And I won't tell my mother, it's better she
don't know; and he won't tell his folks, cause they're
already ghosts; and we'll just keep each other, as safe as we can
until we reach the border,
until we make our plan.
To run, run, run, run.
Она хихикает. Знаете, как падают с неба? Если поднять высоко-высоко над землей, выше домом и мостов, выше самого-самого высокого дерева, дать человеку немного повисеть там, под звездами, а потом уронить вниз – знаете что бывает? Человек, наверное, превращается в такую мясную отбивную, котлету с костями, хаггис с несъедобной начинкой. Она ржет. Она хихикает: зажимает рот руками, но смех рвется сквозь. На неё оглядываются Артур и Билл, но быстро отводят взгляд. Но это потом. А сначала ничего не происходит. Они стоят во дворе перед Норой: Ремус обнимает её за плечи, Билл обнимает Молли и Рон – Гермиону. Какой-то театр объятий. Они так взволнованы после недавней атаки Пожирателей, она чувствует, как у Ремуса колотится сердце, она чувствует, как прилипла мокрая майка к её вспотевшей под курткой спине. Билл говорит Артуру: – Грозный Глаз мертв. И еще: – Он погиб на наших глазах, – и Флер кивает. В падающем из окна кухни свете на ее щеках блестят дорожки слез. – Все произошло сразу после того, как мы прорвали кольцо. Грозный Глаз и Наземникус были совсем близко, они тоже летели на север. Воландеморт – он, оказывается, умеет летать – зашел прямо на них. Земник запаниковал, я слышал, как он орет. Грозный Глаз попытался задержать его, однако он трансгрессировал. Заклятие Волдеморта ударило Грюма прямо в лицо, он навзничь слетел с метлы, а мы ничего не могли сделать, ничего, у нас на хвосте висело с полдюжины… – Голос Билла ломается. – Конечно, не могли, – говорит Ремус прямо у неё над ухом. Мокрая майка липнет к коже. Голос Ремуса громкий и четкий. Прямо над её ухом, прямо ей в ухо, оглушающе. Конечно, не могли. Тонкс дергает плечом в кольце ремусовых рук. Конечно, не могли. Какая-то очень важная информация стороной обходит её мозг, отказывается проникать внутрь. Что-то очень, очень серьезное, наверняка способное перевернуть все её сознание с ног на голову, и она правда хочет это понять, но не может. Тонкс кажется, вокруг неё большой плотный прозрачный пузырь, и она в этом пузыре Мидзару, Кикадзару и Ивадзару – не видит, не слышит и не говорит, и только почему-то задыхается. Задыхается и смеется. Ей очень, очень смешно. А что… Что? Что происходит? Все стоят, смотрят друг на друга. Что они смотрят? Вздрогнули, как будто просыпаясь от тяжелого глубокого сна, медленно потянулись вслед за Артуром в дом. В Нору. То есть, в дом. Ну, они же Уизли, а Нора их дом. Тонкс отлипает от Ремуса, её майка отлипает от спины – холодно становится, вечерний воздух по мокрой коже. Ремус что-то ей говорит, тянет в дом. Дом. Светится мутными окнами во двор, как большая-большая голова – глазами. Тонкс идет за ним на автопилоте. Автопилот – это такая маггловская штука, папа рассказывал. Это когда самолет летит сам по себе, а человек в кабине только следит, чтобы он правильно летел. Интересно, кто следил, правильно ли летит Грюм со своей метлы вниз? Ахах. В каком смысле, летел? Она заходит в дом. Фред лежит на диване в крови, Джордж стоит рядом с ним, оба ржут. Что-то очень смешное и домашнее скользит между ними невесомой завесой. Тонкс чувствует – сейчас эту завесу примутся рвать. Тонкс не совсем понимает, зачем. – Что-то не так? – спросил Фред, увидев их лица. – Что случилось? Кто? – Грозный Глаз, – зачем-то сказал Уизли. – Убит. Улыбки близнецов сползают с одинаковых лиц. Их будто их ластиком стерли. Она ближе всего к дверям, вошла последняя. Стоит за спинами Ремуса, Артура, Молли, Гарри с Гермионой. Рон трется справа, слева Билл и дрожащая Флёр. Вот Билл подошел к буфету, разлил бутылку огневиски на тринадцать бокалов. Она только отвела взгляд и – холодное стекло тыкается ей в руку. Тонкс берет, ставит на подоконник за спиной. Тонкс смотрит на них сзади, слушает, не слыша. Почему нет широкой спины Грюма? Почему смех пузырится у неё в груди? И в горле очень плотный комок. Почему не слышно его голоса? И вообще, мелькает странная и неуместная мысль: если поднять кого-то высоко-высоко над землей, выше домов и мостов, выше самого-самого высокого дерева, дать человеку немного повисеть там, под звездами, а потом уронить вниз – что бывает? Он вертелся в свободном падении, или рухнул как куль с мясом, плашмя? Ахахах. Она выходит во двор, тихо притворяет за собой дверь. Обходит дом по периметру, находит самый темный и необитаемый уголок. Голоса людей из дома доносятся глухо, как из-под воды. Она чувствует, как к горлу поднимается горечь. Дело в том, что если так упасть, человек превращается в мясную отбивную, котлету с костями, хаггис с несъедобной начинкой. Он теряет человеческие очертания, конечности неестественно выворачиваются из суставов, тело сплющивается в лепешку. Тонкс, шатаясь, проходит еще десять шагов и падает на колени. Её рвет сегодняшним обедом. На четвереньках, по запястье в мокрой вечерней траве, она выблевывает все содержимое желудка в землю, кислый запах въедается в нос; у неё в голове просто космических масштабов пустота, безбрежное пространство отсутствия связных мыслей. Течет из глаз и из носа – она вытирает лицо рукавом, отползает подальше от своей блевотины, и падает спиной в землю. Мокро. Влага мгновенно впитывается в ткань одежды и в волосы. Холод от сырой земли пробирает её насквозь, достает до печенок. Теперь она мокрая изнутри и снаружи. Майка липнет к коже. В какой момент он умер, интересно: когда заклинание Темного Лорда ударило в лицо, от остановки сердца в полете, или от удара об землю? Она закрывает глаза. Вселенная, полная, кружится у неё под веками. Ей так сильно больно, что это почти не чувствуется. До неё наконец доходит, о ком они все это время говорили. Это Аластор. Это Аластор “Грозный Глаз”, это он умер. Это он упал. Это он, с которым она только сегодня утром обменивалась рядовыми шутками и ехидными комментариями, это ему она сказала, что у него глаз съехал к виску, когда он смотрел на Наземникуза. Это, оказывается, его смерть. Это его больше нет в живых. Это. Вокруг неё лопается пузырь и тысячи отрывочных воспоминаний врываются в её мозг, как жадные дементоры, и каждое воспоминание – это поцелуй, и каждое воспоминание вытягивает их неё душу. У неё мокрая майка, мокрая куртка, мокрые волосы, и мокрое лицо.* * *
Она жила бы с этим. Нет, честно, жила бы. Счастливо или нет - её дело. Солнце вставало бы и садилось, печатался бы Ежедневный пророк, кофе ароматно дымился витиеватым паром. По утрам она бы целовала мужа и сына, выходила на кухню, садилась за стол, где сидит неподвижно мама с двумя кофейными чашками. Она забирала бы у мамы вторую и, - искусственный субститут отца, - пила бы с мамой горькую горячую жижу, предрассветный туман стелился бы за окнами. Они бы мало говорили, но всегда чувствовали внутреннюю связь, которую могут чувствовать только люди, у которых кто-то умер. Мама звала бы внука полным именем: “Эдвард, - говорила бы она, - надень шапку”. И он надевал бы, сверкал бы глазами недовольно, но надевал. Потому что не послушаться бабушку... Нет, Эдварды в их семье так не умели. Тонкс смотрела бы на них с порога, кутаясь в зимнюю мантию. Мантия красная, аврорская, с гербом Министерства Магии, стелилась бы по полу, по снегу, по земле. Тонкс смотрела бы на них и улыбалась. Ремус занялся бы поставками ингредиентов для антиликантропного. Теперь, когда Снейпа не было, им было бы поначалу сложно доставать зелье. Он бы договаривался с зельеварами и поставлял бы им всякие корни и травы в обмен на партии зелий. Министерство Магии выделяло бы гранты на благотворительность для ликантропов и на эти деньги Ремус открыл бы аптеку, где продавали бы антиликантропное по цене, ниже рыночной. То есть по рыночной, потому что кроме него, никто бы этим не занимался. Со временем Ремус начал бы писать книги. Возможно, он написал бы автобиографию и она разошлась бы большим тиражом - ведь в ней упоминались бы Герои войны, живые и усопшие. Ремус закончил бы книгу красивой историей их любви и борьбы за свое счастье. Там было бы посвящение, - на самой первой странице, - что-то вроде "любимой жене и сыну, без которых этой книге было не суждено увидеть мир", и Тедди гордился бы, что его имя есть на страницах. И Тонкс улыбалась бы, глядя на них. Она жила бы с этим, счастливо или нет - ее дело. Никто бы ее не осудил, потому что осуждать некому, а сама она не стала бы рефлексировать почём зря. Она жила бы и знала, точно знала бы: Ремус зря нервничал. Ремус вообще много чего делал зря. Но тогда, на ее последнем месяце беременности, он зря нервничал. Эдвард Люпин, нерожденная кроха в ее животе, мог родиться метаморфмагом, но не имел ни единого во вселенной шанса родиться ликантропом.