I'm not being mean,
I'm just being me
Мэрлин Мэнсон «Blood Honey»
Уэнсдей
«Невермор» напоминает запертого в клетку ворона, который бьёт яростно о прутья чёрными крыльями, но не может вырваться. Всё, что ему остается, — тыкаться острым клювом о потолок клетки снова, снова и снова. Так же готический старый особняк втиснут в рамки навороченного забора с острыми шипастыми прутьями, установленными на самом верху, как декоративный цветник — смотреть можно, но лучше не трогать, есть шанс разодрать пальцы до мяса. Пока они объезжают неспешно территорию на подержанном, раритетном «Форде Мустанге» 1969 года, Тайлер, пристроившийся сзади в обнимку с виолончелью («Знаете, я не очень люблю ездить с комфортом, а вот то чувство, когда затекают все конечности и ты ощущаешь себя так, точно ещё немного и свернёшь себе шею, незабываемые ощущения, лучшие»), многозначительно прищуривается и заводит с почти торжествующей ухмылкой: We are damned and we are dead All god's children to be sent To our perfect place in the sun And in the dirt. Мы пагубны и мы мертвы, Все дети бога отправятся В наше превосходное место Под солнцем и в грязи Уэнсдей почти нравится мотив, разве что Галпин чересчур фальшивит и звучит как-то слишком восторженно для человека, который отправляется в закрытую академию, утыканную глазками камер наблюдения. Словно трансформирует свою злость в радость, перемалывает все острые клыки и когти в снежную сверкающую крошку. Не нападает, но буквально готов задушить своим радушием. Миссис Уимс только ведёт плечом и чуть кривит идеально очерченные губы, словно от помех в радиоприёмнике. Но после того, как Галпин, перейдя в наступление, заводит уже другую песню сорванным, простуженным голосом: «I got you tied up and I love it Tied up and I love it Now, why would I set you free?» — женщина чуть сбавляет скорость и, деланно откашлявшись, обращается к нему: — Тайлер, милый, прошу тебя, давай ты не будешь пугать нашу новую ученицу своим отвратительным выбором музыкальной паузы во время поездки. — Мэнсон — это гимн моей юности, дорогая миссис Уимс, — Уэнсдей замечает через зеркальце заднего вида, как Тайлер возводит глаза к крыше форда, так, точно к небу при молитве. — Мэнсон не какая-то музыкальная пауза, он — плейлист моей жизни. Уэнсдей, запомнив строчки песен, с интересом поворачивает голову, тихо интересуясь: — Ты уже связывал кого-то? Какие при этом были ощущения? — О, Уэнсдей, ощущения незабываемые, если хочешь, то я мог бы и тебя связа… — Так, отставить разговоры в моём присутствии! — директор обрывает предложение Тайлера на самом заманчивом моменте, отчего Уэнсдей почти с сожалением вздыхает, переводя на женщину тяжелый взгляд. — Запомни, Уэнсдей, в «Неверморе» любые романтические отношения под запретом, и в случае нарушения правила следует суровое наказание. — Никто и не говорил о бессмысленных любовных интригах, свойственных подросткам с их бушующими гормонами. Меня привлекает таинство искусства связывания как вида пытки. — Видите, миссис Уимс, у нас с Уэнсдей чисто научный интерес. Я бы ещё не отказался попробовать с тобой, Аддамс, «пытку» плетью. — Я просмотрю своё расписание, быть может, выделю для тебя полчаса свободного времени. — Прекрасно, Уэнсдей, назовём это нашим маленьким «факультативом». Всё ради науки! — Мне лестно, что ты готов поделиться со мной своими знаниями. Честно говоря, плеть я ещё не пробовала. — Аддамс, всё для тебя. Хочешь, бери мои знания, а хочешь — меня. — Тайлер, милый, как приедем, отправишься на недельную изоляцию. Очень надеюсь, что за это время всё отвлекающее от образовательного процесса покинет твой разум, — голос миссис Уимс — сладкая патока, просахарен до самого основания, но в глазах — безжизненный холод, который обезоруживает застывшего Тайлера. Её слова действуют, как ушат ледяной воды за шиворот. У Тайлера с лица сползает улыбочка, он весь вжимается в вишневую спинку кожаного сидения, только взгляд его лихорадочно горит. Прожигает в отражении зеркальца заднего вида. Только из груди его, точно карканьем, вырывается царапающее слух: «ха-ха-ха». Уэнсдей не умеет считывать намёки. Но живот от его смеха и больного, горящего взгляда всё равно сводит легким спазмом, а в ушах продолжает по нарастающей звучать эхо его простуженного голоса: All god's children to be sent To our perfect place in the sun Словно предупреждение о месте, куда они все попадут. «Невермор» за стеклами форда высится неприступной каменной стеной забора, в лучах холодного оранжевого солнца сверкает колючая проволока, и Уэнсдей думает, что из неё вышел бы прелестный терновый венок на голову. Как у мученика, готового сложить покорно голову перед неотвратимостью судьбы. «Если не можешь изменить суть вещей, остается их только принимать со всем их обезображенным истинным обликом» — Уэнсдей приходит эта мысль, когда форд останавливается возле огромных кованных ворот, когда плечи миссис Уимс разгибаются, а осанка этой женщины становится по-тигриному властной, источающей безжалостность. Когда Тайлер сквозь свои улыбки вдруг скалится, съёживаясь на заднем сидении, как раненый хищник, готовый яростно биться с любым, кто к нему приблизится. — Милая, добро пожаловать в «Невермор», — женщина поворачивает к ней голову, расплываясь в доброжелательной улыбке, выворачивая душу демоническим блеском в больших голубо-синих глазах. — Эту академию назвали в честь имени Ворона из знаменитого стихотворения Эдгара Аллана По. «Больше никогда». Поэтично, не правда ли? Запомни, дорогая, есть вещи, которые каждый из нас должен отринуть, чтобы встретиться в завтрашнем дне с новым собой. — Есть вещи, которые невозможно выкинуть из себя. Например, генетику, — Уэнсдей скрещивает руки на груди, чуть закусывая губу, проглатывая колючее: «Или мой проклятый дар, я бы и сама была не прочь отречься от него, если бы был способ. Но его, конечно же, нет. Только смерть».***
На въезде они останавливаются возле бетонной серой будки, из которой выходит высокий охранник с суровым, неприветливым лицом в серой униформе (видимо, он сам часть ожившего фона стен). Мужчина закручивает чёрные усы тонким папирусно-жёлтым пальцем и снимает фуражку в приветствии директрисы. А затем достаёт из маленькой сумочки на поясе два жёлтых браслета, напоминающих часы с круглым циферблатом на резиновом ремешке. Уэнсдей хмурится, примерно догадываясь, зачем проблемным ученикам с судимостью на территории академии нужно носить эти безвкусные безделушки. Наверняка там маячок для слежки. От таких избавиться не составит труда, как и, конечно же, извлечь сам маячок. Уэнсдей не привыкла быть на виду. — Мистер, у меня должен быть красный. Крас-ный, — Тайлер хмурится, принимаясь возмущённо стучать костяшками пальцев по стеклу, пытаясь привлечь внимание охранника. Миссис Уимс только благодарно кивает, вытягивая свою изящную руку в раскрытое окно, когда мужчина отдаёт ей «часы», желая хорошего дня. Один из браслетов директриса вручает побледневшей Уэнсдей, пытающейся внешне никак не реагировать на такую систему контроля академии. Лучший вариант — создать видимость подчинения, чтобы уменьшить подозрения. Только воздуха в лёгких точно стало на порядок меньше, а от лица отхлынула кровь, сделав её похожей на ожившего мертвеца. — Тайлер, солнышко, ты был на два месяца отстранён от обучения. Поэтому все твои баллы автоматически аннулируются. — И поэтому у меня позорный жёлтый браслет? — Как я и сказала, то, что суд распорядился тебя вернуть на обучение, не значит, что руководство «Невермора» с этим солидарно. Поэтому, Галпин, у тебя месяц испытательного срока. Голос директрисы дрожит, как тетива, готовая сорвать стрелу и проткнуть ею ученика, сидящего на заднем сидении. Уэнсдей сбивается с толка, мысли немного заходят в тупик. Баллы? Какие такие баллы? Для чего на самом деле эти штуки, от которых тошнотворно пахнет резиной и контролем? — Я требую объяснить мне необходимость этого мерзкого на вид агрегата, иначе я его сейчас же выброшу в окно, — Уэнсдей всё же не сдерживается, напряжение, повисающее в салоне форда, невольно давит и на неё, а в голове лампочкой тревожно вспыхивает: «Что-то здесь явно не так». Недостаток информации в какой-либо области почти всегда доставляет ей ощутимый физический дискомфорт. — Уэнсдей, я бы уже сняла тебе баллы за столь неуважительный тон, но, к твоему счастью, на этот браслет нельзя их начислять. Автомобиль снова трогается с места, мягко скользит по шершавому гравию, увозя вглубь территории. Пустошь с выжженной травой и каменные столбы с мрачными фигурами горгулий Уэнсдей явно по душе, в отличие от туманного ответа миссис Уимс. Этой львицы в овечьей белоснежной шкуре. У Уэнсдей от этой женщины по спине ледяными каплями течёт пот, точно раздроблёнными кубиками льда, заставляя невольно нервно вздрагивать. Тайлер тоже не спешит прояснять ситуацию. Только улыбается широко, нервозно посмеивается, пытаясь пальцами подцепить ремешок браслета на широком запястье. Пальцы не слушаются, Тайлер мычит сквозь стиснутые челюсти ругательства. А когда Уэнсдей, устав от этой гнетущей недосказанности, всё-таки открывает окно и выбрасывает из салона форда браслет, только качает головой. Кудряшки падают на его горящие глаза, а рот расплывается в язвительной болезненной усмешке. — Зря стараешься, Аддамс, у них этого добра на территории неограниченное количество, — Галпин всё-таки тихо произносит и хмурится, точно от удара, когда браслет на его руке издает тихий щелчок, крепясь вокруг запястья, чуть впиваясь в кожу. — Что ж, поздравляю тебя, добро пожаловать к чернорабочим на этот грёб… Кхм, месяц. Уэнсдей приподнимает аккуратно очерченную тонкую бровь, чтобы в очередной раз спросить беззвучно: «Что это, чёрт возьми, всё значит?». Но в этот раз директриса решает сжалиться над ней и вдаётся в сухие объяснения, пока они проезжают мимо просторной угрюмой парковой зоны с учениками в полосатой форме и тихо журчащим фонтанчиком в центре. — Дорогая Уэнсдей, у Тайлера, к сожалению, искажено восприятие наших чистых и благородных побуждений, — женщина картинно вздыхает, её алые губы почти складываются в грустную линию, вызывающую в груди Уэнсдей рой жужжащих пчёл. — «Невермор» — это место, где такие дети, как Тайлер, обретают второй шанс заслужить снисхождение от приговора властей. Заслужить второй шанс и для себя, и для своих родителей, чтобы стать, несмотря на прошлые промахи, порядочными гражданами своей страны. — И? Как к этому относится изнурительный труд и браслеты-оковы? — У нас частная академия, милая, и попасть сюда — уже огромная удача, — с нажимом в голосе продолжает миссис Уимс, пока её форд пристраивается в маленьком проёме у стеклянной большой оранжереи. Уэнсдей, внутри которой от клишированных фраз всё закипает, цепко следит за Тайлером через отражение в зеркале: как он театрально засовывает себе пальцы в рот и принимается делать вид, что его тошнит от всех этих слов. Явно для Уэнсдей, пока директриса слишком увлечена пламенной речью о благородных мотивах их привилегированного учебного заведения и не обращает на него внимания. Уэнсдей в ответ чуть приподнимает уголки алых губ и проводит указательным пальцем по горлу, царапая кожу заострённым чёрным ноготком, точно перерезает шею лезвием. — …Таким образом, Уэнсдей, я пытаюсь до тебя донести, что любой зачисленный ученик должен доказать академии, что заслуживает место здесь. Честно говоря, ты была сюда зачислена не в рамках исправительной программы и должна была сразу получить синий браслет с твоим идеальным табелем оценок и победами на олимпиадах. — Я полагаю, что за этим должно следовать «но»? — Уэнсдей морщится от слова «идеальный», впиваясь в подол платья холодными пальцами. У неё явно не синий браслет. Её браслет, как и на запястье притихшего Тайлера, — кислотно-жёлтый, как промежуточный сигнал светофора, предупреждающий о том, что вот-вот зажжётся красный свет. И Уэнсдей чувствует, что это не очень хорошо в рамках этой ещё не полностью проанализированной системы частного образования «Невермора». Миссис Уимс вздыхает, двигатель внутри форда глохнет, оставляя в качестве шума лишь внешний, затекающий криками и болтовнёй учеников в приоткрытые окна вместе с осенней дневной прохладой. Директриса принимается постукивать идеальными ногтями по рулю, поворачивая к ней голову. Вся её спесь хищницы на мгновение исчезает, и Уэнсдей видит сквозь неё уставшую женщину средних лет, вынужденную держать в узде каждого из них. Когда миссис Уимс вновь начинает говорить, черты лица её невольно оборонительно заостряются: — Мистер Филипс, наш водитель, подал на тебя заявление в полицию, заявив о покушении на убийство. — Я всего лишь слегка коснулась его шеи, так, чуть-чуть поцарапала, — Уэнсдей разводит руками, признавая, что угрожала, но не причиняла мужчине весомого вреда. Миссис Уимс смотрит на неё так, будто всё понимает, словно на её стороне и правда готова поддержать и поверить в её версию рассказа. Чуть с сожалением, вцепившись белыми пальцами в баранку руля почти мертвой хваткой. В уголках её ледяных глаз застывают паучьими лапками болезненные морщинки. — Уэнсдей, мистер Филипс сказал, что ты напала на него, избила, а затем порезала его шею, он едва доехал до больницы… Уэнсдей раскрывает рот, чтобы возразить, но слова застревают шипами в горле, царапают недосказанностью слизистую. Уэнсдей не глупа, люди склонны к преувеличению. Ты только касаешься их взглядом случайно, а они думают, что ты их проклинаешь, щерятся в ответ, плюются оскорблениями. А вдруг… Вдруг она что-то упускает? Вдруг её воспоминания ложные? Да что с этим местом за чертовщина происходит? Джерико, как туманный лес, полный своих чудовищ. И дело тут не в мёртвых и не в паранормальных явлениях. У этих местных чудовищ человеческие лица. — Я… — слова режут язык, внутри сердце застывает, точно замурованное в лёд. Есть ли смысл оправдываться, когда в полиции заявление, а у неё — жёлтый-жёлтый браслет для тех, кто балансирует на самом краю с законом? От одного шага в пропасть. — Всё так, миссис Уимс, я немного его покромсала. Пусть скажет спасибо, что остался в живых. Если из неё кто-то решил сделать злодейку, то Уэнсдей ни за что не снимет эту траурную чёрную корону греха, который для неё выдумал чужой разум. Жалкий, трусливый человек, которому наверняка просто стыдно, что он испугался маленькой девочки-подростка. За своё чувство стыда и страха люди мстят вдвойне. Аддамс это знакомо. Пусть так, жизнь научила её отвечать за собственные поступки. — Мне очень жаль, Уэнсдей, но если ты не пройдёшь первый порог исправительной программы и не заслужишь браслет своей категории, то тебя будет ждать суд и тюремный срок, — Миссис Уимс поджимает губы, чуть качая головой, часто моргая. Эта женщина без своей брони почти нежная, чуткая. Сломленная. Интересно, что её связывает с Мортишей? Почему она так важна для неё, что эта львица смотрит на неё, Уэнсдей, с сожалением в безжалостных, ледяных глазах? Уэнсдей только вскидывает голову, комкая своё платье, но произносит ответ, как непоколебимый отрицательный герой в этой развернувшейся пьесе: — Обвинения в покушении на убийство, возможный тюремный срок и суд, — Аддамс чуть приподнимает уголки губ в ядовитой микроулыбке, микроукусе, Аддамс не будет обороняться, даже когда её пытаются сломить, не дав и шанса на обычное существование. Если бы я не вышла из того автобуса, вас бы убили, мистер Филипс. Но спасибо вам за услугу, так моя жизнь будет ещё чуточку интереснее. — Что ж, Мортиша будет в «восторге», узнав такие хорошие новости! Всё бы отдала, чтобы увидеть выражение её лица в этот момент. Тайлер на заднем сидении хмыкает, смотря на неё через отражение почти восторженно. Разочаровывать собственных родителей это определенно в его духе, а ещё семейные трагедии, конечно же. Директриса никак не комментирует её заявление, только вновь вытягивается вся смертоносной струной, только лицо её снова — застывшая бледная маска с ярким пятном губ. — Тайлер, будь добр, проводи Уэнсдей в крыло общежития «Офелия Холл», она должна получить новый браслет и ключи от своей комнаты. А я вынуждена вас покинуть: открытый урок, на котором я должна присутствовать, начнётся через пять минут. — Я отказываюсь от этой безвкусицы, — Уэнсдей скрещивает руки на груди, но голос её не хрусткий лёд, скорее холодный, нецарапающий ветер — она прекрасно понимает, что деваться некуда. — Аддамс, я понимаю, что жёлтый явно не твой цвет, хочешь, раскрашу ремешок в чёрный, как тебе всучат эту прелесть местного режима? — Тайлер предлагает с лёгкой усмешкой на обветренных губах, подходя к ней с футляром, который одним лишь чудом удается достать из маленького форда. Директриса же плавной и грациозной походкой направляется в сторону стеклянного скелета оранжереи, вежливо приветствуя учеников. Уэнсдей ёжится неуютно, натягивая рукава свитера на озябшие пальцы. В них обоих прицельно направлены десятки случайных взглядов. Мир точно застывает. Стоп-кадр. Камера, свет. И два силуэта в самом центре. — Я могу ошибаться, но у меня такое ощущение, что все на нас смотрят. — О, — Тайлер медленно распрямляет широкие плечи, чуть склоняет набок голову и запускает свободную руку в кудрявые растрёпанные волосы, расплываясь при этом в самодовольной широкой улыбке. — Не парься, Аддамс, это они так меня приветствуют. — Тогда почему их приветствие напоминает коллективную пародию на картину Мунка «Крик»? Тайлер ведёт Уэнсдей по узкой дорожке, выложенной серой плиткой, между желтеющих пихт. Ученики в строгой форме, рассыпавшиеся, видимо, во время обеденного перерыва, по всей территории академии, замирают, точно вкопанные, с вытянувшимися изумленными лицами. Бледными, испуганными, хватающими ртом воздух. Ученики превращаются в ожившее стихийное бедствие, когда, отмерев, многие из них срываются с места, явно желая стать первыми, кто разнесёт новую сплетню по всей академии. — Я просто у них в любимчиках, эх, обременительные муки популярности, — Тайлер мягко улыбается, почти виновато заглядывая в глаза Аддамс, подходя к ней ближе, мол, я совсем забыл, какой тут у нас дурдом, извини, что я такой приметный. — Только зря стараются, веселье отменяется, пока на мне эта штука. Галпин поднимает руку, рукава рубашки чуть опускаются, открывая его запястье с проступающими узорами вен. С кривыми тонкими полосками затянувшихся шрамов. Тайлер Галпин не боится боли, ему она знакома и привычна, как колыбельная перед сном для маленьких детей. Уэнсдей так засматривается на рубцы, проступающие сквозь смугловатую кожу, похожие на затянувшиеся раны от ножевых порезов, что не сразу замечает, то, что хочет ей показать Тайлер. — Ау, Аддамс, Земля вызывает Уэнсдей Аддамс. Галпин машет перед ней ладонью, растерянно улыбаясь, отчего Уэнсдей становится неловко и она не нападает в своей привычной манере, не спрашивает, что у него с рукой. Уэнсдей только хлопает длинными ресницами, слегка деланно откашливаясь: — А, да, браслет, конечно. — Это так бесит, ты бы знала. Я и так два месяца отсчитывал дни до своего возвращения, а тут такая подстава от этой мымры, — в речи Тайлера чувствуется скалящаяся злость, затаившаяся, медленно пробивающаяся через его простуженный чуть охрипший голос. Уэнсдей чуть дёргает плечом, от мысли, что Тайлер сейчас почти такой, каким она его встретила там, на пустынной дороге возле леса. — Ладно, из плюсов — мы с тобой в одной лодке, девочка-тайна. Они останавливаются возле лавочки, Тайлер почти с жалобным видом смотрит на неё невозможными синими глазами, чуть покрасневшими, точно припухшими («Аддамс, эта штука очень тяжелая, я уже слишком стар для этого»), а затем садится, устало прислоняясь спиной к деревянной спинке. Снова дурашливо-веселый, точно его взгляд пару минут назад не застилала пелена гнева. Уэнсдей предпочитает стоять, чувствуя любопытные и встревоженные взгляды на себе, точно находится под прицелом десяток снайперских винтовок. Один неверный шаг, одно резкое движение — и в неё полетят пули. — Тайлер, прозвища. — Ну, Уэнсдей, я так расстроен, разбит, уничтожен. Дай хоть найти утешение в поддразнивании тебя. — Я могу удостоить тебя не утешением, а вечным покоем. Мой скальпель всё ещё при мне, — Аддамс хмыкает, немного поддерживая его игру, чувствуя себя чуть лучше, когда может сосредоточиться на его лице с мягкими чертами и бездонных синих глазах, отворачиваясь от колких взглядов, протыкающих насквозь. Уэнсдей ненавидит внимание к себе со стороны посторонних людей (ради всего святого и грешного, ей хватает её мёртвого фан-клуба), но общество Тайлера отчего-то её совсем не раздражает. — О, а что, если я выживу и напишу на тебя заявление с заголовком: «Уэнсдей Аддамс напала на меня, вскрыла грудную клетку, вытащила сердце, а затем…» Тайлер вдруг резко обрывает свои слова. Зрачки в его глазах расширяются до чернильной, засасывающей в себя пустоты. Скулы сжимаются, рот кривится в презрительную усмешку, а на шее начинает сорванным пульсом биться жилка. Всю его мягкость в мгновение ока пожирают внутренние демоны. Уэнсдей почти видит, как в глубине синевы вспыхивает демонический, кусачий огонек. Ей не мерещится, определённо нет. Положительные эмоции для неё как трехзначный инопланетный код, но отрицательные Уэнсдей точно чует частью своей темной проклятой души, колючей дрожью, что вгрызается в руки и шею. А затем мир точно чуточку искажается, идёт серым шумом поверх ярких красок осени и мягко-обманчивого (интересно, а сколько в нём там этих личностей, злых и хороших, сколько их?) облика парня с растрёпанными кудряшками. Что больше не улыбается. Что готов вгрызться в чью-нибудь глотку и вырвать куски горячей плоти. И от этого его взгляда, адресованного не ей, почти физически больно. Мир и вовсе погружается в хаос из искорёженных серых полос, точно сбой в сигнале на экране старого телевизора, когда Уэнсдей слышит имя. — Ксавьер, — Тайлер обнажает белоснежный ряд зубов в недоброй кривой улыбке, а Уэнсдей, затаив дыхание, медленно поворачивает голову в сторону человека, подошедшего к ним, так тихо и мягко, что сомнений не остаётся в том, что Галпин обращается именно к её знакомому. — Надо же, какая встреча. А ты какими судьбами? Неужели сам Принц элиты решил меня поприветствовать? Я весьма польщён, знаешь ли. Уэнсдей хмыкает почти насмешливо, Торпу и правда идёт это возвышенное прозвище. Ксавьер, как герой из доброй сказки, в которую их обоих с Галпиным явно не звали. А может и звали, конечно, только в качестве отрицательных персонажей. — Ксавьер, — вторит Уэнсдей вкрадчиво, чувствуя, как тепло внутри раздражающе раскаляет ребра, когда её тёмные глаза встречаются с его глубокими зелёными, словно тихий застывший лес. Торп — выдержанная грация и лёгкость, замурованная под фиолетовую униформу с чёрными строгими полосками — мягко, невесомо обхватывает её острые плечики длинными красивыми пальцами, на мгновение хмуря брови. Точно спрашивает, всё ли с ней в порядке. И лишь потом вскидывает голову и впивается взглядом в Тайлера. Колюче, непривычно враждебно. Принцы так не смотрят, так что это какой-то неудачный дубль, его в финальной версии истории Торпа наверняка и не будет. Его аккуратно достанут, вырежут, оставляя только вежливые улыбки и бесконечный тихий лес на дне умных глубоких глаз. — Что ты хотел от моей подруги, Галпин? — Ксавьер цедит каждое слово тихим ровным голосом, лишённым всяких эмоций. — И разве ты не должен был вернуться в первую неделю ноября? — Ради бога, избавь меня от этой сцены дешёвой драмы, Торп, — Тайлер закатывает глаза, хмыкает, устало разваливаясь на лавочке, вытягивая вперёд длинные ноги; Уэнсдей замечает, что вид его с каждым часом становится всё более нездоровым, лихорадка от простуды берёт над ним верх и, быть может, у Галпина уже поднимается температура. — Ничего я не сделал твоей девчонке. Мы просто разговаривали, да, Аддамс? — Тайлер помог мне донести виолончель, — Уэнсдей кивает, совсем не цепляясь за его бархатно-отравляющее «твоей». Аддамс действительно подруга Торпа, пусть им обоим до таких отношений пришлось идти не один год. Но да, всё так, она его подруга. Нет смысла в отрицании очевидного. — Ты ничего не путаешь, Уэнсдей? — Торп недоверчиво щурится, вновь заглядывая в холодный покой тьмы, спрятанной в её глазах. — В последний раз этот псих разыгрывал дружелюбие прямо перед тем, как столкнуть ученика с лестницы. У Уэнсдей в голове очерчивается вопрос, который она невербально задаёт наклоном головы и настороженным взглядом, коснувшимся лица Тайлера с нездорово проступившим румянцем на щеках: «За это тебя отстранили на два месяца, Галпин?». Тот только морщится, отводя от неё взгляд, а затем запрокидывает голову, устремляя взор к хмурому небу, насмешливо произнося: — Ащщ, Торп, ты как дитё малое. Я не собираюсь отбирать у тебя очередную игрушку, у нас же уговор, помнишь? — голос Тайлера срывается до сипа, отчего звучит так, точно в банку с сахаром насыпали горстку ржавых гвоздей — сюсюкающе грубо. — Незачем распинаться в деталях моей биографии, мне не интересна эта мрачная барби из коробки Монстр-Хай. Ты кстати знал, что у неё хобби — ловля маньяков по ночам в лесу? — Ксавьер, я подозреваю, что Тайлер бредит. Он назвал меня «игрушкой». Думаю, что это побочный признак поднимающейся температуры из-за простуды. Уэнсдей не волнуется, нет. Только сверлит указательным пальчиком в грудь Ксавьера почти до боли, только голос её подчеркнуто-деловой, как у врача, подбирающего диагноз и выстраивающего в своей голове схему лечения. Люди не вещи, которые возможно передавать друг другу, как вздумается. А тем более не игрушки, разве только их психика, которую можно расшатать, сломить или же исцелить. — Ксавьер, где у вас здесь лазарет? — Нет, избавьте меня от этого дерьма с заботой, — голос Тайлера звучит тихо, но до Уэнсдей доносится слишком отчётливо — резкий, поцарапанный, точно вырванный изнутри с чем-то болезненным. Секунда. Переключение кадра — и вот Тайлер поднимается с лавочки, улыбка дрожит на его губах насмешливо-ехидная, а взгляд затягивает мутная пелена. На мгновение Галпин приближается к Уэнсдей, что невольно делает к нему шаг. Замирает перед ней непривычно тихий, пряча руки в карманы парки, и дышит чуть сорвано, хрипло. Так, будто немного задыхается, точно кислорода в лёгких не хватает. Точно у него его крадут её тихие, чуть растерянные глаза. — Запомни, Аддамс, я здесь что-то вроде местной страшилки, — губы Тайлера трогает усмешка, а взгляд становится растерянно-грустным, будто, помнишь нашу первую встречу, когда я хотел тебя напугать, Аддамс? Вот такой же я здесь, другого меня не существует. — Таким, как я, местная кучка снобов во главе с Принцем, здесь не помогает. Никогда. А затем происходит невообразимое, у Уэнсдей даже глаза расширяются от такой наглости: Тайлер качает головой и дарит ей лёгкий щелбан по лбу, точно говоря — только не забивай себе этим всем голову, ладно? Затем шутливо кланяется перед Торпом, что вновь приобнимает Уэнсдей за плечи, чуть сдавливая их пальцами, на долю секунды прижимая её к своей груди. Молча, но каждое его действие — желание уберечь, забрать с собой от всего. Уэнсдей его выучила. Каждое прикосновение Торпа, как элемент азбуки Морзе, имеет свой смысл. Тайлер же, когда собирается уходить, вдруг делает полуоборот и небрежно, жестковато бросает: — Кстати, Торп, мне сказали проводить твою подружку в общагу и проследить за тем, чтобы ей выдали браслет. Ты уж постарайся, а то она любит ими разбрасываться, а мне не очень понравится, если грымза сделает новый выговор или пропишет ещё пару дней в изоляторе. Будь душкой, не разочаровывай меня. Уэнсдей прикусывает невольно щеку, провожая Тайлера, уходящего от них вглубь двора нетвердой, чуть покачивающейся походкой. Конечно, он не ребёнок и в состоянии сам о себе позаботиться. Но его пальцы, когда он коснулся её лба, были горячими, как кипяток, а щёки алые-алые, словно под кожей разлился багряный закат. Но это ведь не её дело, явно не её. Да? — Уэнс, ты уже успела выбросить свой браслет? — голос Ксавьера над ухом насмешливо тёплый, успокаивает раскалившиеся нервы. — Мне не сильно пришлась по душе система местных порядков, напоминающая отбор скота на ферме. — Ты неисправима, Аддамс. — Сочту за комплимент. Уэнсдей думает, что в плоскость её обременительных забот, возможно, сейчас входит то, как объяснить Торпу, что она в одном шаге от тюремного срока, чтобы не получить при этом от него убийственную порцию сочувствия и переживания в качестве ответной реакции. Быть может, лучше будет вообще ничего не говорить и скрыть цвет ремешка, замазав его чёрным? Но Уэнсдей нужны ответы больше, чем спокойная улыбка на лице друга. Поэтому Уэнсдей разворачивается к Торпу и с самым бесстрастным видом требует объяснений: — Ксавьер, объясни мне, что значит «пройти первый порог исправительной программы» для тех, у кого в «Неверморе» жёлтый браслет? И Ксавьер, этот рассудительный спокойный парень с романтической хрупкой душой художника, всё понимает без лишних разъяснений. Потому что это не первый раз, когда Аддамс просит его что-то ей объяснить. Это всегда закономерно происходит после того, как она в силу своей социальной слепоты и желания залезть в очередные неприятности, вынуждена сталкиваться лбом с последствиями, набивая от них всё новые шишки. «Я всего лишь забралась в пустой дом и случайно нашла в ванне мёртвую старушку. Сделала за полицию их же работу, обнаружив труп, тогда почему меня арестовали за взлом с проникновением? Им что, нечем заняться?» — О, Уэнсдей, боюсь, тебе не понравится мой ответ.