Эмоциональная смерть

Кофе закончился. Напрасно я пытался вытрясти хоть что-нибудь из банки — этот факт надо было просто принять. Как и то, что выходной начался дерьмово. У меня редко бывало по-другому. Мышцы окаменели от холода — батареи едва теплились, и которая ночь подряд превращалась в пытку. Я слышал, что при переохлаждении человек засыпает и все — ни тебе шатаний по пустой квартире, ни дурацкой работы, ни размышлений, что приготовить на завтрак и где взять на это сил. Звучало заманчиво, и я не понимал, какого черта еще не сбросил с себя халат и оба одеяла. От первого глотка виски меня чуть не вывернуло наизнанку, но я приказал себе терпеть — несколько секунд, и станет спокойнее и теплее. Можно будет сделать второй и третий, а потом забраться в постель и уснуть, в надежде, что этот проклятый день закончится, когда я снова открою глаза. Разве следующий будет лучше? Ничего не вышло — алкоголь лишь взбодрил меня, и пару часов я лежал, тупо пялясь на трещину потолка и ощущая потребность хоть что-нибудь делать. За окном зазвенел уже пятый по счету трамвай — какого черта я их считаю?.. Попробовать слово «трамвай» на языке, скривиться от отвращения —какофония звуков, напоминающих грохот и вой — лучше для металлической бочки с толкающимися в ее чреве людьми не придумаешь. Когда урчание в животе стало невыносимым, я выбрался из постели. За окном вечерело, и я был этому рад — смотреть на зажигающиеся повсюду желтые огни все лучше, чем в промозглую серость. Яичница, пузырясь и расплевывая масло, зашипела на сковороде. Черт бы побрал этот декабрь! *** Шарф не спасал от холода, хотя я закутался в него по самые глаза и поднял воротник пальто. Ледяной ветер обжигал лицо и руки, и, казалось, пытался отделить замерзшую плоть от костей, потому я сел в первый подъехавший автобус, даже не посмотрев, куда он идет. Только спустя шесть или семь остановок удалось немного унять внутреннюю дрожь и осмысленно уставиться в окно. Мимо проплывали светящиеся бетонные коробки-маяки, в таком количестве, что любой корабль неизбежно бы сбился с пути. Или мотылек. Какие, к черту, мотыльки в этот собачий холод?.. Люди сходили и прибывали, так что автобус оставался полупустым. Какой-то паренек в яркой до неприличия куртке хотел было плюхнуться на сидение рядом со мной, но в последний момент передумал и проследовал дальше по салону. Я усмехнулся — ничего необычного. Хоть я не напоминал ни бездомного, ни сумасшедшего, хоть и казался совершенно обыкновенным, от меня по неизвестной причине предпочитали держаться подальше. Даже на редких общих фотографиях выпускников или рабочих коллективов между мной и остальными можно было смело впихнуть еще одного-двух человек. Достаточно согревшись и заскучав, я вывалился из автобуса и посмотрел по сторонам. Центр города — а это был определенно он — напоминал ярмарку. От мерцания гирлянд и подсвеченных ярко-белым светом витрин заслезились глаза. «Счастливого Рождества!» — «говорил» дурацкий плюшевый олень у входа в магазин игрушек. Из динамиков лились те же песни, что и в прошлом, и в позапрошлом году, люди толкались на входе в бургерную, попавшись на удочку «два по цене одного». Позади послышался смех, осыпался на асфальт звоном битого стекла, и я по обыкновению обернулся. Нет — девушка в белоснежной шубке заглядывала в рот своему спутнику слишком преданно, и наверняка смеялась над его шуткой, а не надо мной. Руки обоих были заняты пакетами — подарки, новая одежда, продукты к праздничному столу, Бог весть что еще. Я был идиотом, когда поверил, что это Рождество пройдет для меня примерно так же — в предпраздничной суете, с улыбками на лицах, украшенной елью в моей квартире: «подай, пожалуйста, зеленый шар… нет, другой зеленый». Пора спуститься с небес на землю — твой удел — холод и пустота, а люди вместе с их обещаниями заканчиваются едва ли не чаще, чем кофе. Свернуть в переулок, затем в другой, сбежать подальше от лоска и всеобщего счастья, пока от него не стошнило прямо на асфальт. Зайти в бар с выцветшей, почти нечитаемой вывеской, взгромоздиться на высокий стул у стойки и просидеть там почти до закрытия, потеряв счет опрокинутым стаканам — отличный план на вечер. Ни у кого нет возражений? В баре воняло застарелым табаком и прогорклым маслом, на котором жарили луковые колечки. Зато было тепло и людей — раз-два и обчелся. И никаких рождественских песен, — эдакий мрачный островок обыденности, затерянный в праздничном море. То, что нужно. Бармен — усталый темноволосый парнишка в давно не знавшем стирки фартуке — делал свою работу исправно — после третьего стакана мне, наконец, удалось расслабиться. Завтра будет тошно и противно, и ненависть к себе поднимется изнутри черной волной, но это будет завтра — разве нельзя хоть ненадолго остаться в моменте, где беззаботность и пустота разливаются в отравленном мозгу? Четвертый, пятый, шестой. Стрелки настенных часов сделали без малого четверть оборота. «Извините, но мы закрываемся». Понятно. Пошел я к черту. На выходе я запнулся о порог и едва не растянулся на заплеванном асфальте. Получилось бы подняться? Сомневаюсь. Так и лежал бы до следующего утра, а может, и года, пока не превратился бы в скелет, который уборщица брезгливо вытряхнет из пальто — вряд ли мне кто-нибудь помог бы. Да пошло оно все! Нужно поймать такси и поскорее убраться отсюда. Я не сразу заметил его — совсем мальчишку, подпиравшего стену бара. Синие губы с трудом удерживали сигарету, но, поймав мой взгляд, парень слегка оживился: — Десятка за час, за всю ночь полтинник. Уже не дрожит от холода — наверное, близок к тому, чтобы закрыть глаза и навечно уснуть. Хреновое место для смерти. Порывшись в бумажнике, я выудил нужную купюру и протянул парнишке. Тот взял деньги одеревеневшими пальцами, недоверчиво косясь на меня, будто не верил собственной удаче. — Поможешь поймать такси? Кажется, его звали Стив. Я не запомнил точно, и не стал переспрашивать. С третьего раза попав ключом в замок, я уставился на него, ожидая, что сейчас он растворится, как призрак — проще было представить это, чем живого человека в моей квартире. Но Стив перешагнул порог и даже по-хозяйски нашарил выключатель. Грязно-рыжий свет хлынул с потолка. — Что будем делать? Не торопись, дай посмотреть на тебя без твоей дурацкой шапки. Наверное, стоило спросить, сколько тебе лет — на вид не дашь больше шестнадцати. Я видел наркоманов, выглядевших глубокими стариками в двадцать, и еще много разного дерьма, когда работал в полиции. Улица старит быстро — она высасывает жизни. Предложить тебе поесть, — я едва не сжег фартук, пытаясь сварить макароны, — и слушать, как ты смеешься. Оборачиваться каждый раз, когда ты замолкаешь — ты ведь галлюцинация, а значит, скоро не оставишь и следа. А потом обнять тебя и впиться губами в твои. Торопливо сорвать одежду, остановиться на пару мгновений, чтобы снова полюбоваться тобой. Согреться сплетением тел, касаниями — горячими, сокровенными. И без конца шептать, что больше никуда тебя не пущу. *** Я проснулся от холода, смешанного с болью — голова гудела, как колокол, в который били без перерыва. Предсказуемо, но не менее противно. В шкафчике на кухне должен быть аспирин, осталось только… Сердце стукнуло где-то у горла, когда я бросил взгляд на кровать — там, завернувшись в стянутое с меня одеяло, как в кокон, мирно посапывал Стив. Так значит, не приснилось. Но радость была недолгой. Я понял — скоро наступит другое похмелье, очередная эмоциональная смерть, которой я попросту не вынесу. Он проснется, спешно натянет джинсы и свитер, без конца поглядывая на часы, и, бросив скомканное «пока», навсегда растворится в городской серости. «Не пущу», — повторял я, затягивая петлю моего галстука на шее Стива, так сильно, что казалось, ткань вот-вот порвется. «Не пущу». Он хрипел и беспомощно бил рукой по кровати, пытаясь сбросить меня, освободиться и сделать вдох. «Не пущу». Вены на его лбу раздулись, будто под кожей ползали черви. Наконец, он обмяк и затих, и я обессилено рухнул рядом, прижимая его к себе — еще теплого, почти живого. Мы лежали в моей кровати, его волосы пахли моим шампунем, — теперь он весь был моим, навсегда и без остатка. Потому впервые за бессчетное количество дней я улыбался.