными руками.       — Чишия, завались нахуй. Я только подумал, что ты не такой уж и уёбок.       Нет, точно не она. Но это даже лучше.