For I have lived that night/Ибо я пережила эту ночь

Дыхание Гиды в ту ночь не оборвалось. Она не растворилась в дыму среди множества разведенных костров, среди других потерянных сердцебиений и затуманенных смертью глаз. Она не сгинула в пепельной ночи, хотя и покоилась на теплых мехах, затаив дыхание и промерзнув до костей, много часов, растянувшихся на дни. Ее мать возглавляла жертвоприношение, дабы отправить почивших в царство мертвых с добром. Позже той ночью Гида, среди всех тех, кто пережил чуму, будет стоять на пляже и смотреть на мерцание горящих трупов. Тишина прерывалась только потрескиванием горящего дерева, которая царила над обычно шумным и оживленным Каттегатом. Жизнь вернет себе власть над городом совсем скоро, но пока смерть господствовала на улицах, в Большом Зале и пляже фьорда. Гида, возможно, и пережила ту предательскую ночь, но ее тело все еще билось в когтях невидимого врага. Того, кто больше смерть, чем жизнь. Того, кто сильнее любого воина. Более хитрый, чем любой ответ, данный Провидцем. Гида плыла, погруженная в боль и страх. Она находилась без сознания, издираемая в клочья лихорадкой; бледная, от потери крови. Ее измученный разум переступил грань между бредом и реальностью. Единственные искры надежды, вспахивавшие в ее личном Хельхейме –далекий шепот знакомых голосов. После многих дней, каждый из которых был хуже предыдущего, Гида сделала первый глубокий вздох, пробиваясь обратно в мир, который она так любила до своей болезни. Она, наконец, смогла узнать голоса матери и Ательстана. Она пыталась следовать за ними, пыталась сделать их своими проводниками в вечной тьме не-жизни, но и не совсем смерти. Она из-за всех сил молилась богам. Умоляла их спасти ее. Вытащить из этой тьмы и ощущения безысходности. Но молиться оказалось тяжело, ее затуманенный разум запутывал язык, не позволяя ему складывать слова в молитвы. С усилием, которое, казалось, непомерно велико для любого человека, ей удалось всплыть на поверхность. Но ее надежды рухнули. Мир, о котором Гида так мечтала, исчез. Подмененный, исчезнувший и похожий на страшную сказку. Гида онемела от ужаса сна без сновидений. Она глуха к тишине смерти. И слепа от ярости, которую не понимала, потому что она даже не принадлежала ей. Гида чувствовала, что совсем чуточку – и разойдется по швам. Чтобы слиться с гневом. Взорваться и разрушать вместе с ним. Гида не осмеливалась позволить себе лишних телодвижений. Она наблюдала, как облегчение от ее чудесного пробуждения исчезло с усталых глаз и слишком открытых лиц Лагерты и Ательстана. На смену ей пришла печаль и новые заботы. Гида хотела стереть эти эмоции с их лиц, хотела вызывать только улыбки, пусть даже печальные и со слезами на глазах, но не грусть. Никакой грусти. Ее имя должно нести в себе счастье, а не отчаяние. Гида храбрилась, готовилась встретиться лицом к лицу с судьбой, но мир, в который она пришла, сильно отличался от того, с которым она попрощалась. Мир вокруг нее раскрывался, как ночной цветок, как буря из бездны молний, как жуткая песня, не задевающая струны в ее сердце, хотя раньше она пела ее с каждым вздохом. Гида так отчаянно норовила восстановить связь. Искала свой якорь. Но все песком ускользало сквозь ослабевшие пальцы. Новый мир чудился всего лишь порождением ее больного разума, галлюцинацией пораженной безумием души. Гида сражалась с тем, что раньше делала так просто. Она давилась каждой ложкой своего любимого рыбного супа, который Ательстан приносил ей каждый день. Гида заикалась с каждым словом, вырывающимся из ее горла. И не так уж много ей удавалось выплюнуть. Слова – чужаки для нее, язык цеплялся о зубы. Гида ощущала себя мертвой, пусть сердцебиение билось и билось со звоном в ее уши. Ее состояние не осталось незамеченным. Люди вокруг нее начинали рассеиваться, испаряться, исчезать. Конечно, не без веской причины. Гида отталкивала их. Не нарочно, конечно. Она никогда бы не сделала этого намеренно, но все равно каким-то образом отталкивала их. Люди, прежде заботившейся о ее благополучии, с течением недель посещали ее комнату все реже и реже. Они пропадали один за другим, с угрюмыми лицами, замкнутыми и несчастными. Последней – о, такой горькой каплей – стало растерянное выражение лица ее матери после одной из внезапных, несвоевременных вспышек гнева Гиды. Гида хотела бы забыть этот взгляд, но сомневалась, что когда-нибудь сможет. После безропотного ухода Лагерты – которую Гида хотела остановить криками извинений и раскаяния, так и не сорвавшимися с губ – она горько прорыдала в рукав платья. Гида сломлена. Сломлена и потеряна в мире, которого она не понимала, и в мире, в котором она продолжала причинять боль тем, кто дорожил ею, как самым дорогим на свете сокровищем. Единственный, кто остался у ее постели, израненный и напуганный, – Ательстан.