***
Алфи не стеснялся нагружать Мирабеллу крайне скучной, монотонной и даже глупой работой. Она больше чувствовала себя горничной, нежели секретарем, постоянно ходя для него за хлебом — несмотря на то, что их рабочее место было буквально пекарней, пусть и с нюансом, — вытирала пыль или разлитый ром, сортировала документы в алфавитном порядке — что, как она поклялась, станет её рутиной в случае попадания в ад после смерти — и ходила на светские вечера, как сопровождение, что было для неё худшим из всех кошмаров. Льюис терялась в обществе наигранно вежливых и обеспеченных людей, которые чаще всего были довольно опасными для таких простых, как она. Предпочитала быть молчаливым, но улыбчивым дополнением, пока Алфи говорил, говорил, много жестикулировал и заключал прибыльные сделки. Зачем он брал её с собой девушка понимала не до конца, возможно, лишь хотел занять все её рабочее и нерабочее время делами «винокурни», чтобы то оправдало высокую оплату. Соломонс ей не отчитывался, а после случая с вином и вовсе не позволял много трепаться. Однако каждый подобный вечер Мира не упускала возможности наблюдать за ним и внимательно слушать. Он груб и властен, ему нравится внимание, от чего вести себя может крайне эксцентрично. Не терпит быть перебит или не воспринят всерьез, от чего смотрит на бросившего ему вызов несчастного тем взглядом, от которого у Мирабеллы кровь в жилах стынет; не сравнимо с тем, как он смотрел на Томаса в её видении, но достаточно для того, чтобы оппонент отступил, поджав хвост. Соломонс наполнен энергией для свершений, жесток и прямолинеен. Мира готова душу заложить, что он однажды с лёгкостью предаст Томаса снова, и перемирие не станет для него преградой. Записывать свои мысли о происходящем было опасно. В любой момент Алфи мог застать её за этим и настойчиво поинтересоваться, что она все время черкает в блокноте. Впасть в немилость — это последнее, чего бы Льюис хотелось. Пока что, несмотря на постоянные попытки заполнить все её время работой и характерную грубость, Алфи, кажется, относился к ней, если будет верно сказать, с нежностью. Это проявлялось в едва уловимых деталях, которые не мог заметить никто, кроме самой Мирабеллы. Он подавал ей руку, когда она выходила из автомобиля, первой подносил бокал, и долго смотрел в те редкие минуты молчания, когда сидя за одним столом переговоров с кем-то из потенциальных партнеров, не должен был говорить или слушал чужие аргументы. Алфи не танцевал ни с кем другим, кроме неё. Ни одна женщина, даже, по мнению Миры, самая роскошная, не удостаивалась его внимания так, как она сама. Его «пташка» переставало звучать попыткой преуменьшить её важность, как личности. «Пташка» не была символом заточения в дорогой клетке, это стало редкой и нехарактерной для мужчины нежностью, которую он, по ведомым лишь ему причинам, проявлял к ней. В последний из вечеров, когда Мира словила на себе внимательный, выискивающий её фигуру среди остальных взгляд, она вдруг подумала о том, что, возможно, согласилась бы на эту роль для Алфи и без легкой руки Томаса, толкнувшей её в его плен.***
Алфи пообещал Мирабелле, что оставит для неё весь первый этаж на целую ночь, если она останется в его доме после приема. Оправдывал всё тем, что слишком энергозатратно для него будет везти её из пригорода обратно в Лондон, и безопасности он гарантировать целиком не может. Конечно может, но куда проще оставить подопечную на эту ночь рядом, демонстрируя ей свое доверие и заодно проверяя, как она себя поведет в его обители. Дом у Соломонса большой, напоминающий старое поместье древнего, как весь мир, графа-отшельника, что спрятался среди лесных массивов подальше от чужих глаз. Почти что точное описание, как для Алфи, но присутствие одной немаловажной детали абсолютно переиначивает его: любовь Алфи к вниманию и признанию авторитета на всех уровнях. Преломить хлеба он приглашал лишь на территорию, которая была для него обозначена, как деловая, но в этот раз сделал исключение ввиду особенности гостей. Несколько дам с мужьями были в восторге от приглашения в дом Соломонса, и это стало одним из важных шагов в переговорах на пути к подписанию крайне выгодного торгового договора. В этот вечер Мира должна была не только улыбаться, но и говорить с гостями, несмотря на запрет. Эти «напыщенные куропатки», как отозвался о них сам Алфи, обожали трепаться обо всем, чем только можно, выуживать самые пикантные детали из жизней даже незнакомых им людей, и Льюис должна была удовлетворить их потребность в этом. — Мистер Соломонс представил нам вас, как Мирабеллу Льюис, — женщина в длинном бордовом платье подходит ближе, а затем садится рядом с Мирой, — вы его помощница, если я не ошибаюсь. Моё имя Элизабет Даунтон. — Да, все верно, — девушка машинально расправляет плечи, на подсознательном уровне желая поравняться с дамой напротив себя, — приятно познакомиться, миссис Даунтон. — Так, милая, в ваши обязанности входит посещения подобных вечеров? — И не только это. Много бумажной работы, также слежу за порядком в документах и… — Неужели только бумажной? — перебивает её опьяненная крепким алкоголем гостья и заходится смехом, тут же склоняясь чуть ближе. — Не берите в голову, я лишь шучу. Так откуда вы, Мирабелла? Ваш акцент мне незнаком. — Я… — Льюис смотрит на Алфи, стоящего в другом конце зала, затем на Элизабет. Знала бы она сама, откуда, её бы здесь не было. — Я из Лондона. Из северной его части. — Должно быть, ваши родители не британцы? — Да, они… не местные. — Работали где-нибудь прежде? Может быть, учились? — женщина отпивает из бокала, смотрит на собеседницу изучающее, как на диковинную вещицу. — Я работала в Лондоне, на схожей должности, но в другой компании, — опасаясь новых вопросов, на которые не сможет дать ответы, Мира подрывается, почтительно кивает и делает шаг назад, — простите, миссис Даунтон, я должна отлучиться на пару минут. — Никаких проблем, дорогая! Возвращайся, как только припудришь свой милый носик! За её спиной раздается звонкий смех. Мира сбегает в первую попавшуюся ей на пути комнату, делая вид, что точно знает, куда идёт. Закрывает за собой дверь и заливает волнение остатками вина в бокале. Этот вечер скоро закончится, стоит потерпеть лишь немного.***
Тот вздох ей снится очень часто. Он ощущается, как реальный, и Мире становится страшно, что она будет чувствовать его на себе не меньше, чем вечность. Она как въявь видит над собой пухлые губы, приоткрытые, мерно втягивающие нагретый воздух. От явившегося ей во сне веет теплом, солодом и ромом, а также тяжелым табачным ароматом. Его губы проговаривают что-то, что было сказано прежде, заставляя Миру запомнить звучание низкого хрипловатого голоса, а затем снова — выдох. Его ладонь на её волосах, секунда на размышления: умрет ли она в это же мгновение или нет? Он так силён, что может свернуть ей шею за неповиновение, и не понесет никакого наказания за содеянное. Вся её хрупкая, как фарфор, жизнь, целиком во власти покрытых шрамами рук этого мужчины. — Алфи… Мира просыпается от того, что произносит его имя, тут же растворившееся в ночной мгле. Постель так и не нагрелась, простыни и подушка холодные, неуютные. В чужом доме ей находиться тяжело, и заставить себя спать дается с усилием, а короткие мгновения отдыха прерываются его присутствием в них. Девушка поднимается, гонимая желанием сделать глоток воды, но стакан на прикроватной тумбе пуст. Мира смотрит на тускло-кремовую дверь, залитую сумраком, понимая, что ей придется бродить по дому Алфи Соломонса в поисках того, чем можно утолить жажду. Она незаметная и тихая, но половицы кой-где все-таки предательски скрипят, выдавая местоположение гостьи. Хочется надеяться, что никто её не услышит, в особенности хозяин поместья. От прошедшего торжества не осталось и следа. Комнаты, мимо которых она проходила, аккуратно заглядывая за дверь каждой, были абсолютно пусты. Никого не осталось, кроме двух горничных и пары охранников снаружи, как ей поведал сам Алфи в минувший вечер. Его комната находилась на втором этаже, в то время как Мирабелла изучала первый. Это не входило в её планы, но естественные потребности и сухость во рту, настаивали на своем. Не сказать, что ей совсем не было интересно, как выглядит жилище Алфи. При дневном свете у неё было не так много времени, чтобы все рассмотреть, пока хозяин отвлечен, а под покровом ночи в элементы декора приходилось всматриваться, чтобы оценить их красоту. Сердце ёкнуло от внезапно пришедшей мысли: а вдруг Соломонс застанет её врасплох, как беглую мышь? Нет, она умрёт тотчас от испуга. — Не знал бы, какая ты нерасторопная, то подумал бы, что шпионишь. Миру словно вихрем припечатало к стене. Она схватилась за сердце, смотря на говорящего широко открытыми глазами, точно дичь перед хищником. Все-таки не умерла, но лёгкие сжались настолько, что стало больно дышать. Стоило только подумать… и Алфи Соломонс явился пред ней, подобно дьяволу. Его нахмуренное лицо освещало пламя от свечи. Подсвечник он держал, будто оружие, либо же это страх Миры дорисовывал детали к реальности самостоятельно. — Что, напугал? — Я немного заблудилась, пока искала, где набрать воды, — а голос натянут струной, дрожит, но Льюис старается держать лицо, как может. — Я вас разбудила? — Ты? Нет, — Алфи хмыкает, будто слышит самую абсурдную вещь, склоняется лишь немного, поднося стройный столбик пламени ближе к гостье, — топаешь, как слониха, легко найти даже в таком чертовски огромном доме. Испуг отходит на второй план, уступая дорогу возмущению и легкому румянцу на щеках. Подбирать выражения Алфи умеет. — Так где можно набрать воды, мистер Соломонс? Он подносит к её рукам что-то холодное, округлое, со стекающими по поверхностями каплям. Если отбросить все иные варианты, что может дорисовать буйное воображение, в руках мужчина нёс кувшин с водой и сейчас протягивал ей. — Возьми эту. — Спасибо, — Мира, растеряв все манеры, берет тот и пьет из него жадно, не заботясь о стакане. Она ведёт себя рассеянно и глупо, на потеху своему начальнику, но тот, вопреки ожиданиям, не издает ни единого звука, пока девушка насыщается прохладной водой. В свете от пламени свечи, в тонкой хлопковой ночнушке с завязками на груди, она выглядит незащищенной, потерянной душой, словно все это время жила в полупустом доме Соломонса, напоминая ему о совершенных им грехах. Алфи молчит, потому что наблюдает, желая запечатлеть образ девушки в памяти на как можно более долгий срок. Взгляд цепляется за одинокую каплю, скатившуюся по ключице прямо под ткань, на закрытую грудь, где растворяется, оставляя после себя только влажный след. Он переливается блеском, маня коснуться, стереть, а может быть даже испытать на вкус, будто в соприкосновении с её молочной кожей вода станет слаще патоки. Алфи не улавливает тот момент, когда девушка отдает ему предмет кухонной утвари обратно и смотрит, подняв свои темно-зелёные глаза, ожидая разрешения уйти или чего-то ещё, о чем он может догадываться, но о чем та никогда не попросит вслух. — Половина в рот, половина на пол, — хрипит Алфи будто бы недовольно, отставляет кувшин и смазанным, грубоватым движением большого пальца по-отцовски стирает влагу с подбородка девушки. — Удивляюсь, как такие, как ты, выживают в одиночку. Мирабелла хмурит тонкие брови, поджимает губы и поворачивает голову. Даже наедине он продолжает быть толстокожим грубияном, чего никогда никому не изменить. — Доброй ночи, мистер Соломонс. Её попытка обойти его и отправиться в комнату была прервана властной хваткой под руку. Алфи останавливает подопечную на полпути, заставляет вернуться на прежнее место и одним дуновением тушит свечу. Он опускает подсвечник на пол, удивляется, что не слышит из её уст такой привычный вопрос о том, что же он собирается делать. Мирабелла молчит, только делает звучный вздох, когда губы мужчины смыкаются на шее, наконец добираясь до влажного следа, оставленного чертовой каплей. Ему приходится сгорбиться, а ей выгнуться, запрокидывая голову навстречу внезапной нежности. Мира встает на носочки, а Алфи обеими руками обнимает её за талию, сгребая и прижимая к себе. Густая борода, аккуратно подстриженная, колется, но мягкость прикосновения компенсирует это неудобство. Удивительно, но даже внутренний диалог стихает и слышится отлуньем на фоне его шумного дыхания, что становится громогласным. Он заполняет собой все пространство, и в этом доме, — в целом мире — перестают существовать все живущие, кроме них двоих и погасшей рядом свечи. Пальцы смыкаются на тонкой талии, Алфи может посчитать сквозь хлопковую ткань количество рёбер; он знал, насколько нежное создание рядом с ним, но теперь отчётливо ощущал всю хлипкость её тела. Мира наносила румяна каждое утро, чтобы спрятать усталость и недосып, чего, как она наивно полагала, её начальник не замечает. Но Соломонс видел все, вплоть до скрытого недовольства и редких вздохов от накопленной злобы. Надави он сильнее, и девушка бы не смогла выкарабкаться, оттолкнуть его, пришлось бы поддаться чужому желанию вопреки собственному. Эта мысль вскруживает мужчине голову не меньше, чем сама девчонка, стоящая перед ним на цыпочках и очевидно не понимающая до конца, что может произойти в следующее мгновение, стоит Алфи только захотеть. Ему достаточно лишь немного повести вверх, чтобы накрыть круглую миниатюрную грудь и сжать, слабо массируя; на это он дает себе не много времени, и сразу же заводит ладонь Мире за спину, жаждя успеть ощутить её всю в своих руках прежде чем пташка начнёт биться о него своими крыльями, в безмолвной мольбе отпустить. Он может напомнить ей, насколько она безвольна под его покровительством, но решает промолчать, давая бессмысленную надежду на возможность принятия самостоятельных решений. И когда Льюис слабо отталкивается от его плеча, он сдается, отступая назад. Мира вырывается и не проронив и слова, сбегает от пристального взгляда, который в ней выжигает глубокую яму, провожая до самого поворота. Соломонс же берет подсвечник, кувшин, и продолжает свой путь до лестницы, раздумывая над тем, что в следующий раз для неё все не закончится так легко. — Доброй ночи, мисс Льюис.