Or Does It, Really?

Он знает правило — они оба знают, хотя прошло уже столько времени. Клэю кажется, что они повзрослели на несколько сотен лет между этим моментом и их прошлой встречей, когда можно было, словно подросткам, прятаться по хижинам в лесу и зажиматься по углам. Клэю кажется, что с тех пор вся вечность медленно протекла сквозь его кости. На улице темень, шумит лес. Шаги почти не слышно, но Клэй знает, что он придёт, знает, когда его ждать, чтобы подойти к двери и открыть её до того, как занесённый кулак ударит по ней четыре раза. — Ты пришёл. Он словно смотрит на всё это сквозь зеркало. Уилбур сверкает на него глазами из-под седой чёлки — руки в карманах, в изогнутом гримасой рту дымит сигарета: — Да. Без особой причины. Клэй пропускает его внутрь — за спиной Уилбура холод вихрится и тает в тепле дома. Уилбур снимает пальто, вешает на спинку стула и садится, закинув ногу на ногу. Он не говорит, что пришёл попрощаться — рассказывает вместо этого, как зомби приняли его за своего, как он встретил своих никак не вырастающих из пелёнок друзей и родственников, о которых Клэй уже устал слышать, как первый после возвращения на этот свет восход солнца точно-точно был его восходом тоже, и потом замолкает. — Что ж, — встаёт, проходится по комнате под пристальным взглядом, — что ж. А я так и не увидел твоё лицо. Это точно звучит, словно прощание. Клэй развязывает ленту на затылке и снимает маску — просто, будто не берёг своё лицо от этого острого взгляда столько времени. Уилбур поднимает брови и улыбается одними уголками губ. Выходит, ты победил, думает Клэй. Как гниль — столько ни вытравливай, сколько ни борись, сколько ни жги, этой битвы не выиграть. Клэй, может, и желал в глубине души, чтобы их отношения не были бесконечной битвой, но разве не битвы он любит больше всего на свете? Клэй, может, и желал в глубине души, чтобы эта битва никогда не заканчивалась — но вот он, собственной персоной — сдаётся. Уилбур подходит и целует его, держа его лицо в холодных ладонях — во рту горько от сигаретного дыма, жарко от собственного дыхания. Длинные мизинцы Уилбура давят на шею с силой, способной оставить синяки, будто тот боится, что его Дрим растает — или снова спрячется, как всегда. Клэй разжимает кулак — и маска с глухим стуком падает на пол. — Я скучал по тебе, — у Уилбура хриплый голос, когда он стягивает через голову своё провонявшее дымом и дорогой тряпьё и принимается за Клэя, застывшего в странном меланхоличном оцепенении, предшествующем осознанию неизбежного, — я ка-тас-тро-фи-чес-ки скучал. Отчего ему больно теперь, когда всё вернулось на круги своя, отчего его сердце теперь сжимается с такой тоской, когда объект его вожделения так близко? Отчего прикосновения Уилбура кажутся теплом солнечных лучей перед закатом? Каждый его жест кажется прощальным, каждый неосмысленный вздох. Он добираются до кровати, падают на мягкий матрас, и Клэй оказывается сверху, обхватив торс Уилбура ногами. Выбившиеся из хвоста светлые волосы щекочут лицо, и их приходится зачесать назад, под насмешливым взглядом — «меня не было слишком долго, и ты превратился в Златовласку, дорогой». Сердце стучит слишком быстро и слишком очевидно — Уилбур наверняка чувствует его сквозь кожу, и отчего-то это становится самым смущающим в этом моменте. Клэй никогда не говорил, что любит Уилбура, — теперь его сердце выдаст его с потрохами. — Эй, — его гладят по щеке, смотрят на него по-странному нежно, — ты начинаешь меня пугать. Разве не в этом вся суть его любви? Клэй берёт его руку, облизывает пальцы и тянет вниз, к своему анусу. Рвано вздыхает, чувствуя, как Уилбур проталкивается внутрь, придерживая его второй рукой за талию. Ледяные пальцы касаются кожи там, где ещё не до конца зажил шрам — очередная бессмысленная розово-белая полоска на том, что было его телом. Боль пронзает плоть, и он двигается слишком резко. Уилбур вытаскивает пальцы и переворачивает его на спину. — Смотри на меня. Клэй смотрит, как хомячок на змею. Уилбур старается быть осторожным — будто что-то может причинить Клэю боль, будто осталось ещё что-то, что его тело может по-настоящему почувствовать. Уилбур подхватывает его ногу под колено и начинает медленно двигаться в нём. Всю свою нежность, всю страсть, что у него сохранилась, Клэй отдал Уилбуру в ту ночь. Всё тепло, что хранил столько времени, и всю любовь, на которую был способен — этого постыдно мало, но больше отдавать было нечего. Уилбур курит в его кровати, глядя в потолок, пока восстанавливает дыхание, и Клэй решает больше не задумываться — просто проживать эти мгновения, одно за другим, пока дым сворачивается колечками под крышей и огонь трещит в камине. Клэю нечего больше отдать, Уилбуру больше нечего у него попросить. Он одевается, пока ночной мрак потихоньку становится тоньше и прозрачнее, и садится перед свернувшимся на кровати Клэем: — Если ты попросишь, я останусь. Клэй знает, что должен промолчать. Знает, что это правда — он единственная сила в мире, способная остановить Уилбура, и молчит, потому что Уилбур поймёт его и так. — Попроси меня, — Уилбур гладит его волосы, смотрит, улыбаясь по-своему, печально и радостно одновременно. Глаза в неверной предрассветной серости кажутся мокрыми. Клэй знает, что должен промолчать — как Орфей, знающий, что должен обернуться. Его сердце должно быть разбито, его доля — страдать. Никто не может нарушить вселенские законы, и поэтому Клэй молчит, когда Уилбур поднимает с пола его маску, суёт в рюкзак и подходит, чтобы в последний раз поцеловать его в лоб. Клэй набирает в лёгкие воздух и приоткрывает рот, но дверь захлопывается за спиной Уилбура. Орфей выбирает страдание, раз за разом, в каждой легенде и каждой пьесе, каждый раз оборачивается и знает, что обречён. Клэй накрывается одеялом с головой, прячась от жёлтых солнечный лучей.