Тонкс

По ступенькам вниз от Арки она спускается под давлением тети. Беллатриса выкрикивает слово за словом хаотично, беспорядочно и глухо: заклинание мгновенной смерти, заклинание роста волос, заклинание, отрезающее конечности, заклинание, моющее посуду. Она не человек, а набор для причинения боли: когда ей надоело кричать, она продолжила колдовать молча; когда ей стало скучно, она стала изрыгать оскорбления и проклятия. И как ей только хватало воздуха в легких? Тонкс задыхается от бега, от напряжения, от усталости: она спускается по ступенькам не глядя под ноги. Оступишься - и проснешься на том свете. Беллатриса выглядит, как помесь урагана с мандрагорой. Она кричит и размахивает руками, полами платья, волосами и палочкой. Вокруг неё кружатся, ветвясь, потоки темного колдовства. “Предательница!” “Грязная шваль!” “Грязнокровое отродье!” Осознав, что репертуар Тонкс гораздо уже и не вмещает в себя заклинания, кипятящие кровь или заставляющие кости дробиться в пальцах, мадам Лестрейндж разражается дьявольским хохотом. Это не мешает ей сыпать проклятия, каждое из которых, поймай его Тонкс в полную силу, оставит от нее горку пепла. Тонкс задыхается. Об этом говорил на занятиях Грюм? Она видела, как где-то справа он убивает одновременно Долохова и Макнейра: по обе стороны от него вспыхивали молнии, разлетались разноцветные искры. Палочку он держал в левой руке, а посохом только отражал атаки. И все же он был один против двух – по нему попадали. Тонкс сомневается, что их заклинания мягче, чем те, которыми сыпала Беллатриса. Выстрел, уклониться, выстрел, вовремя отразить, пропустить что-то, резанувшее по бедру, а сверху, там, куда влетают вспышки, стена разбивается фейерверком каменной крошки, накрывает Тонкс с головой белой пылью и обломками. Она перестает различать вспышки по цвету и скорости. Щит блестит тонкой пленкой, но чем больше принимает, тем меньше он крепок и вот-вот упадет. Она снисходительно смотрела на однокурсника, который не умел в щитовые чары, но был хорошим атакующим. Сейчас было не до снисходительности: выяснилось, она тоже никудышный защитник. Смахнула щит, перекатилась по земле, одно за другим выпустила связку из трех заклинаний, дважды попала, но Беллатриса, которая по всем человеческим правилам должна была закричать от боли (огонь выжег ей левую руку, прежде, чем она махнула палочкой и он исчез без следа), зашлась в беззвучном хохоте, распахнув рот, полный черных точек в зубах. Тонкс очень отчетливо увидела эти черные зубы, потому что в следующую секунду ее с силой отбросило к стене и ударило о камни. Мгновенно, как будто выключили рубильник, ее оглушила темнота. Следующее, что отметили чувства: и слух, и обоняние – битва вроде бы закончилась. Надежду на победу “своих” внушали отдаленные крики Ремуса, какие-то неразборчивые, отдающие эхом голоса. Под подбородком грубо ткнули чьи-то пальцы: она застонала. Вспышка боли прошила и голову, и глаза, и всю спину. Пальцы же не убрались, наоборот: кто-то сжал ее шею большой горячей ладонью, пришлось открыть хоть немного глаза. В конце-концов, умереть так, даже не увидев, кто убивает, было бы верхом глупости. Но ее не убивали. Грюм без протеза, с черно-красной от крови дырой вместо глаза, что-то кричал ей, выглядя при этом таким сумасшедшим, таким диким. Тонкс слабо улыбнулась. Хотелось спать. Вас бы к первокурсникам выпускать, – хотела сказать она, – или к последнему курсу. Профпригодность… проверить. Не сказала. Он схватил ее за ворот, резко дернул вперед и вверх и она сама, и его рука, и ее текущая по всему телу боль, провалились в воронку портключа.

* * *

Ее имя Нимфадора Люпин. Бесхарактерный мягкий Ремус забрал у нее то единственное, что защищало ее от уколов внешнего мира (кроме проклятий, которыми она сыпала с палочки) − он забрал ее фамилию. Ее короткое, хлесткое и болезненное «Тонкс». И теперь она все чаще вспоминает: он часто называл ее Дора. И тогда был тоже август. Он привел её в штаб на площади Гриммо. Дом выдвинулся из здания со скрипом и грохотом старого камня. Он был двухоконным, высоким – узкая щель между домами. У входа – крыльцо с истёртыми каменными ступенями. Видавшая виды дверь выкрашена в чёрный цвет, краска со временем потрескалась и местами осыпалась. У двери нет ни замочной скважины, ни ящика для писем, зато есть серебряный дверной молоток в форме извивающейся змеи. Тонкс шагнула через порог первой, прошла наощупь темный коридор, – пыль, пыль, пыль, клопы, движущиеся портреты, тканые обои на стенах, – и оказалась в столовой. Высокие потолки, узкие стены, черно-белая шахматная плитка на полу. Дом старый, высокий и длинный, давно нежилой, но именно в тот вечер как будто бы впервые проснувшийся, впервые “вдохнувший” глубоко-глубоко – и случилось чудо. В холодном склепном особняке зажглись свечи, фонари, камин, плита, и в воздухе поплыло тепло с запахом домашней еды. Тонкс познакомилась с Молли и Артуром Уизли (оба рыжие, полноватые), пожала руку тощему и криво улыбающемуся Блэку (успела бросить на Грюма вопросительный взгляд: “преступник? здесь?”), кивнула высокому Люпину (стоял в дверях в потрепанном пиджаке), и не почувствовала и доли смущения или неловкости: за её спиной каменной неколебимой глыбой возвышался Грозный Глаз. “Это я её привел, ко мне все вопросы” – чувствовалось в его взгляде, направленном ей в спину. – Ну что, Нимфадора, – мистер Уизли слегка смущенно улыбнулся, оглядывая ее фиолетовые волосы, – пойдем пить чай? Молли, можно мы… Пройдем. Вот так, тут и молоко есть. Пьешь молоко? – Пью, – просто ответила она и пошла следом. В конце-концов, Нимфадора так Нимфадора. Пусть называет, как хочет, пока добр. В длинной столовой тянулся такой же длинный стол, темное дерево растрескалось. Когда все расселись, Тонкс обнаружила Грюма рядом с собой, Молли – напротив. – Ну, расскажи нам о себе, дорогая, пока мы ждем Альбуса. Работаешь с Аластором, да? Тонкс думала, это всем очевидно по его покровительственному отношению, и тому как он представил её пятью минутами ранее: “Аврор Тонкс” – он сказал; но по смущенному взгляду Молли она вдруг ощутила, как двусмысленно можно было понять её присутствие. – Да, – Тонкс повернулась к Грюму: он смотрел в сторону, – мистер Грюм когда-то был моим куратором в Академии при Аврорате, но коллегами мы стали совсем недавно. Мистер Грюм преподавал в Хогвартсе, когда я начала работать. Она говорила медленно: когда Грюм сидел рядом, делать вид, что их отношения так формальны, было невыносимо. Как будто она предавала его доверие, и их сожительство, и его мягкое “Дора” на кухне, и долгие вечерние посиделки у камина. Но мысль, что все будут видеть в ней девчонку, любовное протеже взрослого мужчины-аврора, а не самостоятельную единицу, жгла еще больше. Тонкс просто выбрала меньшее зло. Сам Грюм только молча кивнул, не глядя на неё, а Молли сразу всплеснула руками: – Ах, конечно. Аластор ведь тогда принял приглашения Альбуса, преподавал Защиту от Темных Искусств. Я-то думала он помог тебе устроиться в Аврорат. Самой-то сложно, наверное, да еще и девочке. Правда, дорогой? Мистер Уизли, негромко обсуждавший что-то с Блэком и Люпином, тут же обернулся, заметно не понимая сути вопроса: – …Что? Ах, да, сложно в Аврорате, ну что ж, такая у них работа, верно? – он подмигнул Тонкс, мягкая улыбка мягкого человека, – Справимся, верно? – Ну где там Дамблдор, – ворчливо спросил Грюм и в следующую секунду в дверь постучали; Блэк дергано обернулся в сторону коридора. – Легок на помине, – тихо сказал он. Люпин положил руку ему на предплечье, слегка сжал. В коридоре послышались шаги, негромкие голоса, и в дверях появился сам директор в сопровождении незнакомых мужчин. Она уже пять лет не видела Дамблдора, и помнит его в основном со студенческой скамьи – он выступал с речью в начале года и по важным поводам. На Святочный бал и на выпускной Дамблдор пожелал им успехов и удач; Тонкс тогда пила сливочное пиво после стакана контрабандно перенесенного в школу огневиски, и не слышала, что он говорил. Наверное еще потому, что это были пустые слова. Сейчас она видела его вблизи: высокий, серьезный старик в очках-полумесяцах. Длинная борода собрана тонкой резинкой, серебристая мантия, серая вышитая туника. Весь как будто присыпанный пеплом, – у нее возникла неожиданная ассоциация с фениксом, – он остановился на пороге, осмотре всех сквозь бликующие стеклышки очков и улыбнулся. Тепло, радушно: казалось, это он здесь гостеприимный хозяин, и очень рад всех видеть. – Добрый вечер, – мягко сказал он, обошел стол и остановился за спинкой стула во главе стола. Тонкс сейчас заметила, что этот стул никто не занимал, – рад приветствовать тех, кто был ранее, и тех, кто здесь впервые, – на этих словах он, кажется, подмигнул ей, или показалось, – и спасибо, что выбрали потратить такой чудесный субботний вечер на эту скучную встречу. Тонкс почувствовала, как все заулыбались, расслабились. Мужчины, которые пришли с Альбусом, расселись за столом, Тонкс узнала Кингсли: темнокожий, в синем халате и шапочке, помнится, всегда придерживался нейтралитета, говорил: "Аврорат вне политики, вне сторон. Единственное, что важно - борьба с преступностью". Сейчас аврор сидел за одним столом с пожизненно осужденным, сбежавшим из Азкабана Блэком, и в ус не дул. Дамблдор налил себе чай, положил пару ложек сахара, размешал (тонкий фарфоровый звон), бросил случайный быстрый взгляд на Тонкс поверх очков. – Аластор, Тонкс, – посмотрел он на них, – хорошо, что Вы здесь. В такие времена волшебникам нужно держаться вместе, и я рад, что вы оба выбрали Орден Феникса. У меня будет просьба к вам обоим сегодня, если позволите. Он сказал совсем немного, но вместе с тем сказал о себе все: он назвал её Тонкс, он объединил их с Грюмом в команду, обращаясь к ним обоим, как будто они равные, а не Грозный Глаз привел в штаб Ордена девчонку. И наконец, у него есть просьба: у величайшего волшебника столетия есть к ним просьба. Ладно бы к Грюму, но и к ней! Она кивнула, волосы вспыхнули ярко, Грюм покосился на неё с полуулыбкой. – Конечно, – произнесла она, – спасибо, директор. Дамблдор улыбнулся ей одной: – Альбус, пожалуйста, – попросил он, – мы все здесь обращаемся друг к другу просто, без формальностей. Она кивнула. Альбус спросил что-то у Кингсли, потом у Уизли, а она сидела и наслаждалась маленькими приятными вспышками в груди: её приняли здесь, приняли во что-то большое и теплое, как на работе. И Грюм сидел справа от нее, иногда касался ее плеча своим, постукивал пальцами по столешнице. Тонкс слушала фоном разговоры, суть которых ей была пока незнакома, и разглядывала кухню. Все было хорошо. Может, первоначальное напряжение отпустило, или слова Дамблдора успокоили её, но столовая казалась уютной: высокие потолки, длинный стол, шкафы вдоль стен, многочисленные тарелки, чашки, миски – в шкафу. Высокие потолки, паутина в углах, пыль на полках, треснутое сухое дерево, темное от времени. Мимолетом Тонкс поерзала на скамье, положила руку куда-то – под рукой оказалась чужая ладонь. Теплая. Она отдернула руку, встревожено покосилась: Грюм смотрел на неё недоуменно, потом опустил взгляд на свою руку. Он как раз разговаривал с Альбусом, и она отвлекла его. – Мы выйдем в коридор, найдем свободную комнату, м? – он вроде бы и спросил, но это не звучало как вопрос, – что там у вас за дело, Альбус, расскажете. Он встал, незаметно потянул её за собой, мимо стола и сидящих, мимо шкафов во всю стену, мимо полок с тарелками, пока они не оказались в полутемном коридоре. Коридор длинный и мрачный, с отстающими от стен обоями и потертым ковром на полу. Над головой тускло отсвечивает затянутая паутиной люстра, на стенах вкривь и вкось висят потемневшие от времени портреты. Темные, изъеденные молью портьеры, застилают стену с пола до потолка. Наверх ведет тёмная лестница. Тонкс замечает это все краем глаза, мимоходом, случайно – Грозный Глаз очень уж громко и недовольно проносится мимо нее, стуча своей металлической ногой, посохом, и множа эхо в пыльных стенах. Она идет за ним. Он довольно странно ведет себя, а она странно чувствует себя - как будто что-то происходит в этом доме, в его сыром и холодном воздухе, как будто дом чувствует её присутствие и понемногу влияет на неё. В голове медленно перекатываются неповоротливые мысли. – Аластор, – наконец, зовет она, – зачем мы вышли? Могли бы дождаться Дамблдора, когда он закончит разговаривать. Аластор! Он оборачивается так резко, что она почти врезается в его грудь. В узком коридоре у подножья крутой лестницы наверх, она ощущает, какой он большой по сравнению с ней. Перед её глазами – его кожаный жилет, серая рубашка в вырезе, пуговицы под самой шеей. Он смотрит на неё как на очень раздражающий элемент, его глаз бешено вращается в искусственной глазнице. Она не понимает. – Аластор, – осторожно обращается она, – что…? – Зайдем в гостиную на втором этаже, – он смотрел куда-то в сторону, а потом вниз, мимо неё, – подождем Альбуса. Это точно про Поттера, мальчишку надо забирать от его отсталых родственников. Он успокаивался. Похоже, раздражение улетучилось так же резко, как появилось. Ворчливость и недовольство всем и вся было его состоянием по умолчанию, но резкие вспышки гнева она за ним не замечала. Сейчас он как будто он был смущен. – Все хорошо, – сказала она, – если я здесь не совсем впору или Вы думаете, что не стоило звать, или Дамблдор против. Все хорошо, можете прямо сказать, я не обижусь. У меня и другие дела есть. Вы же знаете, что можете сказать прямо. Она протянула руку к его плечу, потрепала жесткую ткань плаща. Старая ткань, истертая временем и жизнью: под тканью она чувствовала живое тело. Впервые посетила внезапная мысль: он человек, мужчина, волшебник. Он живой и цельный, и под всей этой одеждой у него плоть и кровь. Он больше не образ строгого аврора на полигоне в Академии; больше не бесплотный собеседник у камина, когда алкоголь застил сознание; он стоит прямо перед ней, и смотрит сверху вниз. – Дора, – говорит он мягко, дергает плечом рвано, поднимает руку, но прерывает свое движение на полпути, – можно я? Она кивает. Загрубевшая ладонь вдвое больше её ладони, касается щеки. Шероховатая кожа пальцев как ткань плаща – с отпечатком и следом времени. Но прикосновение легкое, как теплый летний сквозняк. Внутри неё все замирает: ей кажется, всего на минуту, что причина его неожиданного раздражения, и сейчас, – нежности, – в ней, причина в том, что она ему (нравится?) симпатична. Это такой абсурд, – проносится у неё в голове, – такой бред. Как она может быть ему симпатична? Просто он чем-то встревожен. – Прости меня, девочка, – говорит он хрипло, сломано, – прости. Я не буду больше так, ты ни разу больше этого не увидишь. Я просто… Это все этот дом, понимает она: и её слабость, и его эмоции. Его слабость. Этот дом делает что-то с людьми, как живой, как цельный организм, и за этими мыслями до неё не совсем доходит: он что…? – Что случилось? Аластор, все хорошо? Мгм, хорошо. Очевидно, дело не в том, что ей нет места в Ордене, это что-то личное. Он не смотрит на неё, потом смотрит, потом снова отводит взгляд; убирает руку. Нервно, беспокойно, не свойственно ему самому. – Все хорошо, – она говорит уверенно, и продолжает гладить его по руке, пытается успокоить, – все хорошо, мне не за что Вас прощать. – И хорошо, что не за что, – криво усмехается он, – и не должно быть. И не будет. Скоро придет Альбус, пойдем наверх. – Я же не обидела Вас? – вопрос абсурдный, но она должна спросить. – Нет, Дора, – он качает головой, – нет. Ничего нет между ними и не было. Она не может нравиться ему, ей просто показалось. И то, как он смотрит поверх её плеча, ей тоже кажется, а скорее всего – у этого есть какая-то более весомая причина, чем те, что лезут в её дурную девичью голову. Какая-то серьезная взрослая причина: чувство вины, например? Обида? Секрет, который он не может рассказать? Пропасть лежит между ней и Аластором Грюмом, непреодолимая и глубокая. А еще у него теплые карие глаза. Глаз. Один. Тонкс улыбается, глядя на него. Её волосы становятся короче и светлее: её родного цвета, мышиного серого оттенка. Просто ей становится незачем прятаться за магией и делать себя красивой или выразительной. Импульсивно и резко, она сокращает расстояние между ними и обхватывает его руками, обнимает. Носом утыкается ему в ключицы. Он перестает дышать. То есть буквально – она чувствует, как он замерзает в пространстве, каменеет. – Дора, – говорит, – ты самое лучшее и прекрасное, что я… Что со мной. Мне так жаль, что я не могу заткнуться прямо здесь и сейчас. Дора. Это признание звучит внутри её головы, внутри её грудной клетки. Он обнимает её невесомо, едва касаясь, и она окружена его теплом, его запахом, – терпкий грубый парфюм и кожа, – и ей спокойно. Дыхание дома Блэков остается снаружи – за пределом кольца его рук; оно больше не достигает её сознания, не властно над ней. Если я поцелую его сейчас, понимает она, и окажется, что мне просто показалось, он не осудит меня, и не станет сторониться. Если я ему совсем не нравлюсь, – как девушка, в смысле, – мы продолжим жить как жили, и ничего не изменится. Я не потеряю его, не потеряю его общество и его помощь, и его плечо рядом с моим плечом. Просто мы гораздо больше друг для друга. Просто мы стали чем-то большим с самого начала, – думает она, – как будто переступили эту стадию, на которой люди влюбляются, трахаются, женятся, и через двадцать лет становятся самыми близкими друг другу. Мы просто переступили, и поцелуй ничего не изменит и не заберет. Она так думает. И когда она поднимает голову, слегка отстраняется, привстает на цыпочки, держась ради устойчивости за его плечи и целует его, – просто прижимается губами к губам, – она очень спокойна и сосредоточена, только сердце колотится где-то в желудке, далеко-далеко. А он дергается, как будто она его ударила. Отшатывается. Он отшатывается. Не далеко, но учитывая соприкосновение губ, она чувствует малейшее движение как огромный разрыв. Он, конечно, перестает её обнимать, но они все еще стоят очень близко. Он смотрит на неё так, как будто она отрастила вторую голову. Подносит ладонь, накрывает ею губы. Потом убирает: медленно, очень медленно. Все вообще происходит в очень замедленной съемке. – Поняла, значит, – он издает короткий лающий смешок, – пожалела старого дурака, у которого на лице вся дурость написана, а? Не надо, Дора. Ей двадцать три, ему… сколько-то много. При всем этом она сейчас так сильно старше, или это просто такое чувство большой власти над этим человеком: Тонкс мотает головой – какой же он глупый. – Нет, ну перестаньте, – ей легко и приятно говорить, – это не жалость, мне просто захотелось. Или показалось, что Вы не против. Вы против? – Против? – он смотрит странно. А потом – шум за её спиной, голоса и шаги, идет Дамблдор с другими, и Грюм слегка меняется в лице, становится снова собой. Но взгляд остается теплый, когда он смотрит на неё. – Пойдем наверх, а то Альбус подумает, что мы тут что-то не то.. Кхм. Она смеется: тихо хихикает от неловкости и иронии ситуации: они ведь правда “что-то не то делают”, но они взрослые люди, и хорошие друзья. Что бы они не делали вместе, Тонкс не видит ни одной причины, по которой должно быть стыдно. Наверное, Грюм думает иначе, понимает она, поднимаясь за ним по лестнице. Потом вспоминает, как сама в столовой называла его “мистер Грюм” и говорила, что пошла работать в Аврорат без его помощи. Выходит, ей и самой стыдно признавать их близость, какой бы она ни была. Выходит, она такая лицемерная… Тонкс решает, что с этого момента ей плевать, кто и что подумает – она будет звать его Аластор. Они находят гостиную, Тонкс опускается на диван, Грюм зажигает камин и стоит у огня. Альбус Дамблдор входит пятью минутами позже: за ним Люпин и Бруствер. – Мы задержались, – изрекает директор, жестом просит мужчин сесть. – Но дело не терпит отлагательств. Ты должно быть знаешь, Аластор, Гарри использовал колдовство в Литтл Уингинге, Министерство зафиксировало нарушение. Два заклинания подряд. – Знаю, – отзывается Грюм, – мальчишка забыл про правила? – Я так не думаю, – говорит Альбус, – это Наземникус не уследил и Гарри столкнулся с парой дементоров. Ему пришлось защищаться, было не до соблюдения министерского запрета. Впрочем, Вопиллер от Сектора борьбы с неправомерным использованием магии он все равно получил. – Дементоры, – Грюм морщится, шрам двигается на его лице, – что эти твари там забыли. – Это мы выясним позже. А мальчику, боюсь, придется пока пожить здесь, на Гриммо, пока не пройдут слушания и с него не снимут обвинения. Аластор, – он обратился к аврору, – нужно сопроводить Гарри из дома его дяди и тети, чем быстрее, тем лучше. Я верю, что могу поручить это вам с Нимфадорой. Тонкс поморщилась, но не всерьез. Дамблдор сверкнул очками, спрятал усмешку в бороде; он стоял возле камина с Грюмом, пока Люпин сидел рядом с ней. – А что со слушанием? – спросил Грюм у Альбуса и они отвлеклись разговором. Тонкс сначала слушала, а потом отвлеклась – к ней обратился аврор. – Привет, – он протянул ей руку. Говорил он врастяжку, густым басом, и в одном ухе у него была золотая серьга в форме кольца. – Я смотрю, мы тебя не зря в отдел тогда взяли. Дамблдор сам сказал, чтоб тебя позвали в Орден Феникса. И я рад, что у нас пополнение из рядов Аврората. – Спасибо. Я не знала, что это Дамблдор. Думала, просто Аластор позвал, что у вас людей не хватает, – она пожала крепкую ладонь, сдвинулась чтобы он сел, но вместо того, чтобы сесть рядом с ней, он опустился в кресло, а к ней ближе сел Люпин. Люпин ей и ответил: – Действительно, членов Ордена меньше, чем когда-то было, но Альбус не стал бы брать кого-то незнакомого. Только те, кто может быть надёжным. Особенно после того случая с Питером, много лет назад, он стал очень осторожно относиться к подбору орденцев. Люпина она запомнила сразу, с момента знакомства. Совсем еще не старый, он, однако, выглядел уставшим и даже больным. Серо-седые волосы, истрёпанная мантия с парой заплат, длинные царапины на лице. Тонкс кивнула и протянула и ему руку. – Спасибо. Кажется, мы раньше не виделись, – она почувствовала, как снова волосы стали цветными, – но все можно исправить, правда? – Правда, – мягко ответил Люпин и пожал ей руку, – Ремус. А Вы.. Нимфадора, правда? – Да, но лучше Тонкс. И можно на ты, я ж только из Академии. Ну и, если повезет, здесь приживусь. Кто знает, правда? Мне хотелось бы. – Ты определенно приживешься, – Ремус слегка расслабился, – здесь все очень гостеприимные и добрые, особенно Молли. Сириус немного дерганый последнее время, но он.. Ему сложно в четырех стенах. Ну и Аластор… часто грубый. Но не думаю, что это тебя испугает. Это точно её не испугает, подумала Тонкс. Уж что-то, так это грюмовское ворчание, и притворная строгость (она знает, что притворная), и странные заклинания, которыми он проверяет еду перед ужином. Люпин не знает, – и ему не обязательно знать, – но Грюм для неё совсем не… Ну что она снова о своем? Даже говоря с Люпином, она то и дело бросает взгляды на Грюма, и он точно чувствует её взгляд на себе, с его-то паранойей. Она рассматривает его грузную фигуру, потертый плащ, массивную трость… Он некрасивый и не особо привлекательный, как ни посмотреть, но почему-то она то и дело смотрит на него исподтишка. Это необычное чувство власти, вот что переполняет её. Она задает Люпину рядовые вопросы: чем занимаетесь? откуда родом? почему здесь? Потом спрашивает про Блэка, и вмешивается Кингсли, начинает рассказывать про побег из Азкабана, преследование, рабочую группу по поиску беглеца… Про их знакомство. Но даже слушая их, она думает о своем: о том, какой властью она обладает над Грюмом. Он злой и страшный, это правда, и если даже Люпин говорит, что он грубый, а Дамблдор общается с ним, как с равным… Его уважают и к нему прислушиваются, наверное, и для многих он пример для подражания. А она, двадцатитрехлетняя девка, может заставить этого грозного аврора отводить взгляд, замирать, одним поцелуем. Она думает, когда они с Грюмом вернутся домой. Она и не замечает, когда начинает называть это место домом. Потом ей даже не покажется странным, что ни родительский дом, ни маленькая квартирка, в которой он жили с Ремусом, не станут для неё домом в полном смысле этого слова.