То, что можно лишь отдать

Среди ночи Константин осознал, что остался один. Он проснулся — не вздрогнул, не дернулся, не подскочил, будто от кошмара — лишь открыл глаза и задержал дыхание, вслушиваясь в плотную ночную тишину, не нарушаемую более ничем. Супружеская опочивальня четы д’Орсеев хранила безмолвие — безмятежное, ровное, будто штиль в солнечный день; даже тяжелые бархатные портьеры, прячущие окна, колыхались от сквозняка бесшумно, будто призраки. Константин лежал недвижимо и не дышал, чувствуя, как с каждым стремительно проносящимся мигом требует воздуха тело. А еще — и это он чувствовал куда отчетливее — как нить, долгие десятилетия связывавшая его с кузиной, а затем и с супругой, истончается, истирается, обрывается — и он снова остается один в кромешной, незрячей темноте. Константин судорожно вздохнул и крепче сомкнул объятия. На этот раз он недолго будет одинок. Живое тепло покидало ее тело — Константин чувствовал, как оно сочится сквозь батистовую ночную сорочку де Сарде, утекает сквозь пальцы, быстрое, текучее, неуловимое — и хотел бы, а не зажал бы в ладони. Они прожили долгую жизнь, счастливую жизнь — и все же Константин надеялся, что в самом конце он уйдет первым. Эти несколько часов, что ему остались, бесконечны настолько, что кажутся мучительнейшей из пыток. Иначе и быть не могло, подумал Константин, откидывая с холодеющего лба де Сарде серебристую прядь волос. В конце концов, это она привязала его к себе и держала так крепко, что он не раз задавался вопросом — откуда в этой маленькой, хрупкой женщине столько силы? Он так и не успел поблагодарить ее за этот дар. Это было давно, вспоминал Константин. Поток его мыслей медленно погружался в спокойные воды дремы, а мозаика памяти наоборот казалась яркой, блестящей, как камушки ляпис-лазури, как чешуйки рыб на Тир-Фради. Над стелющимися за Новой Сереной полями поднималось полуденное солнце, и летний зной колыхал стебли пряных трав. Он сидел под навесом и смотрел, как над высокой порослью порхают три фигуры, облаченные в белое, слушал смех де Сарде, не утративший звонкости, и восторженные возгласы вьющихся вокруг нее детей, так похожих на них обоих. Они походили на видения, полуденный сон, насланный духами острова — но Константин все же знал, чувствовал — протянувшаяся между ним и де Сарде нить Связи вибрировала, дрожала, напоминая о себе — он не грезит наяву. Курт, еще живой, но уже сплошь поседевший, тяжело опустился рядом. Старость не слишком его пощадила: старые травмы то и дело напоминали о себе, сковывая движения. Будь Константин юнцом, как в прежние годы, он бы сказал, что его наставник стал неуклюж... Впрочем, зрелость и приобретенное горьким опытом осознание хрупкости жизни наложили на Константина свой отпечаток, и потому он даже в мыслях не позволял себе таких фраз. В конце концов, он знал, что такое болезненная немощь. И знал, что свободен от нее лишь по одной причине. Константин глаз не сводил с де Сарде, водрузившей на белокурую голову вьющейся рядом с ней девчушки полный разнотравья венок. — Иногда, — хрипло заговорил Курт, проследив за его взглядом, — мне кажется, что с годами она не меняется вовсе. Константин покачал головой. На минувшей неделе он расчесывал ее тугие локоны и приметил среди пепельных прядей серебро седины, столь трудно различимое, но блеснувшее острее шпаги. Он смотрел на нее — свою кузину, а потом — супругу — и по-прежнему видел девушку, тонкую и звонкую, легкую, как ласковый майский ветер в погожий день. Эта девушка держала в своих нежных ладонях его жизнь и не отпускала, даже если это стоило ей долгих лет собственной жизни. — Мне когда-то хотелось, — заговорил он вполголоса, невпопад, будто и не обращаясь к Курту вовсе, — взять все, что есть у этого острова. Всю его силу, всю жизнь, которая его питает. А потом, — он кашлянул, — моя дорогая супруга показала, что о силе, которой здесь пропитано все, нельзя просить, и более того — ее нельзя взять силой. Ее можно лишь отдать добровольно — и она мне ее отдала. А теперь я смотрю, как она делит отведенное ей время со мной, отдает мне больше, чем я хотел бы попросить, и... — И отказался бы? Де Сарде выпрямилась, пригладила волосы рукой, улыбнулась им обоим. Солнце било ей в спину, подсвечивая мягким ореолом расплавленного золота. Константин почувствовал, что улыбается, несмотря на то, что его глаза, обращенные к свету, стали влажными. Он бы отказался с тем же рвением, с которым когда-то хватался за каждую нить, но точно знал: это единственная просьба, в которой ему будет отказано. Это была долгая, хорошая жизнь. Это был слишком щедрый дар — годы, поделенные надвое, жизнь, разделенная на двоих. Не сила острова, думал Константин, чувствуя, как сам понемногу становится легким, невесомым, ненастоящим, не магия, бьющая из дышащей земли — любовь, о которой нельзя просить, которую невозможно взять силой — только отдать добровольно, вложить в трепетные ладони, без сожалений и требований. Константин закрыл глаза. Де Сарде шла ему навстречу — в простом белом платье, вечно юная, с солнцем, бьющим ей в спину. В супружеской опочивальне четы д’Орсеев воцарилась тишина.