На третий год обучения из человека Тонкс превратилась в призрака.
Она спала пять часов в сутки. Совокупно час в день ела. Совокупно час − гигиенические процедуры и одевание. Остальные восемнадцать уходили на бесконечные неостановимые тренировки на полигоне, до, во время и после занятий.
Она стала лучшей на курсе и лучшей из курсантов всех двух курсов и факультативного семестра. Она участвовала в межкурсовом соревновании на все виды мастерства и феерически провалила только Выслеживание, заняв третье место.
Даже не серебро.
Не говоря о спаррингах и командных боях, в бытовом общении ее не любили однокурсники. Не любили, но уважали и не задевали, как будто приняв решение не беспокоить. Она сдала тест на маскировку идеально и они перестали ее замечать. Ей было плевать, — ей было не до них, — ее голову занимали другие события, другие цели, и другие люди. Тонкс возвращалась с тренировки в общежитие только вчера и ночь ворочалась, не могла заснуть.
Сентябрь сыпал желтые листья на головы незадачливых третьекурсников.
Они стояли на полигоне, солнце немилосердно светило сквозь редкие облака и было даже жарко, непривычно жарко для этого города и этого времени года: осени.
Сентябрь означал, что большинству из них учиться остался последний, − пятый, − семестр, после чего они вольны отправляться в любое плавание, какое им нравится, и по отрывочным разговорам рядом Тонкс уже понимала, куда отправятся юноши: в Аврорат, к загадочному и мрачному Руфусу Скримджеру, о котором больше слухов, чем правды, и о котором говорят, что он сварил Живую Смерть в десять лет, и с тех пор варит яды вкуснее, чем кофе.
А Грозный Глаз не грозный, но неожиданный, как утренняя икота. Резкий, грубый, жесткий, он приучает их к неприятным людям во взрослой жизни, требует больше, чем они способны дать, изматывает сильнее, чем они ждали и
— когда кто-то из них наконец заикается, что они не были к этому всему готовы, что это слишком сложно: парню на год меньше, чем ей, у него длинные соломенные волосы и голубые глаза, (и Тонкс закрывает глаза рукой, не хочет видеть, как этот смельчак падет смертью храбрых от Грюма), Грозный Глаз неожиданно отвечает им, что невозможно быть готовым.
− Вы думаете, можно быть готовым? − после месяца беспрерывных практических занятий на полигоне он останавливает спарринг и устраивает им лекцию, − К нападению или засаде?
Они сидят на земле и траве, друг на друге и плоских камнях. Он стоит немного поодаль, опираясь на свой посох подбородком и иногда кивая не в такт словам.
− Можно? Нет. Я уверяю вас, нет.
Он смотрит сквозь них. Она приучила себя обращать внимание на мелочи и он действительно смотрит не видя, поглощенный воспоминаниями, очевидно, плохими, и его голос с каждым словом грубее и грубее. За прошлый год она приучилась различать такие мелочи в его тоне, которые сигнализируют о злости, раздражении или боли.
− Те, с кем вы можете сражаться, не обременяют себя этикой боя, о которой вы пишете эссе на три фута. Они будут бить в спину, нападать во сне, сжигать дома с обездвиженными людьми внутри, и эти люди, внутри, они будут вашими знакомыми или даже близкими или —
Тонкс слышит в его голосе что-то чужое и страшное.
− …даже вами, − заканчивает он. И, помолчав, достает палочку. Они продолжают.
Следующие тренировки проходят в режиме жесткого командного боя с параллельной группой, двадцать три на двадцать. Хмури ходит по полигону между их наспех наколдованными окопами и грудами камней, из-за которых они стреляют жалящими и ступерфаями, и его не задевает ни одно заклинание, ни один камешек. Проходя мимо команд он, бывает, принимает сторону то одной, то другой, и тогда становится по-настоящему жарко, потому что он на их фоне — дракон в совятне.
От группы Тонкс, — двадцать три курсанта, считая её, — осталось десятеро, и те побитые и уставшие. В группе противника явно больше голов, и они все хороши в защите: несколько плотных «Протего» мерцают над их окопами, и время от времени щуплый, невысокий темнокожий мальчишка выскакивает над ними и прицельно стреляет жалящими.
Попадает, паршивец. То тут, то там, вскрикивает кто-то знакомый, обожженный метко брошенным заклинанием. Группа Тонкс — все как один хороши в атаке, но никто толком не любит щитовые чары, и теперь их берут измором. Из их десятки "выживших" шестеро в ста ярдах от нее, трое совсем рядом. Один, игнорируя здравый смысл, высовывается из-за камня.
Как и на первом курсе, Грюм смотрит неодобрительно, еще и раздает советы.
— Щиты сейчас сохранят ваши задницы, а в поле спасут шкуры.
Она подхватывает парня, сбитого метким заклинанием, накрывает его и себя серебристым мелькающим бликами щитом. Этот здоровяк тяжелее ее, он уже отрастил бороду, и она знает его, потому что он был старостой Гриффиндора, старше ее на год и девушки вовсю шептались, стоило ему появиться в Большом Зале, и с ним Гриффиндор потерял в те годы больше баллов, чем мог набрать: он был совсем не идеал качеств, задиристый, наглый.
Она мельком вспоминает, как давно-давно, в прошлой жизни, он едва не снес ее в коридоре, толкнул плечом.
Но если они в одной команде, какая разница?
— Спасти того, кто сражается за вас важнее, чем убить того, кто сражается против, - доносится до нее голос Грюма.
Парень мотает головой, борясь с тошнотой: в него влетело два оглушающих и ни одно не сдержало его слишком слабое Протего. Взгляд фокусируется. Он видит ее, видит щит, чувствует, вероятно, ее руку на своей шее, поддерживающую, бережную, и в глазах проступает стыд, уязвленное самолюбие и отвращение.
И игра в авроров заканчивается. На открытом стадионе с разрушенными домами, где сорок три курсанта изображают войну, перекидываясь жалящими, оглушающими и кое-чем покрепче, Эмиль МакГрегор вскакивает, как ужаленный, отталкивает ее в грязь и шипит едва слышно что-то, что заканчивается на «…от недодевки», поворачивается к ней спиной, идет к своим.
и это все видят. и все, - даже по ту сторону баррикад, - опускают палочки.
По какой-то мордредовой случайности мир как будто замирает, и даже дождь идет мелко-мелко, очень тихо, или просто ей не слышно, потому что пульс стучит в ушах речитативом «недодевка-недодевка-недодевка».
Тихий металлический стук в шаге от нее. Грюм.
Опасность. Мелкие волоски на шее встают дыбом. Она молча и в ужасе понимает, что где-то ошиблась, и ее «Протего» ее не спасет, но щит становится сам собой, а когда она наконец, — через один удар сердца, — находит смелость посмотреть на Грюма, он глухо стучит посохом по земле и парня, не успевшего обернуться, швыряет на пару футов вперед, грубо, навзничь.
− Не видите врага сзади, не видите свою смерть, — сухо подводит итог он и, не глядя, протягивает руку.
Протягивает руку ей, помогает встать.
Дает. Ей.
Руку.
Позор, которым неизменно могло бы обернуться происшествие на полигоне, проходит мимо, не тронув ее. Ладонь Грюма грубая и горячая, он отдергивает руку, как только она встает.
Парень, успевший за это время вскочить, весь в грязи, и ладони кровоточат: он приземлился на руки, чтобы не пропахать лицом грязь. Он поднимает палочку, и он уже не просто раздосадованный, он злой, он целится не в Грюма, в нее.
− Я не знал, что поворачиваюсь спиной к врагу, сэр, − произносит он сквозь зубы, с пятнами стыда и обиды на бледных щеках, с пятнами грязи на лице, шее, одежде, − впрочем, я не учел, с кем имею дело.
Все выглядит так, как будто это
она ударила его в спину.
Первая мысль, не сознательная, немая: спрятаться за аврора, который выше ее на голову, сильнее в сто раз, и за его спиной ее не достанет даже Тот-Кого…
…но перед ними не темный лорд, и даже не Пожиратель, а всего лишь мальчишка, и до того, как он выпустит очередное заклинание, а Грюм защитит ее (защитит, она просто поняла это по секундному движению его руки на посохе), осталась секунда, за которую…
она не девчонка. она такой же курсант, и она не слабая, не беспомощная, она может
и будет защищать себя сама.
МакГрегор повел рукой в сторону, его палочка вздрогнула. Считанная секунда до того, как она поняла, какой он злой, какой сейчас собранный и злой, и что она не справится с ним − неумелый в защите, он был хорош в атаке. Нужно было придумать что-то очень быстро, но время утекает сквозь пальцы жидким песком, она торопливо поднимает палочку
Воздух перед Эмилем вздрагивает и искажается, становится осязаемым, как над костром в холодный день, но Тонкс уже не до него. Внутри своей головы очень, очень громко, она произносит одно единственное слово и исчезает.
появляется прямо перед курсантом, в двух шагах, беззвучно посылая «Ступерфай» ему в грудь. Ей кажется, все произошло мгновенно, но на самом деле она аппарировала не только в пространстве но и во времени, а значит еще ровно три секунды она стояла там, сзади, рядом с Грюмом, и она до сих пор не понимает, что это значит.
Спину толкает вспышкой. Тонкс удовлетворенно смотрит на парня, упавшего туда же, откуда совсем недавно пытался встать. Все курсанты, и ее команда и чужая, смотрят на нее в немом восхищении. То, что она сделала, не многие поняли, но все молчаливо согласны с тем, что это было круто.
Она оборачивается: что там Грюм, он похвалит ее?
Он смотрит очень, очень странно, с выражением, которое она не может понять. Она собирается задать вопрос, но внезапно всей ее спине становится очень, очень больно и она падает навзничь, не успевая закричать.
Потом просто темно.
* * *
Через неделю после того происшествия их занятия с Грюмом прекращаются. Она еще в больничном крыле и не успевает до выписки поймать его, поговорить о том, что тогда произошло, спросить. Он перестает вести и практические и редкие лекции. Там, где он еще стоит у них в расписании, поверх его фамилии — инициалы другого профессора. Когда они толпой спрашивают куратора, куда он подевался, в ответ получают ёмкое: «принял приглашение Альбуса Дамблдора преподавать ЗОТИ в Хогвартсе»
И все они, вся группа А-25 позорно счастливо вздыхают: наконец расслабиться, наконец пришел конец часовым тренировкам на полигоне под проливным дождем. А Тонкс еще долго не может найти взглядом знакомую грузную фигуру и одергивает себя, когда замечает, что
ищет.
* * *
Факультативный семестр третьего курса подходил к концу.
С того дня, когда во время тренировочного боя она поймала заклинание Эмиля, прошло три месяца. Ни Джош, ни однокурсники, ни МакГрегор не сказали ей ни слова тогда или позже, а когда она наконец смогла ходить, ее выпустили из лазарета, слухи, ходившие по академии, поразили изобретательностью.
− Что я сделала? − не выдержала она однажды в столовой, повернулась к говорящему.
Миловидный юноша со второго курса замялся. Товарищи толкнули его в ребро, − каждый со своего бока, − и он нерешительно повторил:
− Напала на мистера Грюма во время тренировки… и он. Он вас это.
− Он меня что?
− Проклял.
Грюм?
Колдомедик в лазарете сказал, она пропустила заклинание МакГрегора, потому что не успела выставить щит после аппарации, опоздала буквально на секунду. От удара об землю потеряла сознание, а проклятие, наложившееся на усталость и расход магии, ухудшило ее состояние до критического.
Однокурсники через одного неохотно признались, что Эмиль не атаковал ее второй раз. Он сам так и не подошел, и она забыла бы эту историю как все остальные: мало ли заклинаний ловила мимо щита, мало ли валялась в пыли, без единого живого места? Но кое-что не давало покоя.
Она ведь помнила, что Грюм как раз собирался колдовать, когда она начала аппарацию. И помнила, как он учил ее этому чертовому заклинанию тогда, на втором курсе — как малиновые искры жалящего проклятия впитывались в его черный пиджак, и проходило три секунды, прежде чем заклинание срабатывало.
Ровно три секунды. Она аппарировала между Эмилем МакГрегором и заклинанием Грюма, оно ударило ей в спину, и сработало через три секунды, и Грюм понял это, — она раз за разом проматывала в памяти тот его взгляд, — так почему же скрыл? Неужели гордость была сильнее, чем честность? Или признаться, что случайно проклял студентку, было выше его мужского достоинства?
Чертовы игры, думала она. Чертовы игры в мужчин и женщин, она устала от этого так сильно, что обнадежилась, обманулась — решила, что ему-то точно все равно, что там у курсанта в штанах. Он-то не различает их, малолеток неопытных, по полу и гендеру.
А вот: она вернулась к занятиям, Грюм уже в Хогвартсе, поговорить с ним невозможно, если только не ехать туда, — а Тонкс ни за что не хотела туда ехать, — и пришлось просто забыть, забить и навсегда заречься еще когда-либо надеяться, что на нее будут смотреть как на курсанта, а не как на девку.
* * *
В темном уютном мамином доме, где плотным туманом повис траур, она укрыла сына и взяла его на руки. Осунувшаяся и худая мама звенела тарелками на кухне. Рождение внука поддержало ее больше, чем все их неловкие объятия вместе взятые. Фотография отца стояла на каминной полке. На нее так и не наклеили черную полоску в углу, хотя прошло уже два месяца.
Тонкс поцеловала Тедди в маленький лоб и улыбнулась. Она сделала что-то очень, очень красивое, очень светлое. Она молодец.
Римус неслышно зашел в комнату и присел рядом. Мой маленький, хотела сказать Тонкс. Мой малыш. Жалость к его понурому виду — она улыбнулась и положила руку ему на щеку.
— Он не ликанин, — прошептал Римус, — я бы сразу понял.
Он улыбался так искренне, так светло, как будто унаследуй ребенок его гены оборотня, это что-то существенно изменило бы. Мерлин, думала Тонкс.
Мерлин мой, думала Тонкс, он мой муж.
А я его жена. Сижу у камина уже месяц и грею в своих руках сына, в то время, как дети вдвое младше меня умирают на войне. Я три года готовилась к этой бойне, а они едва закончили школу. Я могу больше, я могу быть сильнее.
Я хочу сильнее.
Я.
Римус с восторгом берет на руки сына. Она объясняет ему, как заботиться о нем и собирает все самое нужное. Она прощается с мамой. Она прощается с папой. Мама обнимает ее крепко-крепко.
