Язык нежности

Когда Ункас проснулся той ночью, обливаясь потом, в его разуме так четко отпечаталась страница из книги пастора Уилока, что он был уверен — тот ему снился. Ункас забыл, откуда этот отрывок и кто его написал, но его занимала следующая часть: «Последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее. В этот час мы пришли к ней — а шли мы долго». Эта фраза говорила о том, что не стоит бояться смерти, потому что она начинается с момента рождения. Однако сегодня вечером Ункас заключил, что она говорит обо всех маленьких решениях, приведших его к тому, что он лежит здесь неподвижно с израненной грудью, будто жестоко зарезанный олень в конце охоты, а не охраняет лагерь. Ункасу пришло в голову, что эта фраза, чуть измененная, подходит и к его случаю: «Я полный дурак. Я всегда был дураком, но сегодня вечером стал полным. Или, может быть, только сейчас осознал это до конца». Кто-то приблизился к нему в темноте. Не одна из женщин, и шаги звучали не совсем тихо — значит, не гурон, пылающий жаждой мести. Несколько мгновений спустя на затылок Ункасу легла рука, помогая сесть, и кто-то прижал горловину меха с водой к его губам. Ункас сделал жадный глоток, вцепившись в мех, а рука, поддерживавшая затылок, опустилась ниже, к изгибу шеи, чтобы было удобнее держать, поймав и потянув его за волосы. Натаниэль. Прикосновения отца были мягкими, но куда более практичными. Когда Ункас напился, брат помог ему опуститься наземь. Рука, поддерживавшая шею, теперь бесцеремонно ткнулась в бок Ункаса, чтобы проверить повязки. Боль от такого грубого обращения еще можно было терпеть, но, прибавившись к жару в теле, неуютному чувству, сопровождающему исцеление, и неуходящей боли в ранах, касание брата сумело исторгнуть легкую тень стона из отважно сомкнутых губ Ункаса. Рука отстранилась, Натаниэль наклонился и прошептал ему по-могикански: — Как думаешь, ты выживешь, на-та-кан? — А если я скажу, что решил умереть, ты перестанешь мять мои раны своими медвежьими лапами? Костер почти погас, и разглядеть было невозможно, но Ункас не сомневался, что Натаниэль улыбнулся. Он шевельнулся; Ункас понял, что брат собирается разбудить Кору, и молниеносно схватил его за руку: — Нет. — У тебя жар. — Она ничего не сможет тут сделать. Я не доверяю ингизскому лечению пиявками. Он знал, что Натаниэль прислушается. Мышцы на запястье расслабились, и Ункас отпустил его. — Я доверюсь тебе, на-та-кан. Только прошу, не умирай. Ты не можешь умереть, пока не откроешь свои чувства маленькой крольчихе. Ункас вздохнул, ничего не ответив, и фраза, которую он слышал от пастора Уилока, снова всплыла в его памяти. Казалось, прошло слишком много и слишком мало времени с тех пор, как его семья наткнулась на отряд воинов-гуронов, выкосивших британский отряд, как снопы пшеницы. Ункас уделил юной девушке в розовом не больше внимания, чем остальным деталям зрелища, стараясь заметить как можно больше, чтобы лучше выследить врага и биться с ним. Он ничего не почувствовал, кроме смутного веселья, когда она попыталась погнаться за лошадьми. И вот он лежит, страдая от ран, которые с радостью принял, защищая Алису Манро. Ункас знал, что мог умереть от этих ран. Последний час, когда я безумно рванулся к близкой смерти, не принес мне гибели, он только… сам по себе… завершил процесс. Но какой процесс? Голос Натаниэля нарушил тишину до того, как Ункас двинулся дальше по этой темной тропе: — Сдается мне, ты слишком много думаешь. Ты не думал, когда оторвался от меня и отца, чтобы взобраться на ту гору — почему же ты делаешь это сейчас? И правда, почему же. Могло ли это случиться просто потому, что он полюбил Алису Манро, и какая-то часть его души, еще незримая разуму, рванулась на гору лишь из-за этого? А потом рука грубо коснулась его ран через рубашку, разогнав мысли, будто вспугнутых оленей: — Ты чего затих? Ты там не умер? — Еще раз так сделаешь, и я выдам тебя следующему же отряду, который спросит, — французы, британцы, гуроны, оттава, повелитель летучих мышей и слепней Матанто — пусть кто угодно сдирает шкуру с несносного Натаниэля По, да хоть все разом. — И оставишь свою невестку без мужа еще до свадьбы? — Не-то-кон! Из темноты донесся сдавленный смех Натаниэля, который всегда звучал так, словно он пытался откашляться. Рука брата снова коснулась ран Ункаса, но на сей раз не надавила. Это был нежный дружеский жест. — Я оставлю тебя отдыхать, раз тебе лучше, — Натаниэль беззвучно поднялся на ноги, подобрав при этом мушкет, и ускользнул, чтобы забыться легким сном тех, кто стоит на страже. Отвлечение, однако, сработало, и Ункас счел, что сможет снова заснуть. Если бы пастор Уилок оказал ему услугу и вернулся в его сон, чтобы помочь распутать мысли и чувства, наверное, Ункас смог бы найти ответ на свою загадку до рассвета.