Царство русское. Село Коломенское, близ Москвы. 1571 год.
И коли в сердце нету места, Да чтоб согреться было где, Тот парус яркий, что за лесом, Укутан серым тоном в мгле. В душе кипит огонь ненастный, И остаёшься только ты… Как то иное сладострастье, Как то вино, что гаснет вмиг. — Смилуйся, государь… Негоже мне погибать от мук неистовых, коли такой благостью я служил тебе. Не вор же я, и вовсе не Иуда. Быть может, чем не угодил иль расстроил, дак на то моя сущность низменная, человеческая... Без умысла злого, царь-батюшка… Клянусь Вам всем, что ценно мне когда-либо было... И душенька моя трепетная, и совесть моя незапятнанная — изумрудно чисты перед вами, Свет мой, Государь... - сбивая дыхание, тараторил, стоя на коленях перед троном, служивый воевода, которого совсем недавно окружение опричников всеми своими слухами в глазах царя опустили до прокаженной шаболды-изменщицы, которая намеревалась загубить их государя. Якобы! Якобы... Ведь влияние Феодора на царя не понаслышке было волшебным. Заклинающим… Царский Василёк на пирах очаровывал всех без разбора веерами густых черных ресниц, из-под которых томно сверкали голубые, как самое ясное небо в солнечный день, глаза. Глаза глубокие, эдакие озёра бездонные, и красоты столь невиданной, что когда их обладатель появлялся в палатах, все разговоры тут же затихали, вплоть до абсолютной гробовой тишины, наполненной завистью и любованием. Иногда лишь зачарованная тишина нарушалась тихим ропотом бояр, которые перешептывались между собой... ведь как о таком молчать?***
«— Где ж это видано!.. Откуда же эта красота небесная здесь очутилась?» «— Этот василек государев… Статус-то у Иоанна видный, вот и прогнулся, коли безобидным надобно быть. И со стороны, и от князя московского» «— Ой вы языками расчесались… Да прям государь ему ни разу оплеуху не отвешивал? Не такой уж он ангельский как глазами вьёт.» «— Оно-то понятно... Но сила его - не ровня ничьей из наших. Она в его омуте таится... Бес эдакий…»***
Тяжело выдохнув, Иоанн опустил взгляд на свет очей своих, ныряя с головой в особо яркую глубину ослепляющих глаз воеводы, наполненных прозрачной соленой влагой, от чего капилляры в глазном яблоке заметно покраснели, и казалось, что они вот-вот разорвутся от боли и несправедливости. — Остынь, Федор! Остынь, окаянный! - голос государя высок и холоден. Взглядом колким и подавляющим Иоанн обводит вокруг стоящих бояр: — Прочь из палат! До тех пор, пока я сам не прикажу вернуться! При ударе о пол державным скипетром всех присутствующих снесло будто ураганом, а створки дверей тихо захлопнулись. Сбежали все, кроме самого преданного опричника. Федор был напряжен и тяжело дышал, напуганный впервые направленным на него проявлением холодного нрава государя. Не понимая, чего можно ожидать, юноша, всё еще неподвижно стоя на коленях, сжался, боясь сделать что-то не так. Иоанн встал с трона, продолжая любоваться голубыми омутами глаз своего воспитанника, которого он взрастил, по сути, с отрочества. Наклонившись к Фёдору, он крепко схватив его за кисть, дернул вверх, поднимая с колен, и поволок в свои покои, которые, благо, были неподалёку. Вокруг пахло деревом, сыростью и предательством, но как только Фёдор очутился в царской опочивальне, знакомая обстановка позволила ему расслабиться, испуг уступил место уже знакомому предвкушению. Всё то же ложе царское, те же свечи восковые... Всё как в первый раз... И так же страшно. — Не давал ты мне слова, мой государь... Но вымолвлю я на волю своей честности и распутству, раз таковым меня считают другие… да и ты сам считаешь так же! - подняв взгляд на Иоанна, с дрожью в голосе произнес воевода. — Ты, который знает меня с момента, когда я научился держать саблю в руках, да и ложку не так издавна. И которому я не единожды давал понять, кто тебя предаст… посчитал меня распутной блудницей и колдуньей-предательницей... Так убей меня сам! Ибо не хочу я зреть этот мир алчный.. Небесно-голубые глаза воеводы от переполняющего его волнения потемнели, стали васильковыми, наполняясь непрошенными слезами, которые стремительно стекали вдоль точеных скул. Внимательно дослушав Фёдора, Иоанн опустился на кровать, не лучшим образом усаживаясь, дабы было лучше видно своего опричника. — Да думал ли ты, что должен я измолвить, когда эта шпана вокруг накинулась?! Не думал?! То-то же, Феденька… А ведь мог я дать им вольную. Дать им понять, что выполню их оброк и зарублю тебя там же, но я изволил оставить их в неведении. Обеспокоено взглянув на слёзы юноши, Иоанн показал жестом их смахнуть. Хотелось самому дланью своей суровой стереть с нежной кожи влагу эту солёную, но побоялся напугать ещё больше. Вряд ли ещё доверяет. Так, как раньше... — Ты думаешь, я не знаю, кто на что горазд, Фёдор? Я знаю. Не дурак я и не шут. И знаю, что ты не такой как они. Не клеветал я понапрасну, только по делу молвил… Да и тоска меня снедает, Федюша... Больно лаской твоей я обделен стал, сокол мой ясный. Охладел ты ко мне, наряды кружевные не носишь… Шелк византийский из шкафа не достаёшь, перстни мои…в одночасье снимаешь. Не обидно ли мне? Что дружина да бояре перестали зреть то, кому ты принадлежишь, а? — А не обидно ли мне, что когда я ходил в шелках да перстнях твоих царьградских, меня на каждом шагу шепотом раздвигали! Оправдываешься, Иоанн?…Коли и вправду ценность во мне видишь. Видишь какую-то ценность помимо утех твоих грешных?! - свирепо, словно израненный волчонок, рычал младший в сторону государя, отворачивая свое ангельское личико и пытаясь совладать с обуревающими эмоциями. — Утешаться, Федя, я могу с кем захочу, и ты это знаешь. И будь мне нужно только это, был бы ты где-то в полях да на других землях как шаболды тутошние… И не молви более подобную ересь! Знаешь ты сам, что императрица моя лишь в твоем облике царствует. Фёдор понимал, что запутывается всё больше, но, по крайней мере, страх мучительной и унизительной казни, который он испытывал несколькими минутами ранее, стал отступать, освобождая месту желанию... желанию согреться…согреть душу и быть нужным. Ведь так или иначе знал он, что никто больше не влияет на Иоанна так, как он. Федор развернулся к сидящему на кровати государю, и, опустившись на колени, острым подбородком коснулся государева бедра, прижимаясь скулой к многочисленным одеждам, вдыхая их терпкий аромат, после чего нежно вымолвил: — Я понял Вас, мой государь… Не сочтите за распутство, но могу ли я попросить Вас о чести одной… Словно голодный кот потирался личиком о ткани заморские, растирая об них остатки слез, страх от того, что может произойти, и в конце концов…что ощущал он к первому русскому царю. — Чего же ты желаешь, сокол мой светлоглазый? - блаженно одаривая легкой ухмылкой, ждал грозный государь условий «девицы своей». — Да коли честь Вас не осрамит… не унижайте меня больше пред боярами да дружиной. Дурно мне от их взглядов, когда тебя, царь-батюшка, рядом нет. Знают, что коли коснутся меня - без всех конечностей останутся, но рассуждают и шепчутся... Дурно мне, царь... Дико дурно, солнце моё ясное. Хочу я уважения. Чтоб никто не смел на меня косо глянуть и шаболдой обозвать. Даже ты, милый мой государь… Хотя бы на людях. — Вольно, ястреб мой белокрылый… Воля моя в твоем омуте таится. Не откажу я тебе в этом. Не посмею… Самодовольная улыбка зажгла взгляд опричника неким спокойствием и легкой уверенностью, звонко засияв в васильковых глазах. Отряхнув назад густые чёрные локоны, он искушенно прикусил нижнюю губу, и, наклонившись чуть вниз, уперся носиком в пах государя, что от речей пламенных был уже довольно твёрдым. — Что ж я сделал такого, что ты уже так жаждешь меня?.. - томно прикрывая глаза, заплывающие похотливой поволокой, все тише и нежнее молвил мальчишка, и рвано выдохнул, ощущая как внизу живота что-то приятно сжимается. — Колдуешь ты, Федюша… Околдовываешь меня, а не признаешься. Игриво усмехнувшись, Федор, раздвинув легким жестом массивные царевы одежды, добрался до разгоряченных чресел государя. Открыв себе полноценный обзор на обнаженный пах, нежными перстами коснулся затвердевших яиц, ласково их поглаживая, словно боясь сделать больно. Массировал подушечками пальцев, зная как сильно Иоанн это любит. — Почему же не признаюсь? Как раз наоборот. Думаю… ты сам не прочь быть околдованным мной. Иначе как бы я справился? - тихонько хихикнув, юноша поджал под себя колени, удобней на них усаживаясь. — Буду я носить перстни твои, боженька мой черноглазый… лишь бы приятно душеньке твоей было. Лишь бы облик мой околдовывал тебя каждый раз, коли я осмелюсь предстать пред твоим взором. Вновь откинув роскошные угольные локоны назад, он облизнулся, наклоняясь ближе к паху, и начал осторожно вбирать горячим губками крупное яйцо во влажный ротик, умело лаская его теплым языком. — Господи… - сорвалось с государевых уст от безумно приятных ласк мальчика, на которого клеветала вся его община. Жилистая ладонь скользнула вдоль шикарных волос, осторожно их сжимая на затылке. — Прими его весь в ротик, Федюша… Ангел мой белокрылый… Медленно отстранившись от твёрдых яиц, Фёдор поднял свои покорные голубые глаза на государя, и, ловко обводя языком головку, начал постепенно заглатывать налитый кровью и стоящий колом член, послушно пуская его в жаркую глотку. — Какой же ты у меня золотой мальчик... - сжимал волосы на затылке юноши, сильнее насаживая его глоткой на свой член, из-за чего тот начал давиться. — Тшшш… глотай, ангелочек… глотай, мой сладкий… Фёдор заёрзал, но понимая, что перечить нельзя, начал послушно глотать член, обхватывая его губами у основания, прикрывая мутные от охватывающего его вожделения глаза. От безумно горячей глотки, что сжимала внутри напряженный орган, прилив возбуждения накатывал на Иоанна с новой силой. Вид покорного верного опричника, с готовностью принимающего его массивный, увитый набухшими венами, член глубоко в горло по самые яйца, заставлял царя прикладывать неимоверные усилия, чтобы преждевременно не излиться ему в ротик, но, дабы продлить удовольствие, он умело сдержался, вскоре вынимая стояк из влажного плена ярко-алых от трения губ юноши. С прикрытыми глазами Федя пытался отдышаться, короткими вдохами набирая в лёгкие воздух, которого был лишен. По его подбородку стекала блестящая слюна, смешавшаяся со смазкой Иоанна. — Чудеса несусветные… не может быть человек таким прекрасным, Феденька…видит Бог, не может. Сжав ткань на шивороте, Иоанн резко притянул мальчишку к себе, срывая с него воинское облачение. Покорно поддаваясь сильным рукам, Федор помогал старшему спускать с себя множество тканей, постепенно обнажая белоснежное тело, с бурыми следами укусов государя и его грубых поцелуев. Блаженно осматривая роскошную фигуру, Иоанн крепко сжал в ладонях упругие ягодицы, исступленно выдыхая своему опричнику в шею. — Как угодно Вам будет насладиться мной, мой государь? - с завлекающей улыбкой спросил юноша, нежно выводя узоры на могучих плечах царя, осторожно спуская с них массивный кафтан и оставляя монарха в нижней рубашке. — На коленочки мне пред Вами встать или же разлечься, словно парус, на Вашем ложе? - дурманя царя пронизывающим голосом, Фёдор оглаживал тонкими пальцами уши и шею Иоанна, невесомо покрывая поцелуями его скулы, покрытые щетиной. — На коленочках тобой распоряжусь, орел мой светлоглазый… Звонким шлепком по бедрам Иоанн развернул юношу к себе спиной и поставил на колени на пушистый ковёр. Немного привстав, устроился пахом между разведенных бёдер Фёдора, шлепая влажным от возбуждения и слюны мальчишки членом, по сочной попке, на что тот подавался назад, пытаясь скорее насадиться на горячий жезл, ощутить его внутри себя. — Словно яблочки спелые ягодицы твои… Крепко сжав осиную талию одной ладонью, Иоанн приставил головку к сфинктеру прогнувшегося в спине юноши, начиная медленно погружать член внутрь разгоряченной и влажной дырочки. — Ааах!…- раздался надрывный протяжный стон из уст Фёдора, когда массивная грибовидная головка с трудом вошла в него, распирая изнутри до слёз в глазах цвета небесной лазури. — Тише, свет мой ясный… Давно ты не радовал меня своими ласками, вот и отвыкла твоя красавица от размеров моих. Потерпи, душа моя... Крепче сжав мальчишку за талию, государь постепенно погрузил член до конца в узкую щель, полноценно прижимая к себе хрупкое тело обеими ладонями, и замер, позволяя ему привыкнуть к своему огромному размеру. Спустя минуту, ловко обхватив шею юноши, Иоанн резко притянул его к себе так, что его спина вплотную прилегала к сильному телу царя, а губы его властно прильнули к прозрачной коже, что была на шее. — Ооох… царь-батюшка, не умышленно я не навещал Вас так длительно. Ааах…Ведь в походе недельном мы были, сами знаете… - сквозь протяжные стоны оправдывался Федор, блаженно выгибаясь всем телом под Иоанном так, чтобы ягодицы крепче вжимались в пах, впуская столь желанный член в свою нежную розовую попку. — Тише, говорю! Уж любил Иоанн вызывать за счет Федора зависть бояр своих, но сейчас больше всего хотел, дабы они остались наедине, неувиденными и неуслышанными. Послушно кусая губу, опричник старался быть максимально тихим, параллельно расслабляя тело, дабы член входил легче и ещё глубже, так глубоко, чтобы наполненные царским семенем яйца бились о его гладкую влажную кожу. — Хорошо мне, государь, от плоти твердой твоей… Господи, как же хорошо!… - тихо шепча, активно насаживался Фёдор на член, вскрикивал гораздо тише и скромнее, чтобы сладкими стонами мог насладиться только монарх. — А мне-то как хорошо, птица моя, птица моя звонкая…- абсолютно забывая о том, что оба должны вести себя тише, Иоанн звонко и грубо трахал роскошные бёдра Фёдора, шлепая полными яйцами по узенькой дырочке. — Жаркий ты там… словно огонь пылающий, оох…- всё так же крепко прижимая юношу к своему телу, обжигал горячим дыханием его ушко, заставляя дрожать и извиваться ещё сильнее. — Государь мой… Иоанн Васильевич… не вздумайте жалеть меня… - уже не в силах сдерживать себя, выкрикивал Фёдор, исступленно подаваясь вперёд, позволяя члену почти выскользнуть из своей истерзанной, с опухшими краями, дырочки, а затем с размахом подаваясь бедрами назад, вгоняя в себя член Иоанна с такой силой и так глубоко, что казалось, что он пронизывает себя им насквозь. Царь, не в силах больше сдерживаться, взрыкнув, схватил мальчишку за загривок и, вынув готовый взорваться от наполнившей его крови член, со всего размаха засадил его обратно в дырочку Фёдору по самые яйца и начал обильно стрелять спермой, изливаясь в самую жаркую глубину гибкого юношеского тела, вздымая могучий торс, тяжело выстанывая. От дикого жара пульсирующего внутри него члена и давления на простату, опричник начал изливаться следом, нежно прижимаясь обмякшим телом к своему государю. — Люблю я тебя, Фёдор… и не променяю ни на оговоры гнусные, ни на клевету собачью! - Иоанн с особой любовью прильнул к алым устам юноши, сладко целуя его сахарный ротик, растворяясь в его волшебном омуте.