Верхом на радуге

      Дрим уже второй раз проходился пальцами и языком по выгнутому в наслаждении позвоночнику… и пытался не сорваться. Сегодня ему было особенно тяжело, всё предвкушение и нетерпеливое ожидание, что носил в себе его любимый уже несколько дней, вылилось в обжигающую яблочную душу волну страсти, стоило Инку лишь позволить телу отдать контроль, расслабить магию, заменяющую обычно мышцы, повиснуть на плотно окутывающих предплечья, плечи и рёбра верёвках, что чёрными лианами тянулись вверх к хромированным кольцам, пропущенные через них и закреплённые на петле в стене, чтобы было сподручнее изменять их длину, если возникнет надобность дать подвешенному чуть больше свободы; или же наоборот — вздёрнуть выше, лишая возможности манёвра в принципе.       Дрим оставил ему сегодня до неприличия много свободы, не так, как всегда. Дрим сегодня ждал гостя, веря своим предчувствиям; не стал натягивать верёвки уж слишком туго, оставляя Инка на уровне земли так, чтобы тот мог сидеть или стоять на коленях, обездвиживая, по сути, только верхнюю часть тела и самое основное — руки. А ещё он не стал выдумывать ничего сложного и тратить время на сложный подвяз, не стал выкладывать вычурные красивые узлы, ограничиваясь простой вязкой, параллелями толстого вощёного жгута наскоро превращая фигуру задравшего руки над головой и зависшего в полусидячем положении художника в один декоративный арт-объект. Пускающий слюни через тёмно-фиолетовый кляп, постанывающий и сжимающий пальцами удлиненные наручи арт-объект. Прелестно…       Дрим наклонился немного ниже и прошёлся кончиками пальцев по пунктиру позвонков вверх, останавливаясь немного выше лопаток; надавил на колючие отросточки, вжал остроту фаланг в податливый симфиз и лизнул, отыскивая небольшие ямки на втором позвонке грудного отдела самим кончиком языка, обводя по кругу, слушая участившееся от этого дыхание и пропуская через себя сладкий ручеёк неги, источаемый приподнявшимся на руках художником. — Ох, расслабь руки, милый, ты же знаешь, что стоит повисеть на них чуть дольше, и кисти начнут затекать. Даже наручи не помогут, эта вязка не создана, чтобы держать вес всего твоего тела, только ограничивать свободу… — Дрим выдохнул шумно от того, как сжалась темнота в груди Инка на последних словах, — Если не хочешь послушно сидеть, так становись на колени, — выдохнул он волнительно.       Кольца звякнули хромированным металлом, когда Инк дёрнул руки, подтягиваясь на верёвках ещё выше, помогая себе таким образом не потерять равновесие и подняться-таки на колени. Дрим фыркнул, у его любимого сегодня было своеобразное настроение, не зря он выбрал роль сабмиссива на этот вечер. Всё, начиная со вздёрнутых домиком бровей, щенячьего послушного и немного шального взгляда, заканчивая рваными движениями, выказывало желание подчиняться, готовность сегодня стелиться и наслаждаться полной подконтрольностью. Дрим пил эти странные на первый взгляд желания и едва унимал биение собственной магии в висках и малом тазу: — Ты так красиво выгнулся, Инки, неужели ты просишь меня продолжить?       Ох, Инк любит слова, Инк любит смотреть и слушать, любит такие игры, ему нравится делать вид, что Дрим не знает, чего сейчас жаждет художник. Он пытается подать утвердительный звук, который превращается в приглушённое мычание, и от этого ему делается ещё желаннее, ещё нестерпимее… Выпячить таз назад, расставляя колени пошире… Как жаль, что Лучик не снял с него те плиссированные брюки, что были так свободны, к сожалению, совсем не в том месте, давая свободу ногам, но так плотно облегая всё, что выше. И Инк мотает головой и шатает в стороны бёдрами, пытаясь жестами попросить, чтобы Дрим наконец снял их, потому что ткань уж слишком давит и трёт, швы больно впиваются в сформированный радужной магией ствол. Но Дрим тянет, он дразнит, не спешит давать художнику то, чего он хочет, вместо этого ещё больше усугубляя ситуацию. Шею выцеловывают снизу вверх, прикусывая возле самого черепа, а возбуждённое начало сжимают прямо через ткань, массируя и выбивая жалобные всхлипы раз за разом, пока они не превращаются в прерывистое мычание, а на пол не капает стекающая с фиолетового кляпа слюна. — О, это мне пригодится, кисточка, ты как всегда вовремя… — шепчет Дрим и собирает правой рукой скользкую влагу с тёмно-фиолетовой кожи, с закушенного шарика и с белого подбородка, в то время как левая не без труда расправляется с пуговицей и завязками, что так упрямо путаются в пальцах. Идиотские брюки, их всегда так сложно снимать… Надо бы их выбросить, пока художника не будет дома… ткань падает наконец на пол, выпуская на свободу пружинящую магию, и Дрим зарывается носовой косточкой где-то сзади возле лопатки, выглаживая стоящий колом шанжан обеими руками, вдруг хитро улыбаясь и ненавязчиво разворачивая Инка лицом к двери. Да, ему не почудилось, он слышал… вот… вот сейчас. … — О-о… — разрушитель чуть не уронил какую-то шарудящую коробочку, что держал в руках, на пол. Открыл в немом шоке рот и округлил смешно глазницы. На бордовом фоне немного дрожащие зрачки искрят огненными вихрями, мелкие цепочки глюков бегут вниз по рукам, — Я… — запинается он, не в состоянии заставить себя говорить, будто слов нет; они, наверное, в пример мыслям разбежались из графитной черепушки кто куда, оставляя Эррора глупо стоять и переминаться с ноги на ногу. Бояться сделать шаг что туда, что обратно. Растерянность, счастье, испуг, ох… Он думал, их нет дома. — Оу, привет… Как неудобно получилось, надо же, ты застал нас за нашей маленькой игрой… — берёт инициативу общения в свои руки Мечтатель, — Тебя разве не учили стучать, прежде чем врываться в чужую спальню, Оши? Или ты скажешь, что не знал, что она общая? О, хотя постой-постой, ничего не отвечай. Я не слышу удивления в тебе, Эррор. Ох, Э-эррор… Ты уже знаешь, не правда ли? — улыбается Дрим, оставляя Инка одного на коленях, поднимаясь на ноги, — И правда знаешь, да, я слышу. И зная это, ты к нам пришёл… сюда. Ну что же, славно. А позволь спросить, ты давно догадался, что мы с ним вместе?.. А что это я ходил к тебе в сны сразу понял? Нет? Но понял же всё-таки сам, моя умничка… И как, тебе понравилось? — он делает по одному маленькому шагу на каждый молчаливый кивок разрушителя, не спеша подходя всё ближе и ближе, — Я знал, что ты быстро догадаешься и всё поймёшь, Оши, я верил в тебя. Знал, что не станешь долго думать и придёшь почти сразу с ответом. А хочешь, я скажу тебе честно? Мы с Инки всё ждали, что ты опять побежишь разрушать миры раньше времени, чтобы увидеть нас, думали, тебе не хватит смелости прийти просто так без причины… Мы скучали. Думали о тебе. А ты? Ты скучал? Вспоминал наши маленькие игры?.. Ты пришёл, чтобы нам что-то сказать?       Дрим останавливается слишком близко, оставляя между своими раздетыми рёбрами и грудью разрушителя несчастных сантиметров пять. Эррор сглатывает комок в пересохшем горле и протягивает шуршащую коробочку Дриму вместо ответа, одними лишь губами едва выговаривая беззвучное «я решил, я готов» — единственное предложение, пульсирующее сейчас у него в мозгу, что хоть немного похоже на ответ. И Дрим принимает подарок, откладывает его в сторону, не разрывая визуального контакта, отвечает ему таким же тихим шёпотом: «я знаю» и, поймав волну желания, втягивает в лёгкий поцелуй, цепляя ткань красного пуловера за горловину, не желая больше ждать, опасаясь откладывать такие действия хоть на секунду… а вдруг передумает, испугается, сбежит; хочется привязать, зацепить, заставить захотеть остаться… и Мечтатель тянет на себя за красный ворот, словно за ошейник, вглубь комнаты с выкрашенными в тёмный стенами, к мычащему что-то непонятное и звенящему кольцами, вбитыми в потолок, Инку. Мечтатель фыркает на него смешливо, садится прямо перед его ногами на пол, полностью игнорируя наличие кровати и утягивая за собой и разрушителя тоже. Тот, словно послушная овечка, опускается на колени, заворожённый и даже, кажется, немного напуганный происходящим, будто не веря, сомневаясь в правдивости действий, боясь сделать лишнее движение или слишком резкий вздох, чтобы не спугнуть… и не проснуться, потому что вдруг это снова сон.       У Эррора дрожат едва видимо руки, и пальцы колет мелкими, почти прозрачными лагами, но он уверен в себе. В своём решении и своём желании стать с ними одним целым. Он стягивает с себя пуловер, будто чувствуя необходимость пусть не словами, а хоть так показать своё согласие и желание принять участие… в чём? Да в чём бы то ни было — разрушителю сложно понять, что за игру он прервал и захочет ли в неё играть вместе с ними на равных, хоть возбуждённый вид художника прекрасно даёт понять, чем она должна закончиться. От путаницы мыслей и разглядывания радужной вздрагивающей плоти отвлекает голос Мечтателя, в котором, как разрушителю показалось, играет лёгкой ноткой сомнение. Что? Почему? Он что-то пропустил? — Ох, Эррор! Это, наверное, самый лучший подарок, что ты мог бы нам преподнести, но ты… уверен? — спрашивает его Дрим, вертя в руках коричневый тюбик из только что распакованного им подарка, — Это может слегка… болеть в первый раз…       И Эррор всматривается в зрачки-звёздочки и вспоминает глупое выражение лица консультанта: «Вам чтобы вкусно или чтобы не болело?», и сладкие стоны Инка в том видении, где он извивается и просит ещё и ещё, не в состоянии прекратить или остановить свои и Эррора размашистые движения. Нет, он не остановится сейчас ни за что, он хочет, обязательно хочет попробовать. Он сможет. Всё равно реальность настолько неправдоподобна сейчас, что её легко спутать со сном. Он сможет: — Я… потерплю. — Что же, тогда у меня ещё один вопрос к тебе, разрушитель миров. Кому ты позволишь взять тебя первым? Мне почему-то хочется, чтобы выбрал именно ты, мне интересно твоё мнение, Оши; но я прошу тебя, только не тыкай пальцами наугад с закрытыми глазами, я хочу ещё хотя бы раз сегодня услышать твой голос, прежде чем он сорвётся в крик. Ты слишком молчалив… Ну, порадуешь меня озвученным решением? Кого ты готов видеть позади себя сегодня?       Эррора накрывает тучка глюков от такой смущающей и возбуждающей прямоты Мечтателя; глазницы полны ошибок. Душа вспыхивает под рёбрами, рисуя фиолетовые тени на графитных дугах, совсем уж неописуемым цветом ложась по контуру терракотового солнечного сплетения и ключиц, которые раз по разу едва вздрагивают от каждого вздоха. Руки с трёхцветными фалангами скрещиваются на уровне груди, совсем не заслоняя, а лишь притягивая взгляды.       Дрим облизывает губы от такого вида, но отклоняется в сторону, чтобы позволить Дестрою оценить по достоинству не только себя, а и Инка, ведь, что ни говори, он сейчас выглядит очень впечатляюще: — Меня? Или мне стоит развязать для тебя Кисточку? Ох, он был бы счастлив, Оши, ты только посмотри на него, взгляни на влажную магию, посмотри в эти жадные глаза.       Дестрой пожирает взглядом всё что-то пытающегося сказать и туго натягивающего верёвки Инка. Развязать? Ох, нет, он не хочет, чтобы с него снимали эту вязь тёмных жгутов, чтобы Мечтатель убирал эти до странного притягивающие взгляд верёвки — они так странно напоминают Эррору его же нити, они так красиво смотрятся на тонких лучевых костях и на рёбрах, переплетённые парой кривых треугольников на груди, скреплённые аккуратными плоскими узлами и уходящие куда-то вверх и за спину. Их вязал Дрим. Как же изумительно и прекрасно… как красиво. — Тебя, — он озвучивает свой выбор, боком придвигаясь к возмущённо сопящему и отчаявшемуся уже быть услышанным художнику, на пробу лишь плечом касаясь прохладной разукрашенной рисунками кости. Если не смотреть, то и лагов почти нету. И Эррор не смотрит, взглядом прожигая так и замершего с бутылочкой смазки в руках Мечтателя.       И Дрим вспыхивает от острого, сейчас даже немного дикого и упрямого взгляда, от тембра голоса, что своим низким грудным бархатом повторяет окончания каждого слова, от эмоций, что своей силой, остротой и пряностью скручивают душу. Ох, он понимает художника, он так понимает сейчас свою любимую кисточку — да только за одни глаза разрушителя можно отдать на отсечение левую руку, не то что за него всего… «Я, кажется… снова влюбился», — бьётся едва различимая мысль на закорках заглушённого впитанными чужими эмоциями сознания, и хранитель снов подбирается к разрушителю ближе: — Я буду аккуратно, мой сладкий. Ничего не бойся. Лучше поцелуй Инка, вон, смотри, как он ждёт твоего внимания…       Художник и правда ждёт, давит на плечо своей грудью, заглядывает в глаза с мольбой и укором, отводя связанные верёвками локти в сторону и наклоняя голову ближе. Он хочет его, хочет почувствовать на себе его губы, Эррор чувствует это, видит, как доказательство его желания поднимается почти вертикально вверх между его бедренных костей. У разрушителя самого уже стучит в висках от напряжения, от скорости тока магии, от того, как она закручивается спиралью над лобковой костью, оттопыривая собой ткань привычных чёрных бриджей, в которые уже вцепились руки Мечтателя и тянут их вниз. — Давай, Оши, не время делать шаг назад, просто наклонись к нему ниже, дай мне доступ к себе. Вот так, да, таз назад и ещё немного выше, м-м-м, о, ты правильно понял, правильно, молодец. Не бойся, я помню о руках и почувствую, если тебе вдруг станет плохо. Инки, любимый, ты уж постарайся там, а я постараюсь отсюда…       И у Эррора, кажется, кости от стыда, от желания и от разрывающей их всеобъемлющей страсти горят изнутри. Он никогда не думал, что можно так откровенно сильно хотеть, он никогда даже не представлял себе, что желание может быть настолько непреодолимым, что может собой затмить всё: страх, неуверенность, стыд и здравый смысл. Он едва видит, что происходит перед ним, он едва держится на коленях, с хриплым придыханием цепляется за единственное, что кажется безопасным — шнуры, что от наручей, скрученные в спираль, уходят к потолку, к тем кольцам, что так его интересовали ранее. Ох, наверное, он предпочёл бы, чтобы они были сейчас на его запястьях… Тихий стон Дрима звучит эхом на такие мысли, и Дестрой отмирает, подаётся вперёд к оплетённой верёвками фигуре художника, чтобы поцеловать легко, прикусить пахнущую сладким красителем магию возле мешающего кляпа. Он слышит всхлипы, он чувствует как грудь Инка толкается в его собственную, закатывает глаза от того что там внизу, где бордовый кряж переходит в графит тазовых костей так мягко и влажно. Это наверное Дрим играет с его тазовым дном, языком и пальцами выглаживая тёмно-фиолетовую магию, заныривая в тугое колечко входа и одновременно массируя давно уже напряжённый, подрагивающий от каждого его толчка член. Эррор вдыхает глубже, пытаясь успокоить колотящуюся душу и лаги, что волна за волной накрывают тазовые кости и поднимаются по позвоночнику к основанию черепа, распадаясь там на белый шум и колючие иголочки. Нет, он не может так больше, не может терпеть, не может просто позволять себя касаться, ему нужно контролировать, ему нужно управлять, он хочет… Затёкшие пальцы размыкаются едва отпуская верёвки и тянуться к исполосованным магией скулам, Дрим гладит вдруг по бедренным костям, шепчет успокаивающе на ухо: «тш-ш-ш, всё же хорошо, мой сладкий, смотри как нам всем хорошо, смотри как славно, разве тебе не нравится?» — руки, соединительные хрящики на которых блестят золотом магии, выглаживают, цепляя кажется самые чувствительные местечки и Эррор понимает, что действительно ему хорошо, что он… хочет. Хочет продолжить, но совсем не так, это слишком, слишком мягко, слишком недостает ему боли и колючих лагов, что бегут по горящим страстью желания костям. Он хочет опять так же как тогда, чтобы чувствовать на себе чужой язык и руки, от которых бросает на перезагрузку, чтобы душа билась об рёбра от удовольствия и паники одновременно, чтобы опять сзади шептал голос Дрима, чтобы руки его сжимали, но уже совсем не через одеяло. Нити натягиваются вмиг пальцами, разрушитель делает пасс рукой, и художник падает на пол, разминая руки в длинных наручах, которые больше не держит шнуровка, снимая и сразу же отбрасывая в сторону кляп, а Дрим, заслонившийся от резкого движения рукой, хватается за шею, будто унимая разошедшееся сердце: — Эррор, звёзды, напугал, надо же предупреждать… — шепчет он, и разрушитель поднимается на ноги, топчась в неуверенности, возвышаясь над двумя монстрами, что и так являются никак не крупнее него, он будто растерян, и надо бы дать ему время, позволить отдышаться хоть немного, но вид обнажённых цветных костей ослепляет, заставляя хранителя оглохнуть, захлебнуться своими желаниями, забыть что должен был слушать совсем не себя и совсем не свои желания сейчас бы ему выполнять… — Ох, Эррор, обидеться бы на тебя за такие шутки и за молчание, наплевать бы на всё и взять так, как давно хочется Инку не спрашивая твоего желания и не сдерживая себя, но больно уж страшно тебя потерять, спугнуть поспешностью, слишком уж ты красивый… — и Эррора вновь зависшего от странного признания гонят поцелуями и лёгкими укусами в направлении широкой кровати, стараясь не касаться, смутно, но всё ещё помня о запрете свободного использования рук. А разве он требовал когда-то не касаться? Инк первый укладывается перед ним на кровать, одарив Мечтателя лёгкой укоризной в глазах, зато на Эррора взглянув с ноющей надеждой, даже с просьбой. Он откидывается на спину, вопреки общим правилам разместившись откровенно посреди кровати, деля её своим телом по диагонали почти поровну, оперевшись на локти и убивая видом татуированных ног согнутых в коленях и так откровенно пошло разведённых в стороны. И не надо ничего говорить, Дестрой знает что он ждёт от него, чего жаждет, видит мольбу в разномастных глазах. О, он же и сам готовился морально к такого рода действиям, ох, он не то что готовился — он представлял, расписывал в подробностях порядок своих движений и касаний, что за чем и куда… но горло пересыхает, а голова кружится от волнения, или от глюков, что покрывают его фигуру кажется плотным коконом, застилают глазницы. «А если закрыть глаза» — звучит тихим эхом далёкое почти забытое воспоминание… и разрушитель смыкает веки. Отсутствие зрения оказывается совсем не мешает рукам найти перед собой прохладные на ощупь колени и поползти пальцами по ним выше, кончиками дистальных фаланг ощущая едва уловимую разницу толщины белой нежной надкостницы — это вбитый в неё пигмент формирует едва ощутимые бугорки, позволяя даже с закрытыми глазами «видеть» рисунки на бедренных костях, что так волнительно дрожат под его ладонями. — Н-на…ах-х, Оши, п-прошу… — полустон полувздох пускает тучи мурашек от основания черепа по позвоночнику ниже своим мягким обожанием и предвкушением, и Эррор решает послать к чертям все тормоза, что всё ещё сдерживают от прямого откровенно тесного контакта, выбросить сомнения и отречься от опасений и осторожности. И пусть, если он не выдержит и на него свалится очередная перезагрузка, и пусть кости потом будет ломить и колоть острыми глюками, разве не он сам только что хотел ощутить эту боль? Разве не он хотел почувствовать на себе руки? Разве не он… разрушитель вздыхает рвано и шумно, словно перед погружением на глубину набирая полную грудь воздуха и, цепляясь руками в скользко-гладкий сустав, опускается ниже. Вот макушку обдало ветерком чужого дыхания… руки гладят головку изящной бедренной кости. Вот обоняние защекотал пряный аромат красителей и сосновой смолы… пальцы угадывают путь, скользя по дугах тонкого плоского края подвздошных. Эррор играет кончиками языков в воздухе, пока ладони не нащупывают и не смыкаются на теплой влажной плоти, сжимая ту у самого её основания. Лучевую и локтевую покалывает взбунтовавшейся магией словно льдинками. — Нх-х, не спеши… ох, если не можешь… — слышится откуда-то сверху совсем уже не похожее на голос художника. — Я понимаю, ты не можешь позволить нам всё и сразу с твоей гаптофобией, я… ох-х, не буду требовать нга-ах… — слова прерываются тихим тонким стоном, и разрушитель сжимает пальцы на скользкой пульсирующей магии плотнее. «Нет, художник, ты не можешь не требовать, у тебя просто не получится!» — один тон твоего голоса действует на Дестроя как откровенное жесткое принуждение, от которого так просто не отмахнёшься, особенно когда не особо и хочется. На языках играет вкус лёгкой химической сладости, губы обнимают плотно пружиняшую округлость головки, жадно и порывисто обследуя непривычную скользкую гладкость и плавный рельеф: бугорки выделяющихся едва венок на изогнутом немного стволе, твёрдость натянутой тонкой уздечки, что невольно каждый раз цепляется за язык, небольшую впадинку и щёлочку в ней, после нежного массирования которой льются такие сладкие стоны. — Ох, Оши, радость моя… — слышится сзади, и Эррор вздрагивает, вспоминая вдруг кому действительно несколько минут назад обещал себя, но сладковатую на вкус экто-плоть так не хочется выпускать, и разрушитель выгибается в пояснице, прогибаясь словно громадная потягивающаяся кошка, чиркая графитом рёбер о сбитое пышное одеяло, и таз выставляя вверх и немного в сторону — туда, откуда и слышится мягкий урчащий тенор, туда, где, как Эррор знает, ждёт его позволения и готовности Дрим. Это его руки сейчас коснулись лёгкими касаниями к крепкому стволу бордового позвоночника, крыльями ночных бабочек пробежались по остистым отросточкам, дуновением лёгкого ветерка скользнув по поперечным и едва слышимым постукиванием отсчитывая свой путь обратно: к малоподвижному кряжу, к тазовому дну, что уже давно ноет, наполненное темно-фиолетовой магией внутри костного кольца малого таза разрушителя… «ох коснись же меня там, давай же, Мечтатель, ну эмпат ты, или не эмпат»… И позвонки начиная с шейного отдела покрывают нежными поцелуями, руки спускаются всё ниже, а лопатки накрывает чужой болезненной тяжестью — спину жжёт, словно Дрим не просто прислонился грудью, а вздумал клеймить разрушителя своими рёбрами, настолько горячим кажется касание… и холодное дуновение вдоль лордоза возле самого черепа, настолько контрастно и остро́, что на мысли не остаётся даже места. Тазовое дно выглаживают, срывая стоны, и выравнивают вдруг сбившийся темп, направляя графитный череп Оши ладонью. «Не забывай о кисточке» — слышит Эррор словно через толщу воды и, топорща лопатки от возбуждения и удовольствия, послушно глотает член художника глубже. Ох, как же остро и горячо тонкие пальцы жгут графитовую надкостницу, как бешено бьётся душа, пачкая бордовую изнутри клетку рёбер, её бьёт спазмами, сжимает в комочек от напряжения, не оставляя ни секунды для того, чтобы вспомнить о страхе или какой-то там глупой перезагрузке. Нет, что за ерунда, какая ещё перезагрузка, если мельтешащее лагами сердечко прижимается всё в липкой влаге к солнечному сплетению, не в состоянии больше даже самостоятельно парить. Чужие прыткие умелые пальцы не позволяют и вздохнуть спокойно, заставляя поверить, что буквально все участки, к которым им пришлось коснуться являются без сомнения самой настоящей эрогенной зоной, Эррор и не знал, что такое наслаждение можно получать от простой стимуля… а-ах-х-х… фаланги задевают какой-то уж слишком чувствительный участок где-то внутри… — Эр-рро-о-ор… — дрожит под ним художник, отталкивая от себя графитный череп холодными влажными ладонями, — Нет, подожди, под… подожди, я передумал, я… хочу тебя не так, в-ф-ф… ох, в смысле не совсем… не только так, н-нхах, ну перестань же! Поднимись ко мне выше, иди же сюда, иди ко мне, я тебя поцелую, я на самом деле так давно хотел… — разрушителя тянут на себя, уже ни малейшего внимания не обращая на жалящие тучки глюков, что сопровождают практически каждое касание. — Тебя… — шепчет Инк прямо в губы, ныряя руками вниз по частоколу рёбер, отыскивая между приоткрытых челюстей фиолетовую влагу пяти языков, а руками стоящую колом экто-плоть, направляя и проталкивая в нужном направлении: — Да, Эррор, да, только не смей, я прошу, выпадать сейчас из реальности, не смей… — шепчет художник, глядя в словно пьяные разномастные глаза. Разрушитель уже мало что соображает, мало что видит перед собой откровенно поплывшим и так слабым зрением, его зрачки искрят, плывут размытым контуром, крася жёлтым отблеском своего пламени бордовое дно глазниц. «Да» — тонкие пальцы вцепившись в подвздошные гребни толкают на себя, «ещё» — вышёптывают в приоткрытый рот, из которого раз за разом слетают стоны и хрипы. Разрушитель кажется сейчас сойдёт с ума от насыщенности ощущений, от остроты удовольствия, от того жара и горячности движений: своих внутри в Инке и Мечтателя, что так плотно прислонился сзади, от страсти и пошлости всхлипов и хлюпанья, от колючей боли и дрожи наслаждения, непонятного упоения и экстаза, что заставляет искривлять брови в жалобную дугу и хватать ртом воздух от каждого наполняемого толчка что там сзади и от каждого погружения в шанжановую магию тут спереди. Как невозможно полно вдруг всюду, магия горит, пульсирует, изливается, не в состоянии больше выдерживать этот безумный марафон, этот накал, кости плавятся от касания рук, которые кажется всюду: прохладные пальцы, скребущие лопатки и шею, и источающие мягкое тепло ладони, что прижимают спереди, гуляют по грудной клетке, укладывают бережно на бок. Ключицу и скулу обдает влагой поцелуя, по ноющим словно обожжённым воском костям бродят чьи-то руки… «…устал, сладкий, пусть отдохнёт немного», «это он от боли, или может…», «и от этого тоже, Инки, тут не только боль, тут… нега, наслаждение, ох…» — звучит где-то над ним гулким эхом; «но как же всё-таки хорошо, Лучик…», «что? Вот так?», «что он тут, что пришёл хорошо», «что отважился», «и что теперь наш» — переговариваются голоса тихо-тихо, но разрушитель не слышит, не отвечает, окутанный золотистой дымкой сна и легко улыбающийся от каждого касания, что рождает прямоугольники лагов на чёрных костях. Он устал, но он счастлив сейчас как никогда, счастлив что отважился прийти, счастлив что понял и счастлив что не отмахнулся испугавшись… и что захватил тот коричневый бутылёк из рук консультанта тоже… счастлив.