Цена души

Вот каменный ангел коленопреклонен; Застывший навеки в безмолвной молитве, Он просит за мир, что отчаянно болен, Он так одинок в нескончаемой битве... В грызне и грязи каменеют все крылья, Уже не взлететь на них - вниз тянет нас. Тела мёртвых надежд крыты пеплом и пылью, Кровавые слезы из каменных глаз. *** Марсель, 1721 год Франция XVIII столетия была венцом Европы. Она диктовала всему миру моду на одежду и умонастроения, была родиной галантных манер и вольнолюбивых призывов. Страна любви и Просвещения. Но была у монеты и обратная сторона. Марсель, крупный порт Средиземноморья, открывал на это глаза всякому, кто желал увидеть. Потому что работорговля африканцами, следствие неуемных колониальных амбиций, проходила через этот торговый узел. Причем проходила уже давно — почти сто лет, и не без последствий: уже около года в Марселе бушевала чума, привезенная из солнечной Африки. До сих пор работорговля темнокожими в просвещенной Франции официально дозволялась лишь отдельным частным лицам, а когда вспыхнула эпидемия порт был закрыт для перевозок живого товара, но всегда оставались неугомонные контрабандисты, готовые ради наживы рискнуть собственной шкурой. Ифе было всего семь лет, когда лощеные бледнолицые пришельцы схватили её вместе с мамой и односельчанами, оторвали от родного дома и уволокли на свои огромные корабли, набитые людьми. Лишь несколько из бледнолицых умели хоть немного разговаривать на понятном языке, но Ифе мало что понимала в их скупых объяснениях будущего пленников и смысла их действий. Мама постоянно плакала, не отнимая рук от дочери, вцепившись в неё, как в последнюю соломинку, да скорбно молчала в ответ на бесконечные ребяческие «почему», и этого было достаточно, чтобы детское сердечко непрестанно сжималось от боли и страха. Морская бездна — и та пугала меньше, чем неизвестность впереди. Из-за того, что перевозили их контрабандисты, лекари (да ещё весьма ненадежные) осмотрели прибывших только уже в самом городе, по приезду в Марсель, под покровом ночи. У Ифе, плохо соображающей от истощения и болезненной слабости, обнаружили признаки заражения, и просто вышвырнули на улицу в холодную дождливую ночь, вырвав из рук истошно кричащей, сопротивляющейся матери. Вскоре контрабандистов с их живым грузом уж и след простыл — опасались, что морской патруль нашел их след. А маленькая Ифе так и осталась одна под дождем, с разбитыми в кровь об запертую дверь кулачками. Плакала, кричала, звала маму, пыталась обратиться к прохожим, но те шарахались от неё, видя чумные бубоны, что уже проступили на коже девочки. В конце концов она нашла подобие укрытия под ветхим навесом выброшенного деревянного прилавка, обнаруженного в свалке неподалеку от смрадного рыбного рынка. И тут девочка оказалась не одна: этот прилавок облюбовала себе большая бродячая собака. И без того перепуганная Ифе смертельно испугалась, увидев оскаленную собачью пасть, но, как ни странно, собака не повела себя враждебно по отношению к ребенку, только смотрела на неё почти по-человечьи умными глазами и принялась обнюхивать. А затем дружелюбно лизнула руку. Это действие странным образом немного успокоило Ифе, и, поддавшись инстинкту, промокшая и продрогшая девочка обняла и прижалась к теплому боку собаки, стремясь хоть немного согреться. Вскоре впала в лихорадочное забытье. Так, между поиском, поеданием объедков и пребыванием в мучительной лихорадке прошли сутки или двое, может, чуть больше — Ифе почти совсем не умела считать, а болезнь и вовсе смазала её восприятие времени. Весь мир был холодным, чужим, страшным, отвратительным, и только собака, которая оставалась под боком, оставалась смутной иллюзией тепла материнских рук. Однако вскоре, придя в себя на какое-то время, Ифе обнаружила, что милая собака не дышит, а теплый её бок медленно, но верно холодеет. Девочка уже была знакома с понятием и видом смерти — всякого насмотрелась и на родине, и на корабле — поэтому беспросветное отчаяние окончательно завладело её маленькой чистой душой, вкупе с необъятным желанием во что бы то ни стало спасти единственное приютившее её существо. Она сняла со своей шеи и надела на собаку деревянный крестик, который дали ей на корабле белолицые, на ломаном языке обещая, что он защитит от всех бед и болезней, если его носить. Обливаясь горькими слезами, Ифе взмолилась духам природы и предков, чтобы собака оказалась жива, готовая даже отдать для этого собственную жизнь. И словно в ответ на её мольбы рядом с ветхим прилавком на свалке прямо из ночной тени выплыл изящный силуэт девушки. Очень странный силуэт. Красивая молодая незнакомка, светловолосая и в дорогом платье оказалась совсем близко и зачем-то бесцеремонно присела на корточки прямо в склизкую грязь, чтобы увидеть и хорошо рассмотреть Ифе. На точеных чертах её кукольного, словно неживого лица и в холодных зеленых глазах замерло странное выражение, как у человека, проснувшегося после кошмара: тело ещё сонное, но ужас сновидений не сразу отпускает наяву, колет эфемерной болью под ребрами. Однако больше всего привлекали внимание огромные кожистые крылья, раскинувшиеся за плечами незнакомки. — Ты ангел? — восхищенно пролепетала девочка, широко распахнув глаза. — Белолицые говорили, что люди с крыльями — ангелы, они несут добро и спасение. Ты услышала мою просьбу и спасешь собачку? А потом отнесешь меня к маме? Холодные глаза незнакомки совсем остекленели, но вдруг наполнились слезами. Казалось, она этого совершенно не заметила, продолжая потрясенно и болезненно, словно неразрешимую загадку, разглядывать чумазую умирающую Ифе, и слезы казались настолько неуместными на этом фарфоровом лице, что девочка тяжелым усилием заставила себя подняться и стереть их с лица незнакомки. Тут же испуганно ойкнув, девочка одернула руки и виновато посмотрела на незнакомку. — Прости, ангел, я забыла, что мне нельзя ни к кому прикасаться! Прохожие очень боятся, значит, я болею. Не прикасайся ко мне, вдруг ангелы тоже болеют? И почему ты плачешь? Ты же ангел. Белолицые говорили, что тебе всё-всё по силам. Спаси, пожалуйста, собачку. Я всё-всё для этого сделаю. — Конечно, спасу, милая. И отнесу тебя к маме. Иди ко мне сюда… не бойся, ангелы не болеют. — незнакомка подвинулась ближе, крепко и бережно, как величайшее сокровище прижав к себе Ифе. Девушка излучала убаюкивающее тепло и запела колыбельную на незнакомом языке. Подняв голову, девочка ахнула от радости, увидев перед собой улыбающееся лицо мамы, а чужестранная колыбельная сменилась родной и до боли знакомой. Это мама! Она нашла Ифе, и теперь всё будет хорошо! С этой мыслью девочка расслабилась и провалилась в сладкий сон под гипнотическим мягким взором и песней. А затем жестокий ангел, ангел смерти одним точным и резким укусом перекусил спящей девочке артерию, так, что та даже не ощутила боли. Жнецы чувствовали отчаявшиеся души, эпидемии чумы были, по сути, большой мышеловкой для таких душ, но неизменно со скудной добычей. Впервые в своём существовании Зои почуяла такую душу в маленьком ребенке, уже умирающем от чумы прямо на свалке. Отчаяние ребенка было всеобъемлющим, но чище этой души и её желания спасти мертвую собаку Зои не видела ничего. Вскоре должна была явиться Абаддон, которая благодаря связи со своими жнецами всегда чувствовала попадание очередной жертвы в расставленные сети, и вырвала бы девочку из лап смерти, чтобы превратить её в чудовище, чьим мукам никогда не будет конца. Зои не могла этого допустить: за целый век её полумертвого недобессмертия в душе впервые всколыхнулось что-то помимо циркулирующего отчаяния. Что-то живое и настоящее. Знала, что не имеет права на этот выбор, но выбрала. Несмотря на то, что Абаддон обо всём догадается или попросту считает прямо из сознания Зои, когда явится с минуты на минуту, и накажет по всей строгости за упущенную диковинную игрушку. Выхватив из тела девочки полупрозрачную нить, жнец отпустила её, и светлая душа, легче перышка, ожидаемо устремилась в Рай. На короткое мгновение, позволяющее не скрывать слабость, Зои согнулась под тяжестью очередного греха, молча роняя слезы на истощенное тело ребенка, которое всё ещё баюкала в объятиях, напевая ту же колыбельную, что услышала от своей мамы и пела когда-то маленькой сестре. *** Наши дни Последние несколько месяцев я практически не спала: многое указывало на то, что Абаддон подводит к концу подготовку к ритуалу. А между тем у меня за четыре века сложилось только несколько десятков вариантов его срыва. Негусто, при том, что в каждом находилось слишком много изъянов, а действовать без уверенности в результате я ненавидела, насколько вообще может ненавидеть существо, почти не способное на эмоции, кроме чертового отчаяния. Но чего я точно не ожидала, так это того, что, буднично воткнув в меня кинжал и собирая энергию, Абаддон сама отдаст мне козырь в руки. — Мне нужно, чтобы ты добыла мне один артефакт, который, к сожалению, сейчас вне зоны моего влияния, но очень мне необходим. Добудешь — и я навсегда тебя освобожу. Предашь или ослушаешься — сама знаешь, что будет. Пока ты моя, я на любом расстоянии могу сделать так, что Ад покажется райскими кущами. Гладко стелет, да жестко спать. К её большому сожалению, я знала, что освобождение мне не грозит, как и всем мне подобным: жнецы умрут едва начнется ритуал, ведь мы — главная жертва, деликатес, поданный к приветственному пиру Чумы. Конечно, это знание я самым тщательным образом скрыла, и, отыграв все стадии восторженного неверия, наконец поинтересовалась, что за артефакт и куда именно меня посылают. А вот ответ уже вызвал неподдельное удивление: — Мне нужен осколок Зеркала Небытия. Тебе придется отправиться за ним в школу ангелов и демонов под видом Непризнанной.