– Ты на работу-то собираешься сегодня? – Эдисон скрестил руки на груди, покосившись на шатена.
– Смотри, какая бабочка! – он будто не слышал. – А ты что тут нарисовала? Ухты, это солнышко?! Какое красивое! Прямо как настоящее! Ты у меня настоящая художница!
Смит сидел на асфальте на корточках и радовался, как ребёнок. Он совал разноцветные мелки дочери под нос и забирал те, которые она уже использовала, себе, чтобы тоже рисовать. Малышка сосредоточенно держала в кулачке мел и старалась, чтобы линии на её рисунке не дрожали и были такие же плавные и яркие, как у папы. Ей не хватало сил, чтобы наполнить картинки таким же насыщенным цветом.
Бет вздохнула, посадив к себе на колени Джорджа, который уже, сидя между ней и Томом на лавочке, стал приставать к блондину, таская его за рубашку, разглядывая пуговички и хихикая самому себе. Томас, впрочем, не был против. Он всегда спокойно относился к детям Роберта. Особенно к старшей девочке, которая в нём души не чаяла, но теперь просто не могла оторваться от отца, который наконец решил уделить ей внимание. Впервые за долгое время. И Эдисон даже боялся его отвлекать. Не двигался, сливаясь с местностью, первые полчаса. Бетти, кажется, затаила дыхание, когда Роб сел на корточки рядом с Джейн. И они наблюдали, надеясь, что Смит запомнит, как хорошо было в трезвой памяти играть с родной дочерью. Запомнит, чтобы не уйти снова, проведя ночь в какой-то чужой реальности. Неправильной. Несуществующей.
Но они уже сильно опаздывали. Пошёл одиннадцатый час. Они должны были быть на работе в девять. Погода стояла замечательная. Это было то самое летнее утро, когда на душе отчего-то становится так покойно, так легко и тепло, как будто сердце сливается в одно целое с бесконечным куполом неба над головой, чистого и невозможно-голубого, в одно целое с неподвижной травой, сочной и ярко-ярко зелёной, освещённой ласковыми июньскими лучами солнца. Отчего-то такая погода бывает только в июне. Отчего-то именно в июне приходит такое утро, когда на душе становится спокойно, когда небо молчит и когда мы чувствуем, что мир этот живой, мир этот дышит, и что мы – его частица.
Том переглянулся с Бет. Обменявшись взглядами, они едва заметно друг другу кивнули. Многие вещи они понимали без слов. Взглядом своим блондин умел выражать особенно много. Обычно немногословный, Эдисон не только много наблюдал, но и разговаривал одними лишь своими серебряными глазами. Тогда Эдисон поднялся со своего места, вздохнув. Неверной походкой проследовал к Роберту. Чуть наклонился, положив руку ему на плечо.
Роберт вскинул голову, поджав губы. Он взглянул в глаза друга детским, открытым и простым взглядом, выражающим лишь желание найти защиты. Томас смотрел на него покровительственно и внимательно. Смит понимал, что от него нужно. Но он не хотел уходить. Отчего-то он был готов плакать от того, как не хотел переступать порог научного центра. Плакать от того, как не хотел уходить из парка. Плакать от того, как не хотел положить мелок на асфальт. И отчего-то на душе у Роберта стало больно. Невыносимо больно. Глаза его тут же впали, как у мертвеца. Скулы заострились, делая вид его ещё более болезненным. Белки глаз снова налились кровавыми разводами. Воспалённые веки стали больно давить на глаза. Невыносимо больно. Так, как не было ещё никогда.
И Смит изнывал в мастерской. Он хватался за голову, бился лбом об стол, выл и рычал, хватая себя за плечи и впиваясь ногтями так, чтобы остались синяки и маленькие кровавые впадинки, он хватал листы бумаги и рвал их в клочья, начинал пинать стол, опрокидывал его и в конце концов уходил ни с чем. Устройство было от него всё так же далеко, как журавль в небе. И Роберт пытался. Пытался дотянуться до него рукой. Пытался построить огромную лестницу, пытался прыгнуть за ним, пытался забраться на скалистые горы, но ничто не могло приблизить его к этой таинственной машине. Аппарат был так же недостижим, как скорость света. Бесконечно далёкий, бесконечно невозможный. Но часы били уже одиннадцатый час. Маятник громко раскачивался, каждым своим ударом приближая то самое мгновение, когда величайшее изобретение выйдет из-под руки очень упёртого гения. И время иссякало, отсчитывая мгновения глухим стуком сердца.
– Ну что, моя принцесса? Что ты хочешь на День рождения? Знаешь ведь, что он завтра? – игриво протянул Смит, взяв малышку на руки.
Джейн тут же обхватила его шею руками и крепко прижалась. Уткнулась носом куда-то в тёплую отцовскую кожу, обняла его грудную клетку тонкими ножками и тут же запищала так тихо, но так доверчиво и откровенно, что у Роберта сжалось сердце.
– Не уходи на работу! Пожалуйста! Пожалуйста, папа! Не уходи! – она начала тихонько всхлипывать, вытирая солёные щёки и нос о шею Смита. Тот замер.
Он пришёл в полную растерянность. Он ожидал услышать что-то об игрушках. О каких-нибудь плюшевых пони или огромных динозаврах. О красивом розовом платьице или о сладостях вместо ужина. Но Джейн не просила его денег. Она просила его.
И утром Роберт прокрался в детскую, чтобы аккуратно запустить руки под одеяльце и взять дочь на руки. Как только он, выпрямившись, вытащил её из-под одеяла, девочка проснулась, завозившись от холода. Тогда Смит перехватил её поудобнее, держа, как принцессу, чтобы чмокнуть в лоб и поздравить с Днём рождения. Малышка удивлённо распахнула глаза, взглянув на шатена. Она даже подумать не могла, что когда-нибудь утром за ней придёт папа. На руках отнесёт в ванную. Почистит с ней зубы, дурачась и брызгая друг в друга водой. Начнёт щекотать и снова подхватит на руки, чтобы её, смеющуюся и брыкающуюся, отнести вниз по лестнице на кухню, где мама уже приготовила завтрак. Посадит за стол и начнёт расчёсывать волосы, бестолково пытаясь разодрать колтуны. Она будет дальше хихикать, когда мама подойдёт и тоже чмокнет её в лоб. Поставит перед ней тарелку с блинчиками и шоколадом. Заплетя ей косичку, отец сядет рядом и обхватит покатые бока пузатой кружки с ароматным кофе. Мама же сядет напротив, тоже начиная завтрак, пока младший сын ещё спит. И ей будет так здорово. Так весело снова быть наедине с родителями. С обоими родителями. И она будет смеяться. Смеяться, смеяться и снова смеяться, пока не занемеют скулы. Папа постоянно будет с ней играть. Постоянно будет всё делать вместе с ней. Будет переодевать её в самое красивое и самое пышное платье. Скажет, когда придёт бабушка. Скажет, когда придёт дядя Том. И когда они будут все вместе, она будет смеяться ещё звонче, ещё больше будут светиться её лучистые фиолетовые глаза, и все ещё больше поймут, что она один в один похожа на папу. Такого же болтуна с неизменной улыбкой, лучистыми лиловыми глазами и шоколадными локонами. И это будет лучший день. И папа будет рядом всегда. Он обязательно поцелует маму, и Джейн захихикает и побежит обнимать их обоих, визжа от радости. И Роберт почувствует себя дома, когда будет сидеть на пушистом ковре рядом с Томом, на шее у которого будет висеть Джейн, и увидит Бетти, сидящую на диване с мамой, на коленях у которой будет сидеть Джордж и ласкаться к бабушке.
Роберт потерял счёт времени. Возможно, то действительно была ночь. Это было уже не столь важно. Он ужасно устал. Ему нужно было прогнать через компьютер последнюю структуру. Она обрабатывалась уже больше тридцати восьми часов. Вся эта работа могла быть напрасна. Если кристалл не удовлетворит модели, придётся начать всё заново. Смит устал бороться. Устал ждать чего-то. Ему не хотелось быть в мастерской. Не хотелось и быть дома. Ему скорее хотелось исчезнуть. Быть нигде. Чтобы немного отдохнуть. Чтобы снова ощутить что-то, кроме пустоты внутри, пожирающей всё: мысли, чувства, эмоции. Его как будто оглушили, ослепили и лишили осязания, он не чувствовал вкуса пищи и не слышал запахов. Он будто находился вне этого мира. Он так и не смог вернуться в то бурное течение. Не смог подчинить его своей воле и изменить его русло. И он сложил руки на столе. Лёг на них головой. Чудовищные мешки под глазами уже мешали ему видеть мир отчётливо. Он устал. Страшно устал. Ему лишь нужен был покой. Растрёпанные волосы сбились в спутанные комья. И стало так оглушительно тихо, что хотелось закрыть уши руками.
Запищала программа. Смит едва успел оторвать голову от стола, прежде чем оттолкнулся ногой от пола, чтобы стул на колёсиках доехал прямо до экрана, на котором отображалось множество строчек и цифр. Роберт, пробегая взглядом по символам, стал листать текст вниз. Пальцы его подрагивали. Почти в самом конце он выцепил взглядом одно малюсенькое знакомое слово. Нет, не то «failed», от которого уже невыносимо болели глаза, а «succeed». Сердце его остановилось в это самое мгновение. Шатен протёр глаза задрожавшими руками. На всякий случай несколько раз ударил себя по щеке. Ещё раз посмотрел на экран, чтобы убедиться в том, что увиденное – не ошибка. Что все уравнения нашли своё решение. Что всё это… Что это был успех. Он нашёл молекулярную форму, нашёл разгадку. Нашёл кристаллы. И, не веря своим глазам, принялся за работу.
Лишь утром вернулся он домой, уже окончательно уверенный в возможности создания устройства. Уверенный в том, что скоро он станет величайшим учёным и изобретателем своего мира. Что получит звание доктора наук, получит нобелевскую премию, получит мировое признание. Наконец он перешагнул порог безжизненного дома, в котором не бывал уже двое суток. И, вернувшись, медленно вдохнул полной грудью тихо и долго. Тихо бредя по коридорам, смотрел в окна, в которых занимался рассвет. Засунув руки в карманы, бродил по собственному дому, холодному и одинокому, но дому, где его ждали. Голова его была глухо полна мыслями. Он… Сделал это? Он достиг того, к чему стремился больше десяти лет. Но что теперь? Что он будет делать теперь? Как жить, достигнув цели всей своей жизни, которая до этого путеводной звездой освещала всю его дорогу? Что делать теперь? И главное, как теперь жить, ради какой цели? Зачем вставать по утрам, зачем ехать на работу? Неожиданно Роберт почувствовал полное опустошение. Он больше не чувствовал радости от того, что наконец смог вывести все уравнения, которые определяют работу машины. Он чувствовал какое-то глухое отчаяние. Будто это было не величайшее достижение, а величайший провал в его жизни. Не находя себе места, шатен призраком бродил по спящему дому, вдыхая густой аромат холодных стен. И было так пусто внутри, как будто кто-то достал из груди его сердце, забрал все кишки и печень, оставил лишь пустую впадину в бесполезном коконе кожи. Роберт бродил без цели. Смотрел в окна, выходил во двор, возвращался в дом и рассматривал лестницу, пол и стены. И никогда в целом мире не было так тихо и одиноко, как стало теперь. Возвысившись над законами природы, Смит оказался за гранью допустимого, за пределами человеческих возможностей, и за этой незримой границей он оказался совершенно один. Никто больше не был с ним там в этой пустоте бесконечного космоса без звёзд. Он был единственным человеком, который перешёл черту.
Увидев Бет, когда она проснулась и, вялая, вышла из спальни, Роберт замер. Он стоял внизу лестницы, она же была на самом верху. Они смотрели друг другу в глаза этим глухим утром. Смотрели и молчали, и отчего-то шатену стало невыносимо больно. Нижняя челюсть его дрогнула, и он опустил голову. Девушка медленно спускалась. Скоро между ними осталось лишь две ступени. Одна. Ни одной.
Она стояла прямо перед ним, и шатен не мог себе позволить поднять глаза. Боль душила его изнутри. Он хотел схватиться за голову и кричать, в этом теле ему было тесно, эти кости не вмещали его существа, и он задыхался, не в силах вырваться из этого кокона. Смит не мог вырваться из этих оков и умирал, как птица в неволе.
– Бет… Бет… Послушай… Бет, я… Нашёл его… Я нашёл… Бет, я создам его… Я знаю, как его сделать… Я нашёл решение… Я построю его… – у него получилось спустя столько лет, но отчего-то теперь это не приносило никакой радости. Отчего-то теперь это доставляло лишь невыносимую боль и… Тревогу? Голос его оттого подрагивал и звучал сипло, потерянно и одиноко.
Он не мог поверить в то, что ещё каких-то десять лет назад аппарат этот был не более, чем игрушкой для его фантазии, с которой весело было играть в задумчивости, но которой никогда не существовало в реальности. Теперь же он был готов построить главное изобретение в своей жизни. Сердце громко билось, вторя ходу часов, отсчитывающих время до конца всего, стрелки которых уже были на половине двенадцатого и неумолимо неслись вперёд, как состав, уже набравший скорость и просто не могущий остановиться. И этот страшный отсчёт продолжился.
Бет молча кивнула. Она не видела Роберта уже двое суток. Она ничего не сказала. Вздохнула и легонько погладила его щёку, изнеможденную кожу и уставшие волосы. Смит прильнул к ней, как ребёнок, и обнял, прижавшись. Ему хотелось содрогаться. Солёная влага хотела наполнить его глаза, и он с трудом сдерживался, прижимаясь к девушке. Сердце его полнилось противоречивыми чувствами. Где-то в глубине души ему было радостно наконец достигнуть главной своей цели. С другой стороны, глухое отчаяние пожирало его сердце и разум. И он продолжил работу.
Шатен прибегал домой и целовал Бет в щёки, в губы, в лоб, в веки, в нос, в руки и в плечи, он искал её внимания бесконечно, искал её любви днём и её желания ночью, и он бесконечно благодарил своё упорство и терпение, которые позволили ему пройти этот путь, бесконечно благодарил Тома, который все эти годы прошёл с ним плечом к плечу со школьной скамьи, бесконечно благодарил Бетти, которая была его опорой и поддержкой, его домом на все эти долгие и трудные годы. Теперь он снова стоял посреди течения и менял русло реки собственными руками, вооружённый знанием тайн целого мироздания. Теперь оно было для него то же, что открытая книга. Он достиг бесконечности.
Роберт шумно выдохнул, улыбаясь самому себе. Он был весь перепачкан пылью и мазутом. От него ужасно воняло, волосы его были давно не мыты, колени ныли, а пальцы с трудом шевелились. Но он был счастлив. Он смотрел на таинственное безымянное устройство прямо перед собой. На эту неземную махину, способную обмануть законы Вселенной. Способную заставить фундаментальные законы подвинуться. Эта машина была единственной в своем роде. И в это самое мгновение, когда он, спустя много месяцев работы в мастерской, закрутив последний винтик, водрузил на место синтезированные камни, часы пробили полночь. Грохот их был оглушителен. И Смит с наслаждением смотрел на творение рук своих. Дело оставалось за малым – лишь испытать, но машина уже была построена. Мир отсчитал свои мгновения. Мир содрогнулся. Мир осознал свою гибель.
Все испытания проходили легко. С животными всё было хорошо. С мышами, кроликами и котами, собаками и обезьянами. Сбоев не было. Смит бесконечно мог смотреть, как работает устройство, и никогда не мог насмотреться. С восторгом он снова и снова смотрел, как животные перестают подчиняться законам природы, и осознавал себя бесконечно властным над самой Вселенной. Он словно вырвался за её пределы. Наконец превознёсся над ней и подчинил мир своей воле. Больше течение не сбивало его с ног. Он больше не захлёбывался в бурном потоке. Теперь он босиком шёл прямиком по воде, ступая по её пенящимся волнам, и направлял русло этой неудержимой реки.
Эта идея всегда казалась всем окружающим совершенно безбашенной в своей сложности и невероятной в своей очевидности: заставить корову летать и сделать из ящерицы настоящего дракона, плюющегося огнём, сделать призрака из кошки и заставить исчезнуть целую коробку конфет, когда она станет невидимой человеческому глазу. Всё это было так по-детски смешно и глупо, что невозможно с точки зрения законов природы. Но Роберт теперь был могущественнее этих законов.
Ему было всего двадцать восемь, а он уже претендовал на звание самого гениального человека в истории. Он превзошёл в своём гении Ньютона, превзошёл Максвелла, превзошёл Эйнштейна. Ничто в целом мире не могло сравниться с плодами работы Смита. Роберт не просто сделал прорыв: он вырвался за грань реальности, сделав невозможное возможным. Он подчинил себе волны вероятности. Теперь он не мог проиграть смерти в кости. Теперь у него всегда был стопроцентный шанс выбросить двенадцать. Как же проста была идея и как же сложна реализация: найти способ менять вероятность любого события, используя квантовую механику. Нужно было всего-то открыть новый элемент, до того неизвестный человечеству, и синтезировать его в лаборатории, а потом получить его устойчивый изотоп и с помощью него оказывать влияние на функцию вероятности. Новый элемент Смит скромно назвал фортунием, решив, что уже и так вписал своё имя в историю. Вот только самому устройству, похожему на большой ящик с пистолетом, он не так и не смог придумать названия.
В тот день утром он выскочил из кровати, как ошпаренный, от какой-то внутренней тревоги. Бет лениво завозилась в постели и натянула одеяло по самые брови, не желая просыпаться. Роберт быстро умылся, оделся, начал резать себе бутерброды, но спустилась Бетти, так что он настругал и для неё. Пока ели, к ним спустилась ещё и Джейн. Она просто не могла не услышать возню родителей и ещё надеялась отговорить папу идти на работу. Сбежав по лестнице со второго этажа, сразу босиком побежала к отцу. Запрыгнула ему на колени, так что Смит едва успел поставить чашку с кофе на стол, чтобы не пролить, и тут же обняла его за шею. Запищала, как обычно звонко и трескуче, чтобы Роберт точно услышал и даже, может, скривился.
– Папа! Останься со мной! Пожа-алуйста! Давай сегодня поиграем? И погуляем! Пожа-алуйста! – изнывала девочка, немного пытаясь потрясти отца за плечи, но силёнок её для этого не то, чтобы хватало.
– Хихи, зайчонок, папу сегодня очень ждут на работе. Дядя Том сейчас будет звонить и громко-громко ругаться, а ты ж знаешь, как я его боюсь. Он как скажет, так хоть стой, хоть падай. Так что мне надо идти, солнышко, – Роберт чмокнул малышку в лоб и улыбнулся.
Та снова захныкала и начала умолять отца не уходить на работу. Отчего-то Робу и самому было немного тревожно, но он списал это на недосып. Девочка прохныкала всё утро, сидя у Смита на коленях. Тот не мог ничего сделать и только гладил её по спине, обнимал и крепко прижимал к себе, постоянно целуя в лоб и вытирая ей слёзки, когда они спонтанно начинали бежать по нежным детским щёчкам. В то утро Джейн была особенно капризна. Но Роберт всё равно позавтракал, ещё раз поцеловал её в лоб, взяв на руки, несколько раз отцепил от себя, поцеловал Бет в губы, невольно растягивая эти мгновения удовольствия, а после ушёл из дома, помахав им рукой в окошко, пока шёл к машине. И он уехал в научный центр.
Машина долго не заводилась. По дороге он попал на все светофоры и стоял на каждом пешеходном переходе по две, а то и по три минуты, ожидая, пока пройдёт целая толпа народу, не пойми откуда взявшаяся. Приехав в центр, долго искал свою карточку-пропуск на парковку по всему салону, облазил все бардачки и сиденья, отодвигал кресла, чтобы посмотреть под ними, и только через десять минут нашёл злосчастный кусок пластика. Внутри пошёл варить себе кофе и узнал, что кофемашина сломалась.
– Да что ж за день то сегодня такой! – топнул ногой Роберт, попытавшись починить аппарат самостоятельно и сломав его окончательно. Кофемашина просто развалилась у него в руках. В итоге он со злостью пнул стул, успев его поймать, пока не опрокинулся, и ушёл к себе в мастерскую злой. По пути вызвал мастера, чтобы поломку устранили.
Весь день карандаши и ручки валились у него из рук. Он запинался и клялся Тому за обедом, что не выспался и ужасно раздражён тем, что теперь очень рассеян и неловок. Томас только усмехался и предлагал примотать ему вилку изолентой к руке, чтобы не уронил второй раз. Роберт что-то язвительное ответил, но Эдисон, как всегда, лишь посмеялся в ответ, понимая, что ему удалось поддеть Смита, и они вернулись к обеду, а потом и к работе. Шатен думал лишь о том, как бы дожить до пяти вечера, когда обещался прийти мастер и починить кофемашину. Робу нестерпимо хотелось сделать хотя бы один жалкий глоток этого бодрящего напитка.
Раздосадованный Смит весь день провёл за мелкой работой, заполняя отчётность и пару раз пробуя на мышах, на что ещё способно устройство. Он сам ещё не совсем понимал, что создал и на что оно было способно, а потому продолжал проверять идеи, спонтанно приходившие в голову. Он ещё никому не заявлял о том, что закончил работу и проводит испытания, дорабатывая схему. Только самым близким: Бет и Тому. Они, естественно, были в курсе. Эдисон был крайне удивлён и с большим недоверием относился к словам Роберта о том, на что способен аппарат, но незаконченную машину Смит всё равно показывать отказывался, мол ещё продолжает исследования, а потому убедиться в том, что эта штука и впрямь работает, Томасу не доводилось.
Роберт сам не заметил, в какой момент задумался, когда провалился в свои мысли настолько глубоко, что просидел без движения не меньше получаса, пялясь на аппарат. Он даже не мог понять толком, о чём думал столько времени, но отчего-то на душе скреблись кошки. Он достиг всего. А дальше-то что? Что теперь? Премия? Научная степень? А потом? Что потом? Работа, журналисты, семья, дом, старость, скука, смерть? Зачем было всё это? Чтобы что? Чтобы однажды создать это устройство? А что, мир бы не прожил без него? Так зачем Смит родился? Мир не заметил бы его отсутствия. Всем было бы лучше, если бы его не существовало: мать не страдала бы от побоев со стороны его отца, потом не рыдала бы потому, что из-за Роба отец ушёл из семьи, он бы не отнимал время, силы и деньги у Тома, он бы не вредил Бет, он бы не пугал собственных детей. Без него все эти люди были бы счастливы.
Сотни мыслей пролетали в голове у Роберта. Он не мог понять одного: почему? Почему он продолжает отравлять жизнь своим близким? Почему он продолжает принимать наркотики? Почему он до сих пор не принял летальную дозу? Почему он не мог просто умереть в старшей школе? Почему всё ещё стоит перед своим творением, бездействуя? Почему? Почему боится сделать этот шаг? Почему колеблется? Почему до сих пор не нажал на курок? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему? Почему?
ПОЧЕМУ?
Он должен был умереть. Он должен был перестать отравлять жизнь себе и окружающим. Он устал. Он больше не хотел существовать. Он не хотел возвращаться домой, он не хотел ходить на работу, он не хотел пускать по венам наркотики и не хотел шататься холодными ночами по пустынным улицам. Он хотел умереть.
В руке дрожал пистолет устройства. Оно же может изменить вероятность любого события, так? Значит может снизить вероятность его существования до нуля.
Палец скользнул на курок.
Роберт больше не мог вырваться. Он замер на месте, охваченный ослепительно-фиолетовым светом, и тут же тело его сковала ужасная боль. Роб закричал, зажмурив глаза. Его будто распирало изнутри. Каждое мгновение клетки его разрывались и перестраивались на молекулярном уровне. От невыносимой боли Смит выл и пытался схватиться за собственное тело, но просто не мог найти его руками. Он кричал и ощущал, как каждая кость в теле ломается и собирается заново, как плавятся и вытекают глаза, как крошатся и отваливаются ногти, как внутри черепа сгорает дотла мозг и сердце разрывается в клочья, выплескивая из себя кровь. Он не мог дышать, не мог слышать, не мог видеть, не мог чувствовать ничего, кроме разрывающей всё его тело невыносимой боли. Смит будто полностью сгорел до пепла и распался на атомы заживо, а потом начал собираться заново, и в этот миг аппарат взорвался.
N подавился воздухом. Задохнулся в это самое мгновение. Потерял равновесие и едва удержался на ногах, оступившись в белоснежной пустоте. Он дышал с хриплым свистом, упёрся руками в колени и ощущал слёзы, которые навернулись на глаза против воли, которые выжигали глаза, ощутил ужасную, невыносимую боль где-то в самом сердце, ощутил такую горькую утрату, будто сам только что сгорел заживо во взрыве.
Красноглазый испуганно озирался по сторонам, тяжело дыша. Всё тело его мелко подрагивало. Он едва стоял на ногах. Но он видел вокруг себя лишь белую пустоту. И тогда N наконец поднял голову, пытаясь удержаться на подгибающихся ногах. Перед собой, метрах в ста, он видел подростка в чёрной рубашке и брюках. Кудрявого мальчишку с лучистыми лиловыми глазами. Он медленно приближался к парню, и тот, не помня себя, тоже, едва передвигая непослушными ногами, пошёл к нему, не веря своим глазам.
Они шли друг к другу лишь какие-то доли секунды, прежде чем N крепко обнял мальчишку, сжав его тонкий стан в своих руках. Крепко прижал к себе, как родного, и, с содроганием дыша, не мог сказать ни единого слова. Он не мог поверить, что всё это происходило на самом деле. Что он больше не был призраком и наконец мог обнять, мог прижать к себе, мог защитить этого мальчишку с сияющей улыбкой и лучистыми глазами. Мальчишку, чувства которого не поняли. Мальчишку, которого столько раз видел в туалете с лезвием, мальчишку, который лежал в снегу и с надеждой в глазах смотрел на единственного друга, мальчишку, который не хотел возвращаться в дом, где его не ждут, и убегал на вечеринки, чтобы там почувствовать себя в своей тарелке. И теперь этот мальчишка, нуждающийся в защите, нуждающийся в простом человеческом понимании, стоял перед ним. И N было больно осознавать, что всё это уже было. Всё это уже случилось. Что он лишь сейчас может крепко прижать к себе этого мальчишку, отвергнутого целым миром, и попытаться подарить ему хоть щепотку простого человеческого тепла, которого ему так не хватало.
– Ты?.. – едва сумев оторваться от подростка, но продолжая держать его за плечи, спросил красноглазый, глядя на парнишку одного с собой роста, такого худого и хрупкого юношу с пушистыми шоколадными кудрями и очаровательно-длинными тонкими конечностями.
Роберт навсегда остался ребёнком. Этим мальчишкой с лучистыми лиловыми глазами. Непоседой, которому нужно было быть всегда и везде. Которому непременно надо было повиснуть на шее у лучшего друга, обнять его за руку, показать ему пойманных бабочек и ящериц, рассказать ему обо всех косяках в условии задачи и непременно пожаловаться на то, какие криворукие люди пишут учебники, поиграть в приставку и отлично погулять, наслаждаясь майским солнышком по пути домой из школы. В душе Роберт навсегда остался мальчишкой-старшеклассником. Беззаботным юношей, свободным, как ветер, и беззащитным в этом злобном мире, как ребёнок. И N было искренне жаль этого ребёнка, который не получил родительской любви, не получил простой человеческой заботы и не встретил понимания в этом враждебном для себя мире, сотни раз думал о самоубийстве и медленно убивал себя, принимая наркотики, чтобы сбежать от реальности, напивался до беспамятства, чтобы почувствовать себя живым и шатался по улице до рассвета, чтобы почувствовать биение собственного сердца.
Юноша расслабленно-горько улыбнулся N, заменив этой улыбкой и приветствие, и объяснение, и одобрение. Он сам выбрал показать всё это.
– Мне… Мне так жаль… – едва смог выдавить из себя N. Ему всё ещё хотелось отогреть этого мальчишку, прижать к себе и защитить. Но тот мягко усмехнулся.
– А я ребёнком был, ребёнком и останусь. Ты же из-за Тома здесь. Пришёл за схемой, – Роб улыбался снисходительно, и этим совершенно обезоружил гостя.
– С-схема… Да… Зачем она вообще… – с досадой махнул рукой парень. После всего увиденного ему неожиданно стало так плевать на ту жизнь, которую он оставил снаружи, будто её не существовало вовсе.
– Не хочешь возвращаться домой?
– Куда я вернусь… – то ли огорчённо, то ли с досадой красноглазый взглянул в невозможно-яркие и красивые глаза Роберта. Юноши, который навсегда остался молодым. Который не постарел ни на день и не собирался начинать.
– Не хочешь, – кивнул Смит. Помолчал пару секунд. – Я отдам тебе схему, N.
– Ты… Как ты можешь… После того всего?.. – несмело вопрошал парень. У него перед глазами проносилась вся жизнь Роберта. От первых воспоминаний во дворе, когда вкусно пахло летом и солнцем, а в ярко-зелёной траве бегала ящерица, до последних мгновений, когда тело сковывала невыносимая боль и всё вокруг были залито режущим глаза светом.
– Возвращайся домой, – Роб лишь вяло улыбнулся. Он посмотрел в красные глаза напротив, и они встретились взглядами.
– Спасибо… – лишь прошептал N, снова крепко обняв подростка и прижав его к своей груди. Он крепко зажмурился, ощущая под пальцами тонкую спину мальчишки. Вспоминая все те годы, всё то, что ему показал Роберт, чем захотел поделиться.
И N проснулся.
Над ним нависал Том. Держал его за плечи и немного тряс. Что-то кричал. Но парень его совершенно не слышал. Будто уши ему заложило ватой. Будто их с Эдисоном разделяли десятки лет. Будто N прожил целую маленькую жизнь.
Блондин, нервничая из-за того, что парень был в состоянии овоща, смотрел прямо перед собой и никак не реагировал на внешние раздражители в виде света и шума, стал колоть ему какие-то препараты. Почувствовав укол, красноглазый тут же рефлекторно одёрнул руку. Почти сумасшедшими глазами посмотрел на Тома. Тот чуть не вздрогнул, потому что такой взгляд видел лишь у Роберта. Что-то давным-давно забытое на долю мгновения всколыхнулось у него в душе, но Эдисон тут же взял себя в руки и стал пытаться вновь достучаться до подопытного.
– N! N, ты меня слышишь? N!
Красноглазый смотрел на блондина перед собой совершенно не видящим взглядом. Понимал, что прекрасно знает, как устроен тот аппарат, в мельчайших подробностях. Знает каждый винтик и каждую буковку в формуле, каждый коэффициент и степень, помнит весь процесс сборки и принцип работы этой чёртовой машины, но больше не желает этого знать.
– Ты встать можешь? N? Что с тобой? Ты пробыл там дольше нужного, я не мог тебя разбудить! Ты не реагировал!
Парень встал сам, пошатываясь. Томас тут же схватил его за рукав, помогая удержать равновесие. Помог сделать первые шаги. Поняв, куда направляется N, помог ему дойти до санузла, чтобы умылся. Едва переступив порог, красноглазый закрыл за собой дверь и защёлкнул замок.
Шатаясь на подгибающихся ногах, парень добрёл до зеркала. Опершись руками на раковину, уставился на себя. В глазах у него двоилось. Он видел то собственное отражение, то отражение Роберта, таким же пустым измотанным взглядом смотрящего на себя и ощущающего всепоглощающую пустоту внутри, ощущая отрешённость от этого мерзкого мира и отсутствие желания продолжать эту жизнь. Размахнувшись, ударил прямо по зеркалу, услышав оглушительный звон.
