Уэнсдей
Уэнсдей выбирается с ранним рассветом. Небо над головой тихо дышит промёрзшим воздухом, чёрное расползается с треском по краям, обнажая нежные розовые всполохи, тянущиеся из холодного солнца. Светило медленно проступает из ночной мглы, из тающих сумерек. Уэнсдей дует на продрогшие, окоченевшие пальцы, привычно прячет кончик носа в шарф и ускоряет шаг. Косички тихо подпрыгивают, легонько бьют по лопаткам и пояснице, подгоняя. Первый день в качестве ученицы «особого» класса. Чёрная форма (чёрный забирает в себя все цвета, поглощает их; я не хочу ни к кому принадлежать, меня не охарактеризует ни один цвет, это пошлость), с ровными, прямыми полосками. Прямое доказательство того, что она теперь — маленький винтик в системе «Невермора», который обязан на виду работать без сбоев и подчиняться правилам. Тайлер вчера на прощание перед информационной стойкой первого этажа берёт её тонкое запястье, массирует большим пальцем проступающую под бледной кожей вену. Достаёт маркер и, открутив губами колпачок, с увлечением принимается закрашивать едкий синий цвет на ремешке браслета в успокаивающий чёрный. Уэнсдей не сопротивляется, от касаний его пальцев к пульсирующей под кожей вене расходится маленький электрический разряд, разливается мурашками по запястью. — Так-то лучше, Аддамс, теперь ты вне системы, — Тайлер криво улыбается, придирчиво осматривая свою работу. На белоснежной коже остаются чёрные чёрточки, там, где он промахнулся. Тайлер засматривается на них, внутри его голубых глаз переменчивая облачность — под пульсирующим светом проступает дымчатая серость. Он отпускает её запястье, осторожно размыкает пальцы. Уэнсдей чувствует себя непривычно хрупкой, будто она фарфор из старого китайского сервиза. Галпин все две недели их совместных занятий и общественных отработок вёл себя с ней так, будто она вот-вот пойдёт трещинами и разобьётся в его неловких больших руках. Пахнущих сладко-приторным растворимым кофе — оказывается, у Тайлера почти кофе-зависимость, он таскает с собой маленький термос, внутри которого этот отвратительный напиток — и осенним сумраком с потёкшей от ржавчины листвой. — Здесь нечем дышать, Уэнс, не хочешь выйти на свежий воздух? Обычно за этим следовало, что они окажутся в заброшенной части парка возле потрескавшейся статуи маленькой нимфы в окружении поваленных веток. На маленькой деревянной лавочке с отломанной спинкой. Ветер будет хлестать их по лопаткам, раздирать оголённую шею и ворошить волосы, кидая спутавшиеся пряди на их замёрзшие лица. Уэнсдей будет рассматривать, как увядает природа, чувствуя внутри маленькое упоение, а Тайлер — пить с абсолютно бестактным хлюпаньем из колпачка термоса свой отвратительно сладкий кофе. Греть об него замёрзшие пальцы и, явно не оценивая риски, предлагать Уэнсдей разделить с ним эти мгновения «наслаждения», протягивая напиток. — Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы устроить себе закаливание холодом. Однако не могу не прояснить ситуацию: почему я здесь оказываюсь с тобой на каждой большой перемене? Здесь, безусловно, была тайна. И крылась она в ней самой — странная ватно-отвратительная слабость, проступающая под ледяным панцирем. Тайлер аккуратно брал её руку под партой, выгибал вопросительно-вызывающе брови, мол, если хочешь, убей меня или расцарапай мою ладонь снова до крови, мучительница, я всё равно не отпущу. А затем они вместе исчезали из корпуса, оказываясь напротив печально взирающей на небо мраморной нимфы, покрытой кусочками засохшей грязи и прилипнувшими к её нагой фигурке пожухлыми листьями. — Потому что тебе нравится, холод, Аддамс, это раз, — Тайлер не смотрит на неё, он гипнотизирует мутную тьму на дне колпачка с блуждающей улыбкой на обветренных губах. — И, конечно, потому что ты бы хотела посмотреть на то, как я в страшных муках подыхаю от пневмонии после таких прогулок, это два. Тайлер поднимает голову и смотрит ей в глаза с чуть насмешливо-усталым прищуром. Уголки губ Уэнсдей покалывают от желания улыбнуться. Аддамс подозревает, что истинная причина их «побегов» не в этом, но для неё это всё слишком чуждо и непривычно, чтобы копать глубже. В конце-концов, чужой разум — не мёртвая могила. Не статичная, опасная стихия. Может вышибить дух ударом тока от соприкосновения с ним, а может накрыть чем-то тёмным и неизведанным, как новая космическая материя. Однажды Тайлер закрывает ей уши, прижимая к ним свои горячие ладони. Его грудь упирается в плечи и острые крылья лопаток под пиджаком. Уэнсдей ощущает пульсирующее напряжение и чувствует, как вздымается и опускается его грудная клетка. Глубокий вдох, словно он от чего-то задыхается и пытается восстановить уровень кислорода в лёгких. — Что ты делаешь? — Я, как джентльмен, — руки Тайлера плавно соскальзывают с ушей на её плечи, голос чуть хрипит, никаких в нём нет «учтивых» нот, одно ехидство. — Не мог допустить, чтобы твоя нервная система пострадала от их грязных шуток. — Ты, Галпин, и без того прекрасно справляешься с каждодневным разрушением моего душевного равновесия, — Уэнсдей смахивает его руки, недоверчиво скрещивая руки на груди. Тут что-то не так: Тайлер ведёт себя не так самоуверенно, как обычно. По крайней мере, обычно он трогает её, чтобы подразнить, вызвать реакцию. Но не так. — Моя нервная система уже страдает. — Ты мне льстишь, Аддамс. В таком случае, я могу уже мечтать о том, что ты думаешь обо мне перед сном? — Разумеется. Я представляю, как кладу тебя вовнутрь «Железной девы» и засыпаю под твои крики о помощи. — О, Уэнсдей, ты невыносима… — Тайлер медленно облизывает нижнюю губу, проводит по ней кончиком языка, задерживая на Аддамс потемневший на оттенок взгляд, прячущийся под завитками кудряшек чёлки. Тянет к ней руку, но застывает, часто моргая. А затем неловко сжимает пальцы в кулак и прячет в карман штанов, смотря на удаляющуюся группку «изгоев» в ало-красной форме. Уэнсдей тогда тоже поворачивает голову и выцепливает человека, на которого Галпин смотрит особенно пристально, как-то по-волчьи. На темнокожего парня, идущего чуть впереди остальных, точно дрессировщик, выгуливающий своих непослушных псов. Горделиво задранный подбородок, идеальная осанка и коротко стриженные почти под ноль угольно-чёрные волосы. Кажется, Тайлеру всё-таки не совсем «всё равно» на то, что о нём говорят. — Почему ты это делаешь? — Уэнсдей вынырнула тогда из собственных раздумий и растерянно посмотрела на своё запястье, на перекрашенный в чёрный ремешок, внутри которого по-прежнему проступал выжигающе-синий цвет. — Нельзя обойти систему, Аддамс. Но можно попробовать жить внутри неё по своим правилам. Тайлер пожал плечами, пряча маркер в карман штанов, а затем произнёс чуть тише, слегка наклонив набок голову: — Мне нравится, когда на тебе чёрный цвет. Вечный траур. Это так трагично, Аддамс, что я не могу перестать на тебя смотреть. Уэнсдей тогда ничего не сказала, только лёд под рёбрами треснул, а внутри — вата, как мягкое, невесомое облако. Чёртова вата, как у плюшевых игрушек. Вынимать её придётся основательно всю следующую неделю, пока она будет привыкать к «особому» классу и второму этажу главного корпуса. И всё равно Уэнсдей, пока идёт в сторону главного корпуса, в задумчивости смотрит на своё запястье, вспоминая, как его касались тёплые, шершавые пальцы, как остриё маркера чёрным чуть прожигало кожу, когда Галпин промахивался. Чёрные чёрточки Уэнсдей так и не смыла. Они напоминают маленькие гематомы, так идеально разбавляющие белизну её кожи. «…Это так трагично, Аддамс, что я не могу перестать на тебя смотреть». Уэнсдей чувствует, как у неё горят кончики ушей, как предательски заходится в груди от его слов мёртвое-мёртвое сердце. Аддамс останавливается на пустынной дорожке в лучах рассвета. Деловито, коротко откашливается и принимается расправлять складочки на своей чёрной-чёрной, как беззвездная мгла, форме. Губы трогает маленькая, призрачная улыбка. Траур явно ей не только к лицу, но и по душе. Правда, быть может, чуть больше, чем всегда, когда в ушах всё звучит мягко-заворожённый голос Тайлера Галпина. «Мне нравится, когда на тебе чёрный цвет…» — Тебе повезло, Галпин, что мы теперь в разных классах, иначе при встрече сегодня я тебя точно прокляла бы. Чтоб его собственные демоны съели на завтрак и не оставили и косточки. Слышать его голос в голове этим утром сродни пытки. Он мурашками рассыпается по коже, нежно заворачивает в странно ворочающееся тепло в груди, словно бросает её нагое тело на раскалённые угли. Неизведанный уровень садизма, от которого у Аддамс буквально всё вскипает внутри.***
Второй этаж главного корпуса «Невермора» непривычно светлый и уютный после обшарпанного первого с торчащими сколотыми камнями, что точно открытые переломы, когда кость прорывает кожу. Отвратительно завораживающее зрелище. Можно даже пальцы порезать, если провести по стенам рукой. На первом этаже на полу серая грязная плитка, слабо мерцает свет в настенных светильниках, арочные окна, запертые в прутья решёток. Холодно, мрачно, а аудитории выглядят так, будто на первом этаже, в учебном крыле «исправительных» классов, взорвался Везувий, и пейзаж внутри всё больше напоминал знаменитую картину Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Руины и хаос. Поломанные стулья, перевёрнутые парты, графические рисунки на стенах. Маленькая кругленькая тётечка-преподаватель, забившаяся в уголок с линейкой в пухленьких ручках. И нерешённая загадка, повиснувшая ребусом перед Аддамс: «Почему исправительные классы продолжают существовать, когда методы коррекции, предоставленные академией, явно не приносят результата?». Второй этаж главного корпуса точно обложен со всех сторон кремовой ватой, завернут в мягкий золотистый свет, струящийся из светильников в стенах, и представляет собой почти идеалистическую картину. На окнах нет прутьев решёток, через которые вырываешь небо точно кусками. Окна наполняют коридор воздухом и тусклым, приглушённым светом осеннего солнца. Под ногами мраморный белоснежный пол сияет, увитый чёрными расщелинами. Уэнсдей кажется, будто она ступает по девственно-чистому снегу, где лишь местами проглядывает тёмная промёрзлая земля. Ученики здесь точно и не идут, а плывут — медленно, с размеренными, неторопливыми движениями. Шагают с особой грацией детей, которых взрослые за глаза называют «умницами», а ещё втайне от других сыпят в их кармашки как можно больше конфет в шелестящих пёстрых фантиках. У них форменные костюмы отливают морским штилем. Они тихо переговариваются друг с другом, глушат собственные смешки, прикрываясь кулачками, и тянут бумажные вежливые улыбки, точно срисованные с какого-то учебника по этикету. Естественно, ни одна живая душа из этого привилегированного общества с ней не здоровается, не раздаёт свои улыбки. Они задерживают на ней недоверчивые, презрительные взгляды, а затем вновь идут дальше в сторону своих аудиторий, крутя в руках ежедневник в мягкой обложке, обсуждая то, что было сегодня на завтрак. Уэнсдей хочется послать им в ответ неприличный, отнюдь не литературный жест. Внутри неё немного вскипают слова, пенятся кислым на языке: «Мы все тут пленники, присмотритесь: за этими ватными стенами камеры. Они следят за каждым нашим шагом, на ваших руках такие же браслеты, как и у меня. Не смейте смотреть на других свысока». Но Уэнсдей не привыкла общаться с чужими людьми дольше, чем это необходимо для её существования. Выживания в обществе в кругу живых людей. Есть, конечно, исключения из её правил, хотя Уэнсдей и убеждает себя, что друзей у неё нет. Так безопаснее: самообман дарит приятное чувство защищённости. Конечно, до тех пор, пока не приходится сталкиваться с ним нос к носу, не приходится признавать страшную правду. Уэнсдей замечает Ксавьера ещё издалека. Пружинная, грациозная походка, волосы, небрежно собранные в пучок на затылке тонкой чёрной резинкой. Мягкая улыбка на пухлых губах, задумчивый взгляд. Торп в задумчивости вертит карандаш, чёрный тряпичный рюкзак с нашивками висит на его остром левом плече, то и дело норовя сползти вниз. У Ксавьера Торпа на пиджаке маленький круглый значок старосты класса второгодников, от него пахнет солнечными апельсинами и ливнями с грозой. Ксавьер находит её, прибитую к стене сильным течением из толпы мимо прошедших подростков. Улыбка на губах Торпа расцветает приторной радостью, а рука взмывает вверх для приветствия. — Уэнсдей, доброго утречка! Не знал, что у тебя будет чёрная форма… — Форма — это единственная терпимая вещь, которую я могу вынести в этом уничтожающем индивидуальность месте. Уэнсдей на приветствие сдержанно чуть кивает. Ей немного хочется вжаться в стену, срастись с этим мягким, бежевым, ватным, потому что взгляды подростков, облачённых в море, устремляются в них с выжигающим любопытством. Поднимаются к потолку нестройные голоса, шепотки. Никто не знает её имени, а быть может, это не та информация, которая у кого-то удерживается в сознании. Аддамс без всяких церемоний облачают в «эта выскочка» и «что это за готка рядом с нашим Принцем трётся?». Уэнсдей предпочла бы не слушать вовсе, но, увы, мозг привык сам захватывать и перерабатывать информацию, поступающую от различных органов чувств. Ванильный запах освежителей воздуха, рассыпанный сладостью по коридору, смешанный с удушливой композицией ароматов духов учениц. Поблёскивающие золотым и серебряным на руках и шеях тонкие украшения. Присутствие каждого ощущается нервным мандражом, что комком застревает в горле. — Ты прелестна, Уэнсдей, как строгая учительница, — Торп весело тянет, запрыгивая на высокий подоконник рядом с ней, подтягиваясь руками. Его длинные ноги в кроссовках практически достают до пола. На обуви виднеются следы засохшей корочки грязи и приклеившийся к носку жёлтый лист. Ксавьер следит за её взглядом, дёргает плечом, точно бы ему неловко, и взволнованно трёт шею, тихо произнося: — Бегал, не успел переобуться. Слишком не терпелось с тобой поскорее увидеться. — Я не спрашивала тебя ни о чём подобном, — Уэнсдей оборонительно скрещивает руки на груди, но не от Ксавьера, конечно: он тут единственный элемент нераздражающего тепла и спокойного веселья, который можно пережить в любых дозах. — Но благодаря тебе это место хоть на процент перестало казаться таким искусственным. Уэнсдей засматривается на грязные отпечатки подошвы, оставленные на натёртой до блеска мраморной плитке. Следы эти тянутся от самого входа, повторяя размеренные шаги Ксавьера. Ей определённо нравится, что «идеальный староста» принёс этим утром с собой промозглую сырость улицы и слякоть на своих чёрных кроссовках. Если это по её вине, то Аддамс рада, что хорошо на него влияет. Не всё так безнадёжно, значит. — Ну, Уэнсдей, почему я теперь чувствую себя каким-то злодеем? — Ксавьер тихо смеётся, прикрывая лицо с тонкими, острыми чертами широкими ладонями. — До этого почётного титула тебе, Торп, как до Луны и обратно, ещё предстоит пройти как минимум 384 403 километра. — Это ты меня так утешаешь? — Просто обозначаю факты. Уэнсдей чуть тянет уголок губ вверх, а затем с интересом выгибает вопросительно бровь, когда замечает, как лицо Ксавьера Торпа едва ли не буквально каменеет. Полные, мягкие губы сжимаются в напряжённую линию, зелёный в глазах покрывается тонкой корочкой, будто его помещают в прозрачный ведьминский флакон с ядами. Внутри радужек на мгновение прорастает темень. Будто огромная свинцовая глыба из облаков заслоняет солнце. Пальцы впиваются в край подоконника до побеления костяшек. Торп застывает тяжёлым, неподъёмным камнем с мраком, наползающим на его душу, и Уэнсдей на мгновение кажется, что сейчас перед ними вырастет высокая широкоплечая фигура в багряно-красной форме с нагловатой улыбкой и россыпью родинок на одной стороне лица. Потому что у Торпа на Тайлера что-то вроде личной непереносимости. Но нет, Торп прожигает взглядом высокую, гибкую девчонку, смотрящую на него в упор жирно подведёнными глазами. Золотистые тени, магически яркие синие глаза. Мальчишеская, бунтарская прическа, громоздкие кольца-серёжки в ушах. Уэнсдей думает, что будь эта девчонка героиней какой-то пугающе романтичной книжки, то про её губы написали бы: «Их хочется всё время целовать, они точно созданы для чужих поцелуев». Аддамс далека от всей этой любовно-розовой полемики, но ассоциация застревает в её голове ярким плакатом-баннером и не спешит никуда исчезать. Эта девчонка — хищно-острая и грациозно-женственная одновременно — определённо выбивается из общей картины «особых» классов. — Доброе утро, Бьянка, — Ксавьер судорожно тянет носом искусственно-сладкий воздух, пальцы принимаются отстукивать о подоконник сбившийся ритм, а напряжённые губы рисуют «дружескую» натянутую улыбку. У Уэнсдей в голове щёлкает, а незнакомая девчонка принимает новые черты — той самой таинственной девушки, с которой встречается Ксавьер. Та самая Бьянка, за которую её подружки две недели назад готовы были разорвать Аддамс на мелкие кусочки во время её дежурства в столовой. Остаётся лишь один неразрешённый вопрос: это она спустила своих дворовых послушных собак на неё или её влияние здесь настолько велико, что каждый готов буквально сражаться за её внимание? Девчонка кривит лицо, будто её тошнит, показывает на приветствие Торпа весьма красноречивый неприличный жест средним пальцем, а затем на мгновение мажет взглядом по Аддамс. Со скучающим выражением лица дарит ей презрительную усмешку и пронзает каждый позвонок тонкими электрическими разрядами. Уэнсдей заключает, что в её синих глазах, как в морском царстве, водятся электрические угри и наверняка парочка зубастых акул. Аддамс почти заинтересована, поэтому в ответ тянет кончик губы вверх и прожигает её разлитым по краям радужки подожжённым керосином. — Я думала, что люди в отношениях не смотрят на своего партнера со сноровкой серийных убийц. — Отношения — сложная штука, Уэнсдей. Тут любовь и война вечно идут рука об руку: в один день тебе хочется отдать для человека целый мир, а в другой — разрушить этот самый мир бомбами. Ты одновременно хочешь отдать человеку всего себя, и в то же время тебе больно, когда человек ранит твои чувства и… Хочется, чтобы он почувствовал то же самое… — Ксавьер хмурится, спрыгивает с подоконника и качает головой, с какой-то затаённой тоской смотря на Аддамс, произнося свою речь складно и поэтично, точно декларирует поэму на французском. — Чтобы другой человек почувствовал боль? — Уэнсдей озадаченно провожает девчонку с короткой стрижкой взглядом, не понимая совершенно, как чувство из любовных слащавых романов может принимать форму укусов электричества и острых клинков. — Что-то вроде, не бери в голову, Уэнсдей, это слишком сложная формула даже для тебя. Ксавьер дарит ей помятую улыбку, невесомо касается макушки. В его движениях появляется скованность, мрак из глаз так и не рассеивается, и от этого в груди у Аддамс точно выпадает горький пепельный снег. Ей почти хочется схватить девчонку за руку, дернуть на себя и спросить, маниакально заглядывая тьмой в её хищную синеву, что она сделала такого Торпу. Отчего он такой непривычно-странный. А если обидела, если ранила его сердце — то непременно сжечь на костре вместе со всем барахлом Инид, заманив Бьянку на чердак. Потому что право ранить сердце Ксавьера Торпа есть только у неё. — У нас с прошлого месяца с Барклай свободные отношения, Уэнс. Каждый делает, что хочет, — Торп мягко берет её под руку, поддевая за локоть. Уэнсдей так сосредоточена на своей возможной мести, что невольно ему это позволяет. — И потом, она знает, что в моём мире есть только одна значимая для меня девушка, и её немного расстраивает, что это не она. Ксавьер усмехается, усмешка выходит у него чернильная, такая же горькая, как пепельный снег внутри Аддамс — они как-то синхронизируются в этом. А затем Торп выпускает её и заявляет на весь класс с обворожительной улыбкой: — Знакомьтесь, народ, это Уэнсдей — моя подруга детства. Аддамс хочется провалиться под землю, потому что двенадцать пар глаз в этот же момент тычут в неё свои изучающие взгляды-булавки. Барклай на неё не смотрит вовсе, как и на сияющего маленьким солнцем Ксавьера. Бьянка вынимает из чёрной косметички отвратительно едкий, пахучий лак лазурного цвета и принимается не торопясь наносить его на средний палец. Уэнсдей думает, что пассивная, скрытая агрессия этой девчонки достойна Оскара. Потому что на другой руке Бьянка красит тоже только один средний палец, а затем медленно вскидывает голову и фыркает. Будто Торп тут устроил весьма забавное дешёвое шоу с участием новенькой. У Уэнсдей от желания протащить её за волосы по всему классу болезненно покалывают кончики пальцев. Ещё немного — и она сможет ими метать молниями на манер этой выскочки. Это почти вызов, от которого всё тело приятно ноет. Когда Аддамс готова сорваться, как волк с цепи, весь её настрой сбивает с ног маленький цветущий ураган. Весна, заключённая в тело хрупко-тоненькой Инид Синклер. Соседка влетает в класс с громкими протестующими возгласами: — А ну, отойди от Уэнсдей, гадкий Принц! Уэнсдей — моя подружка! — Ошибаешься, Синклер. Я знаю Уэнс с десяти лет, так что она моя лучшая подруга. Торп загораживает Уэнсдей рукой, вроде бы от Инид, но Аддамс едва не шипит: эта рука только что помешала ей вцепиться в короткие волосы Барклай и вызвать её на честную кровавую дуэль. Мертвецам, живущим в их фамильном старом особняке больше тысячи лет, такой классический, старомодный метод решения конфликта явно бы пришелся по нраву. Быть может, они бы уселись на невидимую трибуну и на каждом раунде улюлюкали и хлопали бы в ладоши. Но увы, они не в особняке. А между ней и Бьянкой стоит высокой изящной стеной Торп, решивший включить свою ревность совершенно внезапно. — Не важно, сколько вы знаете друг друга, вы же не спите вместе в одной комнате. Ваша близость и близко не равняется с той, что между нами с моей дорогой соседкой! Уэнсдей едва не давится воздухом от победно-триумфального выражения Ксавьера, проступившего на его лице, сияющей улыбкой. Приходится ощутимо наступить ему на ногу, придавив пяткой пальцы под мягкими носками кроссовок. Потому что: «Нет, Ксавьер, даже не думай сказать о том, что мы спали вместе, что наш телесный контакт слишком тесно-дружеский, я не выдержу, если Инид решится однажды ночью пробраться в мою кровать. Сначала я тебя четвертую, затем свяжу Инид и подвергну сжиганию на костре, а потом сама пущу пулю себе в висок. Молчи, ради всех дьяволов. Просто молчи, Торп». — Мы с Уэнсдей пообещали друг другу, что умрём в один день, — кряхтит Торп, сорвано заглатывая ртом воздух, явно превозмогая боль, пульсирующую в стопе. — А у нас с Уэнс будет дружба до самого гроба! — Вы оба в скором времени окажетесь в одном гробу, если сейчас же не прекратите этот цирк. — Дорогая Уэнсдей, если ты помнишь про своё обещание, то тогда в гробу мы окажемся все трое вместе с тобой. Но я бы предпочёл избежать такой участи, боюсь, что и после смерти Инид не будет давать ни минуты покоя… Уэнсдей вздыхает почти что от безысходности, понимая, что Ксавьер прав. Ученики в классе смотрят на них так, будто им вместо уроков включили занимательный сериал в духе Санта-Барбары. Инид на выпад Торпа обиженно надувает малиново-розовые губки и показывает ему язык. Уэнсдей бы убеждать себя, заколачивая в череп гвозди из: «У меня нет друзей, у меня нет друзей, у меня нет дру…». Только вот, похоже, двое подростков сами за неё всё решили, выбрав, несмотря на всю колючесть и неприветливость, своим «другом». Оказывается, чтобы тебя приняли, необязательно мило улыбаться и прятать своих демонов за фальшивыми масками. Оказывается, можно просто быть самим собой. У Уэнсдей от этого осознания по телу бегут колючие мурашки, а взгляд становится сосредоточенно-хмурым, будто ей страшно принять новую реальность. Точно эта реальность из двух шумных людей однажды расколется на части или исчезнет, оставив её с дырой в груди. Если Уэнсдей не будет дорожить отношениями, если не будет их беречь. Но, честно говоря, Уэнсдей первоклассно умеет ломать кому-то жизнь или палец, но совершенно не умеет «дружить». И тем более не знает, как эту самую эфемерную дружбу — заботливые касания, волнение за другого, пожелания доброго утра, деления своего времени и пространства на других людей — сохранить. И от этого немного живот сводит и мурашки кусают бледные руки. От этого самую малость жутко.***
Уэнсдей до конца не понимает, как оказывается в просторной столовой с арочными окнами, внутри тропического искусственного рая. Пальмы в кадках нависают над столиками игольчатыми листьями, отбрасывая бледные тени. Нежные цветки розово-белой плюмерии окружают маленькие зоны с кожаными диванчиками, возле которых стоят хрупкие гипсовые статуи. Зон этих всего несколько, но и этого хватает, чтобы заметить, что внутри этих импровизированных VIP-лож сидят несколько старшеклассников с расслабленным видом властителей этой проклятой академии. А вокруг них стоят подростки с непроницаемыми лицами, крупные, как недвижимые шкафы. От этого так смешно, что аж чуть делается дурно. Куда ни ткни, даже несколько человек, вероятно, в самом убогом и захолустном месте решат построить свое маленькое государство по теории Платона и выбрать себе тех, кто будет им управлять. И, конечно, не забудут про отчуждённых, которые окажутся в скором времени за бортом или в немилости у избранных государей. Аддамс передёргивает от роскоши, которая буквально бросается в глаза. Уэнсдей пыталась вытравить из себя всю эту помпезность с момента, как сменила серый цвет формы на уютно-чёрный и перестала отбывать дежурства в столовой для высокобалльников. Но вот, подумать только, она снова тут. Стоит в длинной очереди за восхитительным кексом с тающим горьким шоколадом в сердцевине. С сахарной присыпкой и кусочками фундука в мёде. Дьявол. Если бы Уэнсдей владела современными технологиями и признавала их, то непременно бы в поисковике браузера раздосадованно вбила: «Окей, Гугл, как выключить внутри себя потребность к употреблению пищи?». А если уж быть совсем честной с самой собой, то: «Окей, Гугл, как перестать есть эти отвратительно вкусные шоколадные кексы, когда они буквально умоляют сделать это одним своим видом?». После недолгосрочной и несильно мучительной внутренней борьбы, Уэнсдей приходит к компромиссу: она накажет это мучное калорийное изделие незамедлительной расправой. Растерзает его зубами, сточит языком и сожжёт в желудочно-кишечном соку внутри себя. Потому что надо запретить кондитерам создавать такие безжалостные кулинарные шедевры. В итоге, когда Аддамс подходит к одному из столиков, на её подносе высится гора шоколадных кексов с кусочками фундука, залитого липким мёдом, на пышных шапочках. — Уэнс, я могу это как-то прокомментировать? Ксавьер от удивления едва не давится листьями салата, зрачки в его глазах расширяются едва ли не до размера чёрных дыр. Аддамс смотрит на него уничижительно, сдвинув брови к переносице, как знак невысказанной угрозы. Ксавьер закашливается, отпивает жадно ледяной апельсиновый фреш из стеклянного стакана и едва уже не давится им, когда рядом с Уэнсдей материализуется Инид Синклер. На её подносе гора разномастной еды, вся политая взбитыми сливками и радужной пастой. Кажется, даже кусочки цыплёнка, запечённого с лимонами. Торп едва сдерживается от ироничного комментария — это видно по его взлетевшим тонким бровям и чуть приоткрытому рту. Вместо этого он сдавленно, неразборчиво мычит, сдерживая порыв каких-то скорбных чувств: — Это что… Тоже всё за мои баллы? Уэнсдей неопределённо пожимает уголком плеча, величественно, с идеально ровной осанкой занимая соседний пустой стул, ставя перед собой поднос. Тихо бурчит себе под нос с особой строгостью, не поддающейся никаким посторонним раздражителям в лице двух друзей: «Я собираюсь разобраться с этими вредителями, безжалостными манипуляторами. Так что попрошу выяснять отношения между собой и не включать меня в пустую болтовню». И под возмущённо-вспыхнувший взгляд Торпа аккуратно хватает пальчиками самый верхний кекс, принимаясь гипнотизировать его тяжёлым взглядом. — Ксавьер, честно говоря, я считала тебя высокомерным занудой, подлизой и придурком, помешанном на своей репутации, — Инид довольно плюхается на стул с другой стороны, окуная тонкий пальчик в пышное облако взбитого крема, радостно слизывая с него нежную сладость. — Но ты, оказывается, тот ещё славный парень! Твоя щедрость просто не знает границ! — Моя щедрость явно до вас и не знала, насколько она «щедрая». Уэнсдей краем глаза замечает, как Инид возвращает Торпу его браслет с баллами, снимая его со своего хрупкого запястья. Идеальная система «Невермора», призывающая учеников к хорошей учёбе и выполнению внеклассных заданий, полна сквозных дыр. Браслеты не именные, и каждый, по желанию, может обменяться с другим. Вот и получается, что такие, как она — с браслетом, на котором баллов хватит сейчас лишь на стандартное меню — и Инид, у которой баллы вообще в опасной близости с критической нормой, могут обедать в столовой высокобалльников. Шах и мат, «Невермор». Торп предложил Уэнсдей пообедать с ним: заманил тем, что там можно будет купить кексы, конечно же. Инид, не желая отпускать Аддамс, увязалась следом, как маленький шумный щенок. Ксавьер — добрая душа — не смог обделить Синклер, поэтому разрешил выбрать всё, что ей понравится. Как итог: у Уэнсдей на подносе Вавилонская башня из кексов (Аддамс не привыкла отказывать себе в возможности почувствовать сладкую расправу), у Инид — хаос из всех возможных блюд, политый сладкими допингами, а Ксавьер на грани того, чтобы не пустить траурную печальную слезу, прижимая к груди свой браслет. Уэнсдей заключает, что в этом уравнении Ксавьер оказывается наименьшим победителем. Это занимательно, если учесть то, как он привык держать лицо. Если собрать все местные слухи в один пазл, то его здесь называют «Принцем». Во всех благородных и красивых смыслах. Классических. Воспитанный, сдержанный, умный и вежливый. Немного дотошный в выполнении заданий, немного романтично-задумчивый, когда водит по скетчбуку грифелем карандаша. Уэнсдей даже хочется упереть ладони в стол и нагнуться к нему, чтобы спросить с толикой любопытства: «Ксавьер, каково это Принцу оказаться в обществе двух сумасшедших? А как же твоя хвалёная репутация?». Но кексы — слишком сносные для употребления, а Уэнсдей сейчас — слишком умиротворённо-спокойная для того, чтобы выводить Ксавьера в очередной раз из равновесия. Он и без того немного в нервном расположении духа из-за их с Инид желания отведать местных элитных яств за чужой благородно-щедрый счёт. Аддамс даже немного неловко, хоть и приятно, поэтому она откашливается и с желанным видом пододвигает поднос с оставшимися кексами в сторону приунывшего Торпа. — Ксавьер, раз эти сдобные мучители были приобретены за счёт твоих баллов, то можешь взять себе несколько штук. Я не буду возражать. — Принц, если хочешь, мою еду тоже забирай, а то, я смотрю, у тебя один салатик, трава какая-то… Ты, верно, оттого и худой такой, что не ешь ничего нормального? — Это от того, дамы, что в вашем присутствии хочется сейчас одного: удавиться, — у Торпа трескается дружелюбно-дежурная улыбка, голос соскальзывает до ядовитой язвительности, а в зелёных глазах проступают тени от надвигающихся туч. Уэнсдей в это мгновение практически заворожена. — Тогда прошу, не сдерживай себя в своих порывах. Нет ничего прекраснее, чем немного самоистязания или попыток удушья в этот ненастный полдень. Аддамс вон почти каждое утро перед занятиями задерживает дыхание в душе, представляя, что тонет в океане, пока на её голову иголками сыпятся ледяные струи воды. — Уэнс, мне кажется или он сердится на нас, да? Уэнс, он направил на меня вилку так, будто убить хочет, а я уже решила, что он х-х-ороший… — Что? Нет, Синклер, всё не так, я не намерен ничего с тобой делать… — Я тебе не верю! — Уэнсдей, скажи своей подружке, что это нормально, когда люди выходят из себя из-за эгоистичных поступков других. Хотя, нет, ничего не говори, не удивлюсь, если этого «эгоизма» Синклер у тебя понабралась, заразилась им воздушно-капельным путем. Уэнсдей слушает Торпа вполуха, не в силах сконцентрироваться. Воздух внутри столовой точно сгущается, плотнеет и заливается, как в формочку для льда, студёным холодом. Уэнсдей обнимает себя за плечи, прирастая к стулу. Ей знакомо это потустороннее чувство до болезненно сжавшихся лёгких. Дыхание смерти. Так о своём присутствии обычно заявляют мертвецы. Приходят с трескучим холодом, прорастают инеем на теле, которое начинает изнутри бить мелкая дрожь. Это похоже на опускающуюся на мир ночь, когда тьма уносит с собой последние крупицы солнечного тепла. Когда солнце тонет в чернильном омуте, не в силах вдохнуть и выплыть на поверхность. Потусторонний мир прорывается в реальность, обретает зримые черты в виде мёртвых хладных тел, на ощупь как промозглый предрассветный туман. «Только не сейчас, только не здесь, пожалуйста…» Уэнсдей до боли впивается ногтями в подол юбки, доставая до бёдер, сжавшись в колючий комок нервов. Её всю немного потряхивает, а разум плавится от непривычно испуганных мыслей. Здесь слишком много людей. Здесь два человека, смерть которых оставит в её груди гулкую пустоту. Они переговариваются друг с другом и спорят, столовая полна весёлого гомона, шумного присутствия живых. Раздражающего, но вполне терпимого. Нет, пожалуйста, я не хочу обратно. Я только успела привыкнуть жить без вас… Только не сейчас, не сейчас… Уэнсдей почти молит и умирает от жалости к себе, за которую ей неловко до спазмов, сдавивших горло. Непрошенные слёзы готовы сорваться с чуть подрагивающих ресниц, прожечь белизну на щеках солью. Если мёртвые разоблачат в ней «ведьму» среди всех учеников здесь, то уже не оставят в покое. Аддамс снова придётся есть в одиночестве, засыпать в одиночестве и отгородиться от всех. Но это происходит. Уэнсдей с ужасом наблюдает за тем, как время застывает, коченеет в этом потустороннем холоде, а из стен начинают прорываться бледные тонкие, костлявые руки. Мёртвые выбираются из расписных стен с райскими птицами какаду как уродливый фасад здания, который до этого скрывала картонная яркая ширма. Нерасторопно, неуклюже вылазят из камня, будто продираются через застывающую смолу. Уэнсдей застывает в немом, задушенном крике. Они всё это время были здесь, в «Неверморе», скрывались внутри чёрного нутра замка и наблюдали за ней. Мертвецы «глядят» на неё потёкшими лицами, крутят головы на триста шестьдесят градусов, теряют свои конечности, точно ожившие скелеты. Их плоть свисает с них рваными кусками, руки буквально отваливаются, отчего они тянутся туловищем, чтобы поймать потерянную конечность. Их много, слишком много. Они точно ждали этого сладостного момента — когда сердце Аддамс непозволительно распахнётся для других, а колючки начнут отваливаться с её брони, пропуская под кожу живых. Позволяя укутать себя в их тепло. Торпа с его преданным взглядом и тихим присутствием рядом. Инид с её раздражающим «доброе утро» и желанием всё делать вместе, сколько бы Уэнсдей её ни отталкивала. Тайлера с его трагическим восприятием мира (и её в чёрном, потому что Уэнсдей сама будто ожившая героиня из пьесы), отвратительно сладким кофе и мягкими касаниями к её запястью даже после того, как она раздерёт ему руку ногтями до крови, даже после всех угроз ему что-нибудь непременно сломать. Уэнсдей хочется разодрать горло в истеричном смехе, что клокочет внутри взрывающимися петардами, прожигает внутренности. Уэнсдей хочется рычать от безысходности, схватить всех людей разом и бежать с ними так долго, пока силы окончательно не иссякнут. Но, конечно, она не сможет спасти всех. Мёртвых больше сорока, и некоторых из них она уже видела в первую свою ночь в Джерико. Их белые невинные платья развеваются от ломаных, нечётких движений. Если присмотреться, то получится увидеть на трупно-синих телах сгоревшие куски плоти, множество уродливых ожогов. Эти мертвые когда-то были хрупкими живыми девушками в летящих белоснежных платьях. Их кожу целовало солнце, а не сжирало пламя в лесу. Их тонкие шеи целовали чьи-то губы, касались волосы, заплетённые в причудливые прически, они не были переломаны, они не были в тисках верёвки. Сейчас же они к ней ползли, безликие, бескровные и голодные. Истощённые от чего-то, разваливающиеся на части. Это очень, очень плохо. Обесточенные мертвецы хуже недавно обращённых вампиров из художественных книг. Безумны и не в силах контролировать себя. Ими движет только один лишь голод… Когда Уэнсдей подскакивает на ноги и достаёт маленький заговорённый кинжал с выжженными рунами, прикреплённый под юбкой на ремешок к бедру, мертвецы вдруг растворяются, рассыпаются прямо на её глазах в пыль. Холод утекает в разные стороны, точно кто-то открыл потусторонний слив для нечисти. Тело наполняется теплом искусственных ламп и начинает вибрировать от голосов, заполонивших всю столовую. От шумного беззаботного гомона людей, не подозревающих о том, что их едва не съели живьём. — Очень милый аксессуар, Уэнс, тебе идет. Ты с этой штучкой такая опасная, что я едва сдерживаюсь от того, чтобы тебя не поцеловать. Мурлычущий, заигрывающий голос Галпина обволакивает бархатом с колючей крошкой, сердце от неожиданности томяще бьётся в рёбра, явно мечтая уткнуться в одну из ямочек на его щеках. Тайлер оказывается рядом с ней, стоит, засунув руки в карманы, и восторженно рассматривает вытащенный клинок в её руке, который Аддамс, ко всем неловким моментам, еще и воинственно сжимает. Застыв посреди толпы подростков, что с испугом смотрят на оружие в её руке во все глаза. Уэнсдей хочется препарировать его попытки флирта колкой фразой, но слова так и застревают в горле, потому что она снова видит их. Нежно-хрупких белоснежных мотыльков в его кудрявых волосах. Они уютно пригрелись внутри русых прядей, точно птицы, свившие гнездо. Остальные же — медленно кружат над ним, словно в медитативном танце, хлопая тонкими, прозрачными крылышками с перламутром. От этих галлюцинаций не веет холодом, но их янтарные глаза — бусины — прожигают до костей, ввинчиваются в них до почти ощутимой физической боли. Снова нечем дышать. — Я бы на твоём месте, Аддамс, спрятал эту красивую штучку, — Тайлер подходит сзади, опуская одну руку на её напряжённое плечо, а другой указательным пальцем проводит по острию лезвия, раскраивая кожу. — Видишь ли, здесь не очень любят тех, кто представляет угрозу. Детей с оружием в руках, например. Из его раны на пальце медленно стекает кровь, Тайлер зачарованно смотрит и улыбается, тихо добавляя, склоняясь к её уху: — Но лично я люблю опасность. Как жаль, что я раньше не узнал о том, что ты под юбкой прячешь нож. Мы бы поиграли с тобой, Аддамс, совсем в другие игры. Его мятное дыхание обжигает мочку уха, а голос проникает в разум мягкими, почти ласковыми нотами, вызывая в груди непрошенный трепет. — А ну, отвали от нее, Галпин! — Ксавьер резко отодвигает стул, упираясь руками в поверхность стола, в его глазах — гроза и набухшие тьмой дождевые тучи. — Слушаюсь и повинуюсь, Ваше Высочество. Тайлер отстраняется от Аддамс, забирая с собой запах кофейных зёрен и морозной мяты. Чувство тепла, медленно растекающегося по венам густым мёдом, смешанным с порохом. Галпин шутливо делает поклон, расплываясь в кривой усмешке и, весело подмигнув Уэнсдей, уходит в сторону кучки «изгоев», подыскивающей себе столик среди кожаных диванчиков. Мотыльки, кружась, невесомо и мягко прорезают воздух крыльями, вторя его размеренным шагам. Уэнсдей, опустошённая и совершенно потерянная, прячет кинжал под длинный рукав пиджака и на ватных ногах выбегает из столовой, жадно ловя ртом воздух. Да что здесь такое происходит?! Вечером, когда Инид будет поглощена сериалом, после того, как они обсудят произошедшее в столовой и Уэнсдей признается, что носит с собой кинжал, как талисман против метафорических «злых сил», Аддамс добавит в свой блокнот рядом с: «Пропажа мёртвых», «Причины исчезновения», «Массовые убийства в лесу», «Что на самом деле видел Тайлер Галпин в ту ночь?» — новую переменную: «Мотыльки». Что они такое? Если просто галлюцинация, тогда почему мертвецы исчезли с их появлением? Совпадение или они, её сумасшедшие голодные мёртвые, бесчувственные чудовища, поедающие живых, боятся плод её снов? Мотыльков? А что, если эти твари — тоже нечто потустороннее и вполне реальное, как и её дар видеть мёртвых? Что они такое? И самое главное, что им нужно от неё?