Тяжести двадцатого века

Меня ловят на хранение запрещённой империалистической литературы. Я знал, что так будет, но не мог позволить им забрать хотя бы остатки, связанные с моей семьёй. Несколько дней с сидел в вонючей камере, зная, что со мной будет и это казалось вечностью. Спустя несколько часов в мою камеру вошли и завязал глаза. Это навеяло дурные воспоминания, но не с гордостью, а с сожалением могу сказать, что я привык быстро. Меня увели в место, которого я не знал. Шли недолго. Может быть, какое то подвальное помещение. Поставили у стены. -Гражданин Невский Александр Петрович, обвиняемый в хранении запрещённой империалистической литературы, приговаривается к высшей мере наказания. Этот голос я могу узнать из тысячи. Голос, что раньше шептал тёплые слова любви теперь с холодом отчеканивал приговор. Пуля, две, десять, больше. Больно, очень больно. Я падаю на пол от боли, и притворяясь мёртвым, тихонько плачу, пытаясь сдерживать голос. Больно. Обидно. Все расходятся, кроме одного. Срывается тихий всхлип. Раны затягивают, и мои дрожащие пальцы снимают с глаз мокрую повязку. Из кармана пальто достаются очки и медленно надеваются. Меня подхватывают на руки, и до ушей доходит тихое "прости". Сильные руки несут куда то из подвала. Я не верю в это извинение, но обнимаю за шею. Такой холодный голос, и такое тёплое тело. Как жаль, что этот Миша всё ещё не мой.