***
Андрей сворачивается в клубочек, как котёнок, с той лишь разницей, что котята не засыпают в лужах крови, среди разбросанных органов и вони, но это детали, да? В остальном-то Андрей и правда кот: гордо просит ласки, когда ему надо, но при первой же возможности съёбывает, чтобы вернуться в тот момент, когда Федя уже думает, что на этот раз придурок смылся навсегда. Но этот придурок ещё и ярый фанат Питера. Вряд ли из города съебёт, но спрячется так, что потом не найти, и это ещё невыносимей: знать, что Андрей где-то в зоне досягаемости, но не иметь возможности даже увидеть его. Странно, наверное, что у Феди главный страх — это не присутствие упыря, а его, сука, отсутствие. Днём Андрей отсыпается после тяжёлой ночи, пока Федя мотается туда-сюда, из квартиры в подвал, убирает разводы крови на полу, благодаря бога за то, что дверь в подвал находится с той стороны дома, где редко кто проходит, так что пацан с хлоркой, резиновыми перчатками и подозрительными бурыми пятнами на шмотках не вызовет вопросов. Пока внутренности с чавкающим звуком падают в ведро, Федя разглядывает Андрея, желая только одного — коснуться его кожи, почувствовать адский холод. — Пахнет — просто пиздец, — хрипяще делится Андрей. Проснулся, дурак. — Ты чё, горничная? — Пошёл ты, сейчас сам будешь эту хуйню отмывать, — несерьёзно огрызается Федя, — как ты? Чем ты вчера так? — Не поделили… обед. Вместо человечины случайно накормился упыриной. Ничё, уже заебись. Ну конечно заебись: ебаная регенерация. Теперь, наверное, ещё более голодный, чем вчера, но Федя, вопреки здравому смыслу, не боится совсем. Вместо этого он бросает резиновые перчатки в ведро и стягивает худак через голову. Холодно, сука. — Кусай, — уверенно говорит он. — Это ещё что за фокусы… — Кусай же. Ты неделю нихуя не мог поймать. Лучше абстрагироваться от мысли, что «нихуя» — это люди. Ой, уже не вышло. Что ж. Федя давно свыкся. Андрей медленно поднимается с бетона, отряхивает свои джинсы, как будто это избавит его от пятен крови (тогда бы уж и рожу похлопал — вся ведь перемазанная), и подходит к Феде, поднимая упавшую толстовку. — Надевай, холодно же. — Кусай, голодно же. Он и сам не понимает, какого хуя творит. — Только это… Не так, чтобы я тоже… — вдруг вспоминает Федя про Беллу, которая несколько фильмов подряд умоляла обратить её. Дура дурой. — Короче, я не хочу… Андрей смеётся. — Надевай уже, — буквально пихает шмотку в руки Феди, — и пойдём к тебе, чтобы я помылся. Федя натягивает худак обратно.***
Ему бы нормального чего поесть, но Федя всё равно упрямо грызёт плитку шоколада, потому что помнит, как Андрей признавался, что скучает по сладкому, а раз он решительно настроен дать Андрею свежий перекус, то хоть постараться надо, чтобы ему захотелось этот перекус попробовать. Андрей уже с полчаса пытается отстирать от себя кровь в его душе. Чистюля, блять. Судя по звукам, дверь в конце концов открывается, и тогда в спальню медленно заползает Андрей в его пижаме — те шмотки пришлось застирать в холодной воде и оставить на какое-то время, только так их и спасти. Шуршание упаковки шоколада отвлекает. — Теперь будешь кусать? — настаивает Федя, откладывая плитку на тумбочку. Андрей садится на кровать совсем близко. — Зачем тебе это? — Ты мой друг, вот и всё. Не хочу оставлять тебя, когда могу помочь. Федя снова снимает, но теперь не худи, а футболку, в которую переоделся сразу после того, как попал в квартиру, закидывая толстовку туда же, куда и шмот Андрея. — Я же не смогу отказать, Федь, — шепчет Андрей на грани слышимости; чувствуется, что воли у него осталось немного, — и ты так говоришь… Не надо, пожалуйста. Федя двигается поближе и тянет руку к вьющимся от влаги волосам. Перебирает прядки, как и мечтал на работе время от времени. У него теперь вообще такой график: проснуться, вспомнить про Андрея, навестить его, уйти на работу, подумать про Андрея, навестить его после, потом можно и спатки. И сны, конечно же, сны тоже будут про ебаного Андрея. Где-то более радостные: там Андрей никакой не упырь, а просто недоумок, который покоряет мир своими песнями вместе с Федей, и они много-много целуются в гримёрках. Это приятные сны. В неприятных Андрей разрывает кого-то. Себя, Федю, случайного прохожего. Но даже кошмары не пугают больше. — Тебе и не надо отказывать. Просто… давай уже, блять. Во снах уже много раз проигрывалась эта сцена: вот Андрей берет и кусает так, что кожа отходит чуть ли не с мясом, и это ужасно больно, но во сне Федя всегда терпит. Реальность куда круче. Андрей, игнорируя руку, вцепляется зубами в шею, но не отдирает кусок за куском, как умеет, а Федя знает, что он умеет; нет, Андрюша только вонзает все свои мелкие клыки и сжимает челюсть, чтобы натекло побольше крови, но при этом продолжает немыслимым образом контролировать себя. Это должно быть неприятно. Это должно быть больно. Но Феде хорошо. Боль стала чем-то вроде напоминания о реальности происходящего, поэтому от неё он только получает удовольствие и, забываясь, тянется к волосам Андрея, чтобы зарыться в них. Андрей позволяет. Это ни на что не похоже, это просто невозможно описать. Андрей отстраняется, но лишь для того, чтобы переползти на колени к Феде и, не скрывая горящих алым глаз, вцепиться в его губы, одновременно целуя и кусая. Собственная кровь во рту отдаёт железом, ничего особенного, но для Андрея она сейчас должна быть слаще любого десерта. Уж после такого-то воздержания. Против воли начинает вставать член, и Федя жалобно скулит, обнимая Андрея за спину и поддаваясь бёдрами вверх. Второй укус оказывается на плече — гораздо сильнее первого, но всё ещё в рамках разумного, хотя шрам точно останется. Языком Андрей проникает в разрезы ранки и тоже стонет. Федя хватает его за бедра, дергая на себя, чтобы он проезжался задницей по стояку. Федя кончает буквально, Андрей кончает свой ужин, отрываясь от Феди с таким видом, будто это его хорошенько оттрахали. — Рискуешь стать моим любимым блюдом, — ухмыляется довольный Андрей. Федя рукой вытирает остатки крови с его губ и пихает испачкавшиеся пальцы в его рот. — Доедать надо.