***
Чуя как раз заказывал пиццу в приложении, как раздался звонок в дверь. — Открыто! — крикнул он, нажимая на последние кнопки. Друзья показались уже через несколько секунд. Слегка уставшие от учебного дня, но счастливые от осознания того, что смогут остаться здесь на ночевку. Конечно, ни у кого из них не было серьезных проблем с семьей, но иногда хотелось скрыться от тревожных взглядов и кучи вопросов о самочувствии и оценках. — Я заказал три пиццы и газировку. Думаю, нам этого хватит, — рыжеволосый наконец отрывается от экрана телефона. — Ебать вы замученные. — Еще как, — первым на диван заваливается Мичизу. — Куникида-сенсей сегодня рвет и мечет. А Кое-сан… — от воспоминаний подростка пробивает дрожь, и он морщится. — В общем, ад, а не день. Рюноске угрюмо кивает, соглашаясь, и падает на мягкую поверхность с другой стороны от Чуи. — Сочувствую вам, но мой день был просто прекрасен, — с легкой ухмылкой отвечает подросток. Парни подозрительно сощуривают глаза и смотрят на лучшего друга с недовольством. Но первым на этот раз говорит Акутагава: — Вы поебались. Пожалуй, Накахара никогда не сможет перестать удивляться детективным способностям брюнета, потому просто согласно кивает, не в силах перестать улыбаться. — И как? Лучше, чем со мной? — с энтузиазмом спрашивает Тачихара. — У нас с тобой не было секса, — хмурится Чуя. — И я всегда готов это исправить, — кокетливо улыбается тот, положив руку на чужое бедро. Рюноске трет переносицу, желая ослепнуть и оглохнуть, а Накахара, привыкший к флирту друга, лишь закатывает глаза и откидывает ладонь, почувствовав странный дискомфорт от его касания. — Это было просто ахуенно, — он все же улыбается, не в силах сдерживать положительные эмоции. — Я и не думал, что все может быть так… Это просто… Блять, я не знаю. Ахуенно — это еще мало сказано. У меня нет слов. И он такой ахуенный. Господи, я не знаю, что сказать… — Чуя замолкает, замечая, что друзья смотрят на него со странными снисходительными улыбками. — Вы чего? — Просто приятно видеть тебя таким счастливым, — отвечает брюнет. — Даже когда ты занял первое место в рейтинге школы ты не был настолько рад. А сейчас у тебя горят глаза. Накахара даже слегка смущается от таких слов и несильно ударяет лучшего друга в плечо. — Я чувствую себя родителем, чей ребенок впервые влюбился, — Тачихара вытирает несуществующую слезу, мастерски делая трогательное выражение лица. — Идите нахуй, — рыжеволосый смущается еще больше. — Ни в кого я не влюбился. Он знал, что врет. Прекрасно это понимал, ведь перед глазами все еще мелькала чужая нежная улыбка, а в ушах звучало томное «малыш». Чуя не хотел признаваться самому себе, что влип.***
Поездка была молчаливой. Ну, молчали только сам Осаму и водитель, у Федора же не получалось, так как Николай не переставал трещать и обижался, что его игнорируют. Дазай почти не вслушивался в их односторонний диалог, смотрел в окно на меняющийся пейзаж и думал. Да, приезд так называемых друзей был неожиданным и совершенно ошеломляющим, ведь у него уже были планы на эту неделю отдыха от учебы. Но, если подумать логически, их визит не должен был создать никаких проблем. Скорее всего, Гоголь попросит познакомить его с Чуей и устроит что-то наподобие двойного свидания, за которое шатену будет крайне неловко перед одноклассником, но и на сильную трагедию это не походило. Покоя скорее не давал Достоевский. Осаму знал, что в большинстве случаев он может действовать исходя из прихотей своего возлюбленного, но он всегда извлекал выгоду из таких спонтанных решений, чем напоминал подростку его самого. Так, какая же выгода была для Федора в этот раз? Стоит ли следить за ним? Или просто поговорить напрямую? Хотя, когда это он выкладывал то, что у него на уме, обычными словами? Именно поэтому Дазай не мог назвать его своим другом. Если честно, его было легче назвать врагом, нежели другом, и это казалось более правильным. Осаму не понимал, почему Коля с ним. Да, любовь не выбирают, все дела. Но разве можно было сближаться с таким человеком, как Федор? Ему нельзя было доверять. Любое сказанное слово могло использоваться против тебя самого. Ты мог и не заметить, как окажешься на прицеле. Но несмотря на это, Дазай продолжал общаться с ним. Продолжал обсуждать свою жизнь, продолжал в свойственной ему манере просить совета или анализа со стороны, но он знал, что его не предадут. А если это и случится, то ко дну пойдут они оба. На этом и строились их взаимоотношения. На компромате против друг друга, постоянной борьбе и при этом искусственном доверии. — Коль, — наконец раздраженно вздохнул брюнет. — Заткнись хоть ненадолго, а. У меня уже бошка трещит. Осаму слегка удивился подобной эмоциональности, ведь на его памяти тот редко выходил из себя и еще реже позволял другим это увидеть. Гоголь надул губы, скрестил руки на груди, показывая, что обиделся, на что Федор закатил глаза и невесомо поцеловал свою пассию куда-то в макушку, притянул ближе, обнимая за плечи и позволяя облокотиться на себя. Блондин тут же довольно улыбнулся и поудобнее устроился в его объятиях. Дазай готов был выколоть себе глаза, когда увидел легкую тень улыбки на синеватых губах Достоевского. — Comment l'as-tu apprivoisé? — спросил старшеклассник на французском. Николай открыл глаза, его взгляд напомнил Осаму сытого кота. — Même les démons ont besoin d'un collier, — улыбаясь, ответил он. — Я знаю, что вы говорите обо мне. Прошу делать это на знакомом мне языке, — раздраженно прошипел брюнет. — Я дарил тебе словарь французского, а на утро нашел его в мусорном ведре, так что обойдешься, — фыркнул Гоголь. — Ты тоже выкидываешь мои подарки. — Ты про те скучные черные носки или твою попытку приготовить романтический ужин? — Главное — внимание, а не подарок. — Знаешь, я бы предпочел хоть раз услышать от тебя комплимент моему внешнему виду, нежели те угольки в тарелке, которые совсем не походили на курицу. — Ты всегда хорошо выглядишь. Я не думал, что тебе так важно это слышать. И кто ж знал, что нужно было добавить масло? — Все. Все знают это, Федь! Ради приличия мог бы посмотреть рецепт в интернете. — Ты серьезно хочешь меня подъебать за мое неумение готовить? Мне припомнить твой недавний суп? — Я между прочим извинился за это. И весьма хорошо извинился. — А я все-таки потом заказал нам еду. — Но это было не мило. — Тебе понравилось окончание того ужина. — Туше. Дазай слушает эту нелепую перебранку и борется со смехом. Те напоминали давно женатую парочку, и их диалоги всегда были презабавными. — Я так понимаю, у вас все приемы пищи заканчиваются сексом? — с усмешкой спрашивает он, оборачиваясь. Парни тут же переключают внимание на него. Достоевский цокает языком и отворачивается к окну, Гоголь же насмешливо улыбается: — Tu l'as embarrassé. Regarde comme il est mignon. — Les démons savent-ils s'embarrasser? — удивленно спросил Осаму. — Les fantômes peuvent-ils tomber amoureux? — с улыбкой парирует Николай. — Je vois que ta matinée a été inoubliable. Шатен кусает губы, но не может сдержать улыбку. Неужели это так заметно? — Я запрещаю вам говорить на французском в моем присутствии, — встревает в диалог Федор. Осаму усмехается и отворачивается, краем глаза замечая недоуменный взгляд водителя, который ничего не понимал, потому и был слегка в растерянности. — Не дуйся, — блондин тычет пальцем в щеку возлюбленного. — Мы просто обсуждали мою огромную любовь к такому уебку, как ты. Достоевский закатывает глаза: — Только ты способен признаться в любви и оскорбить в одном предложении. — Вот видишь, какой я у тебя талантливый. Дазай был готов поклясться, что Гоголь по сей день остается единственным человеком, которому позволено безнаказанно бесить Федора. Нет, конечно, Осаму тоже иногда мог позволить себе такую роскошь, но знал, что пожалеет, потому и не нарывался. Но он все еще не мог понять, почему эти двое вместе. Две противоположности, и это еще меньшая из проблем. Достоевский создавал впечатление независимого человека, которому чужды любые эмоции и уж тем более любовь, а Коля наоборот, постоянно нуждался во внимании. Что же их так сблизило? Что заставило Федора снять все свои барьеры именно перед этим человеком? — Приехали, — тихо сказал водитель, притормаживая у обочины.***
Квартира была совершенно обычной. Небольшая потрепанная кухня, гостиная, ванная комната, одна спальня и балкончик. Ничего примечательного. Николай сразу пошел на кухню, на ходу спрашивая: — Чай или водка? Осаму однажды спросил их, почему тем так нравится этот алкоголь, если он такой противный. Парни согласились, но объяснили, что иногда случаются моменты, когда именно разбавленный спирт подходит как нельзя. Шатен помнил, что Федор всегда предпочитал чай; ему было необязательно спаивать человека, чтобы что-то узнать. Но тот тоже пил. Зачастую это были какие-то тяжелые ситуации, связанные с его не самым лучшим прошлым на Родине. Николай же на его памяти всегда был не прочь выпить, да и не сильно менялся под эффектом алкоголя. — Выпьем? — Достоевский обернулся к гостю. Дазай наконец смог заметить то, чего не видел (или ему не позволяли заметить) ранее. Федор выглядел уставшим. У него под глазами залегли темные мешки, кожа казалась совсем прозрачной, а дыхание сбилось. Осаму не знал, является ли это признаком доверия, что он сейчас тут и замечает все эти детали, но кивнул, соглашаясь. Тот вряд ли расскажет о причинах своего состояния, но шатен был спокоен. Он знал, что Достоевский не останется один, как бы он этого не хотел. Николай не тот человек, который бросит в трудный момент. И, пускай, Гоголь выглядел таким же веселым, как и всегда, подросток успел заметить искусанные от волнения губы и мимолетные обеспокоенные взгляды на возлюбленного. Пока он занимался всеми приготовлениями, Федор вышел на балкон покурить, оставляя их одних. Дазай счел это за неплохую возможность узнать, что случилось. — Что с ним? — спросил он на японском, проходя на кухню. Блондин ненадолго оторвался от нарезки мясных изделий, бросил один единственный взгляд на стеклянную дверцу, и наконец убрал улыбку с лица. — У него вчера умерла мать. Дазай помнил, что Достоевский рассказывал об этой женщине. Она всю его сознательную жизнь сидела на наркотиках, работала в хуевом подобии борделя, возвращалась с синяками и ссадинами после чего пьяная и обдолбанная срывалась на сына. Федор не раз сбегал из дома, когда был маленьким, просто чтобы выжить. Ему приходилось воровать в магазинах, чтобы хоть как-то кормить себя и мать, которая ни разу не благодарила его. — Он говорит, что ему плевать. И ты же знаешь о его детстве… — Гоголь поджал губы, смотря куда-то сквозь пространство в пустоту. — Но она была его матерью. Единственным родным человеком. И я же вижу, что нихуя не в порядке. Вот я и решил полететь раньше планируемого к тебе. — Зачем? — шатен нахмурился. — Подумал, что ты сможешь помочь. Все, что я могу ему дать — это поддержка и забота. Я всегда буду рядом с ним. Я люблю его. Но бывают моменты, когда этого недостаточно, и ему нужен собеседник, способный понять, что он чувствует. Ему просто нужен разговор с тем, кто может понять. А я не могу. У меня никогда и не было семьи, я рос в детских домах. Я не могу понять, что он чувствует, — словно злясь на самого себя, он не уследил за лезвием, и то разрезало кожу пальца. — Блять… Коля начал дышать глубже, стараясь успокоиться. Быстро промыл палец под краном и продолжил резать закуску. — Прости, я пытаюсь вести себя, как раньше, но мне больно видеть его таким, — признался блондин. — Все в порядке, — поспешил успокоить его подросток. — Я поговорю с ним. — Спасибо, — с искренней благодарностью произнес друг.***
Пожалуй, Осаму понял всю степень проблемы только когда увидел, что Федор пьет водку, не запивая и не закусывая. Такое желание напиться у него бывало редко. А потом он заметил все еще слегка кровоточащий порез на пальце возлюбленного, продезинфицировал, заклеил пластырем, сказал непривычно заботливое «осторожней надо» и только тогда успокоился. Дазай знал, что это такое, когда сил не хватает даже на контроль эмоций. Это был один из самых главных его страхов и на его памяти Федор всегда контролировал себя. Он и не знал, что смерть матери настолько выбила его из колеи. Вся атмосфера напоминала какую-то жуткую антиутопию, несмотря на то, что Николай пытался разрядить обстановку каким-то шутками или веселыми историями. Ничего не помогало. Возможность для разговора возникла сама собой, когда Гоголю внезапно позвонили и тот скрылся в комнате, предупредив, что это скорее всего надолго. Достоевский пододвинул к себе пепельницу и закурил, опустошив еще одну стопку перед этим. Осаму не упустил момента стрельнуть сигарету, так как чувствовал странное волнение. — Как она умерла? Федору не требовалось спрашивать, откуда тот все знает: ответ сам приходил на ум. — Передоз. Это было ожидаемо. — Ты не должен винить себя. — Я и не виню. Я бы никак не смог ей помочь. — Винишь ты себя не за это, — качнул головой Дазай и стряхнул пепел. — За эмоции. За то, что это известие задело тебя, — Достоевский смотрел в карие глаза, но молчал, не отрицал, зная, что врать сейчас не стоит. — Несмотря на то, что она делала с тобой, на то, что ты давно не считаешь ее своей семьей, она все равно остается твоей матерью. И ты, как назло, начинаешь вспоминать все крохотные моменты радости, когда ты был с ней счастлив. И рациональная часть твоего мозга понимает, что так нельзя. А сердцу больно, потому что она все равно была твоей семьей. И это противостояние чувств и логики делает лишь больнее. Потому ты и винишь себя. Брюнет помнил, что когда-то говорил тоже самое Осаму. Когда тот лишился отца. — Мы однажды с ней пекли печенье, — хрипло произнес Федор. — А потом она рассказывала мне о своей жизни, своем детстве и моем отце. Единственное счастливое воспоминание о ней. Я вспомнил об этом только сейчас. Дазай вздыхает и тушит сигарету: — Я могу сказать тебе только общеизвестные вещи… Когда у кого-то умирает мать, он обязательно плачет. Шатен не помнит, когда уснул на том же самом диване. Но он уже не видел, как друг пьяной походкой идет в комнату, где все еще разговаривал с кем-то Гоголь. Но Николай, замечая пришедшего, тут же отключает телефон и даже слегка вздрагивает, когда возлюбленный садится рядом на кровать и кладет свою голову ему на колени, более не в силах сдерживать слезы. Коля начинает мягко перебирать длинные пряди, чувствуя, как его собственное сердце обливается кровью от такой картины. Осаму на задворках сознания слышит лишь тихий шепот «Я с тобой, моя любовь. Всегда.» прежде чем проваливается в беспокойный сон.