***
Подросток пишет о случившемся Николаю, ожидая увидеть огромное количество мата и вопросов, но получает емкое «едем», которое, на удивление, и позволило вдохнуть полной грудью. Он перевел взгляд на Дазая и в то же мгновение пожалел об этом. Тот сейчас больше напоминал неудачного двойника, тень себя же. Чуя думал, что это просто первичный шок, но прошло уже достаточно времени, а в его глазах ни намека не то что на слезы, даже на страх. Его как будто вообще не интересовало то, что происходит. Шатен хмурился, смотрел в окно, кусал губы, но даже не смотрел в сторону двух тел на кушетках. В приемной сидеть пришлось недолго, не так, как показывают в фильмах. Операция была провальной с самого начала, не прошло и часа. Доктор выходит из широких дверей, его лицо принимает выражение хоть немного искренней скорби. — Мы сделали все, что было в наших силах. Примите мои соболезнования. Накахара замирает, услышав это. В нем все еще теплилась надежда, что Кью смогут спасти, несмотря на его болезнь, а сейчас та разбилась сотнями осколков. — А женщина? — спросил Осаму. Первые его слова за этот час. Голос хриплый, но абсолютно безэмоциональный. — Умерла на месте, — отвечает врач. — Хорошо, спасибо, — старшеклассник кивает и поднимается со своего места. — Пойдем домой, — протягивает руку Накахаре. Тот вскакивает со стула и почти кричит: — «Хорошо, спасибо»?! Да что с тобой?! Они мертвы, Осаму! Кью и твоя мать! Мертвы! Чуя не знал, чего хотел добиться. Хоть каких-то эмоций? Криков? Слез? Может, ему самому нужно было выплеснуть все? — Это же не вина врачей, — пожимает плечами Дазай. — Обычная вежливость, Принцесса. И не закатывай истерику, мы мешаем другим больным. Пойдем уже. Шатен хватает возлюбленного за руку и тащит в сторону выхода. Подросток уже даже не пытается вырваться и что-то сказать, лишь позволяет слезам безвольно течь по щекам.***
Стоило выйти из здания, как они увидели направляющихся к ним парней. Даже на их лицах эмоций было больше, нежели у Дазая. Судя по отдышке, они сильно торопились. — Как… Что…? — только успел спросить Гоголь, как Накахара отрицательно качнул головой. — Блять… — русский невольно делает шаг назад, грозиться упасть, но рука возлюбленного вовремя придерживает за талию. — Осаму, мне… — Да хватит уже этой жалости, — фыркает шатен. — Я в порядке, люди умирают — это жизнь. Проехали? — он терпеливо ждет ответа, но получает лишь непонимающие взгляды. — Мне нужно позвонить, — старшеклассник уходит недалеко от них. — Что за хуйня? — все же выговаривает Николай. — Я не знаю, — Чуя быстро стирает соленые дорожки с щек, так как влага начала неприятно стягивать кожу. — Мы шли забирать их с аэропорта, их сбила какая-то машина и тут же уехала. Он с того момента так ведет себя. — Может, стадия отрицания? — предположил Гоголь. — Как по мне, он все понимает, но ему почему-то плевать, — качает головой рыжеволосый. — Может, просто не хочет показывать свои эмоции на людях, хуй знает, — подросток только сейчас заметил, что его неплохо трясет, потому обнял себя руками. — Федь, ну не молчи, — Коля с мольбой посмотрел на парня. — Ты знаешь его лучше нас. Что думаешь? Достоевский неопределенно повел плечами, не отрывая взгляд от друга, продолжающегося с кем-то разговаривать. Кому тот вообще мог звонить? — Я не знаю. Это не Осаму, это не Призрак. Я не узнаю его от слова совсем, — он вздрогнул, когда заметил хорошо знакомую ему самому довольную усмешку на чужом лице. Тут же подошел к Дазаю и вырвал телефон из его рук, но звонок уже был завершен. — Кому ты звонил? — вопрос жесткий, громкий. Шатен смотрит с подозрительным прищуром, молчит. Федор сам заходит в телефонную книгу и видит знакомые цифры. — Верлен? Зачем ты звонил ему? — Тебя не должно это ебать, — хмыкает Осаму и пытается забрать свою собственность обратно. Но Достоевский убирает руку, и этих пары секунд хватает, чтобы прочитать пришедшее сообщение. «Готово, он мертв. Надеюсь, ты об этом не пожалеешь» — Кто мертв? — русскому уже плевать на то, с какой силой вырывают гаджет из его рук. — Кого ты сказал убить? — Коллекционера, — нехотя отвечает Дазай. — Черная машина, очки, все было очевидно. — Теперь тебе легче? — с ядом спрашивает брюнет. — Миру будет куда лучше без этого ублюдка. Я сделал всем вам одолжение, взял ответственность на себя. А, и если хотите дальше продолжать ебать мне мозги без повода, то не приближайтесь. У меня нет настроения строить из себя святошу. Достоевский смотрит вслед уходящему силуэту, с отвращением признавая свое поражение. Бессилие и отчаяние, охватившие его, заставили до боли впиться короткими ногтями в ладони. — Федь, куда он пошел? — к парню подбежал Гоголь. — Что произошло? Кому он звонил? Николай ощутил тревогу при взгляде на возлюбленного. Тот выглядел совсем потерянным, он давно не видел его в таком нелицеприятном отчаянии. — Он падает, — хрипло вымолвил Достоевский. — Проваливается в пропасть, и я не могу удержать его. Я не знаю, что делать. — Что ты имеешь ввиду? — нахмурился Накахара. — Может, пойти за ним? — Не думаю, что это хорошая идея. Его просьба-приказ не приближаться — это способ защитить нас от него самого. Он только что лишился своей семьи, ему нужно время. — Но мы тоже его семья! — выкрикнул Коля. — И мы не должны оставлять его одного в такой период. — У нас нет выбора, — почти прорычал Федор. Он злился на друга, на самого себя за то, что не помог вовремя. — Лично я не горю желанием устраивать похороны еще и для вас. Если я понимаю, что не выдержу, то что говорить о вас? — едко спросил брюнет. Гоголь поджал губы, но не стал отвечать. Зато вот Накахара не был скуп на слова: — Да мне похуй, что он там может сделать. Я его не боюсь, и я не собираюсь бросать его сейчас, надеясь, что он сам со всем разберется. Что если не разберется? Что если навсегда останется таким? Может, вы и сможете продолжить жить, забыв о нем, но не я. Так что я иду за ним, — подросток сделал уверенный шаг вперед, но его довольно грубо схватили за локоть. Достоевский хотел продолжить отговаривать его от необдуманного поступка, но голубые глаза горели настолько ярким огнем, что русский прикусил язык. — Он пойдет домой. Иди сразу туда.***
Дазай шел, не глядя. Что-то происходило. Вокруг, у него в голове и в груди. Что-то рвало, царапало, резало, заставляло задыхаться, будто от удушья. Ощущение мозолистых рук на шее не оставило его, бинты будто стягивались сильнее, помогая его отцу убить своего сына. Осаму резко распахнул глаза с ужасом узнавая свой дом. Как он дошел? Когда? Почему он ничего не помнит? Быстрые шаги вверх по лестнице, пальто летит куда-то на пол, а руки срывают белые слои с шеи, так как нехватка кислорода начинает уже пугать. — Убийца. — Убийца. — Убийца. — Стало лучше? — Ничтожество. — Тебе давно нужно было сдохнуть! Глаза лихорадочно бегают по комнате, чужие голоса оглушают, от их упреков хочется спрятаться под одеялом, как от монстра. — Зачем ты убил меня?! Я тебе ничего не сделал! — карие глаза тут же находят обладателя голоса. Какой-то мальчишка лет четырнадцати. — Я вскрыл себе вены из-за тебя! — Ничтожество. — Убийца. Глаза матери смотрят прямо в душу с такой ненавистью, что воздух спирает. Из ее рта стекает кровь, глаза абсолютно белые. — Ты стал хуже, чем отец! — Нет, нет, нет… — безумно шепчет Осаму. — Я лучше него. У меня не было выбора… — Братик говорил мне, что выбор есть всегда, — тонкий голосок Кью режет слух, вскрывает все шрамы на запястьях. — Кью, я… — язык не поворачивается сказать то, во что он и сам не верит. — Я не хотел… — Хотел, — отец стоит за своей женой и сыном. На его губах лукавая ухмылка. — Тебе нравилось чувствовать их страх, нравилось ощущать власть… Я же говорил, что ты станешь мной, Осаму. — Я не ты! — шатен кидает в галлюцинацию первое, что попалось в руки, коим стал телефон. — Я не ты… — в горле ком от подступивших к глазам слез. — Не ты… — Ничтожество. — Убийца. — Сдохни, тварь! — Исчадие ада! Чужие голоса забиваются в голову, сознание, мысли, звучат, будто на повторе. Виски начинают пульсировать, Дазай хватается за волосы руками, желая выкинуть все эти слова из головы. — Это ты нас убил, сынок. Только ты во всем виноват. — Я думал, что ты способен измениться. Думал, что ты способен любить. Я ошибался. Осаму открывает глаза и видит Чую. Такого живого, но разочарованного. Он плачет, смотрит с жалостью. — Малыш, нет, только не ты, — мольба безвольно срывается с искусанных губ. — Ты последнее, что осталось у меня… — Я не могу остаться с тобой, Осаму. Ты испортил мне жизнь, — Накахара собирается выйти в открытую дверь, старшеклассник даже не пытается достучаться до него, просто смотрит ему вслед, ощущая влагу на своих щеках. Внутри ломалось то немногое, что помогало ему остаться в сознании, быть собой. Кровь текла по рукам, в ушах звенел противный смех. Его смех. — Убийца! — Стало легче? — Ничтожество! — Гори в аду! — Сдохни уже наконец! Тьма забирала все воспоминания, все человечное, что в нем было. Чья-то сильная ладонь сдавила его шею, забирая доступ к кислороду. И вновь тот дым, что и во сне, начал входить в его тело, сознание, глаза. Попытки сопротивляться прекратились быстро. Ему больше нечего терять. Даже Чуя бросил его. Чуя… Его последний луч света… — Осаму! Кто-то сильно встряхивает его, пытается выбить из него тот удушающий дым, но уже слишком поздно. — Осаму, блять! Глаза распахиваются и их почти ослепляет такой знакомый голубой. В них страх, тревога, злость, столько эмоций, что голова начинает кружиться. Чуя? Его Чуя? Нет, этого быть не может. Его Чуя бросил его, а это всего лишь галлюцинация. — Съебись отсюда! — рявкнул Дазай, откидывая от себя чужие руки. Такие горячие… У игры его подсознания могут быть такие горячие руки? — Почему ты просто не оставишь меня в покое?! Ты не заменишь мне его! Накахара отшатнулся, услышав это. — Он ушел. Все, блять, ушли! Так дай мне просто смириться, не еби мозг! Чуя смотрел в эти безумные глаза и наконец чувствовал тот самый страх. Неужели его снова ставили на второе место? А ведь правда, он никогда не сможет заменить Осаму его младшего брата. Может, действительно лучше будет уйти и оставить его одного? А что если он не выживет? Нет, этого Накахара себе никогда не простит. — Я не уйду, — голос подводил, пришлось прокашляться. — Я обещал, что я буду рядом, и я останусь с тобой. — Но ты уже ушел, — немного растерянно проговорил шатен. — Вздумал обманывать меня?! — пальцы, словно на автомате, сжимают чужое горло и со злобой смотрят в голубые глаза, все еще не понимая, что они реальны. Что все это реально. — Ос-саму… — хрипит подросток. — Прекрати… — Я должен уничтожить тебя, — рычит Дазай. — Я не должен позволять тебе притворяться им. Когда перед глазами поползли темные пятна, Чуя не сдержался, сжал руку в кулак и со всей силы ударил в челюсть. Шатен отшатнулся, но удержался на ногах. На его лице было искреннее непонимание, как у его галлюцинации могла появиться физическая оболочка? Его подсознание ударило его? — Как же ты меня уже заебал! — бесконтрольная агрессия начала выливаться на старшеклассника в виде множественных ударов. Накахара даже и не думал сдерживаться, перед глазами все застилала кровавая пелена. — Ебаный эгоист! — собеседник упал на пол, но рыжеволосого это не остановило. Слезы, капающие с подбородка, мешались с кровью из разбитых костяшек. — Я, блять, не уйду! Сколько мне уже повторять?! Его останавливает резкая боль в пальцах, что так и не успели зажить. Перелом дело такое. Чуя шипит, рассматривает алые следы на своей коже. И только сейчас замечает, что Дазай не двигается и в упор смотрит на него. Боль отрезвляла. Чужие голоса пропали, остались лишь болезненные удары и громкие слова. — Чуя? — неверяще спрашивает старшеклассник. Он чувствует, как пульсирует скула, губа, бровь, и держится за эту боль как за последний якорь. — Кто же еще? — фыркает рыжеволосый, наконец позволяя себе отдышаться. — Успокоился? Ответа не следует. Вместо него Осаму тянет подростка на себя, впиваясь в его губы в, однозначно, болезненном поцелуе. Он кусает чужие нежные губы, тянет за рыжие пряди, чувствуя их мягкость. Это Чуя. Его Чуя. Настоящий, живой. Он его не бросал. Накахара отвечает с не меньшей силой, изредка постанывая от таких знакомых собственнических движений. Молодой организм не медлит с реакцией, внизу живота появилось знакомое тепло. Подросток сам поднялся с чужого тела, потянул того за собой, вновь припадая к горьковатым устам в пылком поцелуе, понимая, насколько соскучился по этому ледяному огню, что жег его тело, оставляя глубокие ожоги. Не отрываясь друг от друга, они попали в комнату Осаму, где старшеклассник уже сам толкнул подростка на кровать и навалился сверху, начиная покрывать все доступные участки кожи поцелуями, наслаждаясь столь давно забытыми стонами. Боль у обоих отошла на второй план, отдавая место наслаждению, накатывающему волнами. Две недели. Две чертовы недели они жили без прикосновений к друг другу, без тактильного контакта, которого оказывается так не хватало. — Je ne partirai pas, je ne partirai pas, je ne partirai pas, — словно в каком-то приступе шептал рыжеволосый, откидывая голову на подушки и давая больше пространства для меток на бледной коже. Дазай наслаждался все еще немного ломаным французским из чужих уст и почти бесконтрольно кусал чужую шею, ключицы, не замечая, как в нос забивается запах яблок. Его запах. Так пах его дом. Все мысли отошли на задний план. Осаму лишь сильнее вжимался в подростка, сам вбивал себе в голову, что он не галлюцинация, что это все по-настоящему. Его любят. Он не его отец, того никто и никогда так не любил, не отвечал со страстью на причиненную боль, не нуждался в нем, как в воздухе. Шатен чувствовал, как чужие уста, захватившие его собственные в плен, высасывают из него весь дым, всю ту черную злую энергию, отравляющую его. Мрак начал расползаться по углам, солнце вновь появилось перед его глазами вместе с чистым голубым небом. Накахара первым начал срывать одежду и с себя и партнера, понимая, что еще немного и кончит лишь от одних поцелуев и касаний. Он слишком долго ждал. Нежности потом, сейчас подростку до боли во всем теле хотелось почувствовать возлюбленного в себе, увидеть, как они оба будут терять над собой контроль. Дазай помогает ткани оказаться на полу, тянется в сторону, берет все необходимое из прикроватной тумбочки. Внезапно останавливается, внимательно смотрит в голубые глаза, подернутые дымкой похоти, и хриплый вопрос слетает с его губ: — Может, ты сверху? Чуя, пожалуй, никогда еще не был в таком ступоре. Не то чтобы он не хотел попробовать, да и не боялся вроде, просто сейчас, под контролем своих эмоций, он совершенно не хотел причинять лишнюю боль возлюбленному, чья жизнь итак была похожа на незажившую и все еще кровоточащую рану. — Предлагаю обсудить этот вопрос позже, — проглотив ком, мешающий нормально говорить, ответил подросток. — Сейчас я хочу тебя. В себе. До смерти хочу, — честно признался Накахара, не отводя взгляд от коньячных глаз, по которым так соскучился. — В таком случае, — выдохнул Осаму и через мгновение перевернул их таким образом, что рыжеволосый оказался сидящим на нем. — Вперед, малыш. — Ненавижу эту твою ухмылку, — скривился он, выхватывая из чужих рук лубрикант.***
Боль в спине присутствовала у обоих. Накахара порывался обработать оставленные им же царапины, но собственное тело протестовало против каких-либо действий, ведь трение между его кожей и шероховатыми обоями в конце оставило свои следы. Но несмотря на дискомфорт они продолжали лежать на кровати, как и раньше. По идее, это «раньше» было всего две недели назад, но такое чувство, что прошел год. Чуя чувствовал, как успокаивается его собственное сердце от стучания другого, расслаблялся, ощущая такие знакомые движения в его волосах. Он и не представлял, как замерз за это время, а сейчас его обжигали любые прикосновения, слова, взгляды, и он наслаждался, прижимался ближе, зная, что его тело покроется неприятными ожогами. — Ты плакал, — вспомнил рыжеволосый. — Ни разу не видел тебя в таком состоянии. Что с тобой было? Дазай тяжело вздохнул, устроился поудобнее и оставил на чужих волосах легкий поцелуй, вновь наполняя свои легкие запахом своего дома. — Я сходил с ума. Там, в Йокогаме, мне пришлось включить свое альтер эго, чтобы выиграть. Но этого оказалось недостаточно, — чужое молчание вынуждало продолжить. — Знаешь, я всегда обещал своей семье, самому себе, что не стану убийцей, не буду таким монстром, как мой отец. Но тогда у меня будто бы и не было выбора, пришлось опуститься на самое дно, чтобы не проиграть. И самое херовое, что мне действительно понравилось то состояние, когда я заставлял не то что врагов опускаться передо мной на колени, я заставил подчиниться даже Демона. И мне было так плевать на всех, кто у меня остался… — он сглотнул вязкую слюну, вспоминая свое состояние. — Ты вернул меня, но уже тогда все мои личности начали путаться. Я словно потерялся в них, видел все сквозь туман. А после произошедшего с Кью и матерью… Я будто был в бреду. У меня начались жесткие галлюцинации, я видел их всех, они кричали, осуждали, и это было так больно. А потом появился ты, я и не понял, что это очередной образ, подкинутый моим подсознанием. — И тот я ушел? — догадливо спросил рыжеволосый. — Я бы оскорбился, что ты так легко поверил в это, но не сейчас. Сейчас я просто очень сильно соскучился. Осаму поднимается на локте, чтобы припасть к нежным губам в чувственном поцелуе. Он тоже скучал, он тоже беспокоился, он тоже боялся и все еще очень боится. Время все не хотело останавливаться, тревога сводила с ума, но в объятиях этого рыжеволосого ангела хотелось верить в лучшее, хотелось оставаться с ним, лишь бы вновь себя не потерять. — Ты когда-нибудь думал, что у тебя раздвоение личности? — Думал, но это не так. Психиатр мафии проверял меня, да и сейчас я все равно осознаю, что делаю, пусть и не всегда контролирую. — У мафии есть свой психиатр? — Верлену пришлось его нанять, когда появился я, — без намека на усмешку ответил шатен. — Я здоров в психиатрическом смысле. Иногда мне кажется, что я сам загнал себя в ловушку. Придумал себе личности, разделил свою. — Вполне возможно, — согласился подросток, вспоминая некоторые аспекты детства своего парня. — Но знаешь, что? — встречает вопросительный взгляд. — Ты сам меня учил не уходить в крайности. Нет только хорошего, и нет только плохого. Ты — это ты. Я — это я. Мы все иногда творим хуйню, такую, что потом не верим в то, что это делали мы. И это нормально, потому что мы люди. Свобода не в том, чтоб не сдерживать себя, а в том, чтоб владеть собой. Дазай явно в этот момент восхищался Накахарой. Да, он считал его очень умным для своих лет, бесспорно, сильным, но такую мудрость видел в нем впервые. Что-то больно кольнуло в груди от осознания, сколько же боли тому пришлось пережить, чтобы так вырасти за этот короткий срок. — Ты лучшее, что есть во мне. И они бы оба приняли это за комплимент, если бы не видели в глазах напротив такой отчаянной горечи. Чуя решил повременить с новостью, что его родители уже завтра возвращаются домой.