Три души

Письмо от Архипа Николаевича Захарчука Петру Алексеевичу Лихееву Дорогой мой Пётр Алексеевич, никогда тебе не прочесть этих строк. Но вдруг часть твоей бессмертной души осталась здесь, на пожелтелой бумаге дневника, и весточка моя долетит до тебя на небесах. Забудь обо всём, что я говорил о твоей женитьбе на Аглае перед отъездом. Был я дураком, дураком и останусь. Всё ты сделал по уму, всё правильно. Вдова твоя привезла твои останки в Лихой, и все мы смогли с тобой попрощаться. Похороны вышли хорошие, народу пришло много, почти полгорода. Из местных были только Абдул с женой да конюхова вдова с детишками, но и без них людей хватало, ты ведь у нас снова герой войны. Однако немало было пересудов из-за закрытого гроба, но тут уж мы не виноваты, никак нельзя было в таком виде выставлять тебя для прощания. Что же ты так не уберег себя, Петя, что почти ничего от тебя не осталось? Или хотел, чтобы наверняка? Зря ты пал духом тогда, ах, как же поторопился! Совсем чуть-чуть помедлил бы, и дождался бы хороших вестей. Приезжала твоя графиня, живая и здоровая, но такая исхудавшая и побледневшая, что я не узнал её поначалу. Не успел я предложить ей отдохнуть и чего-нибудь выпить и перекусить с дороги, как явилась Аглая. Уж она-то её узнала сразу. — Чего вы желаете? — спросила она с вызовом. — Мне нужен Петр Алексеевич, — высокомерно ответила графиня, сразу почуяв соперницу. — А вы кто такая будете? — Я жена его, — с торжеством в голосе ответила Аглая. — Вдова, — добавил я, чтобы глупый спектакль побыстрее кончился, однако сглупил ещё шибче. Графиня ахнула и упала в обморок. Приводили в чувство мы её всем миром, а когда она наконец очнулась, Аглая велела мне выйти из гостиной, а слугам принести вина и жаркое, и заперла гостиную. Говорили они больше часа, я прождал на диване перед дверьми, ожидая вот-вот услышать крик, визги, готовясь кинуться и разнять соперниц. Наконец не выдержал, подошел на цыпочках и приоткрыл дверь. Аглая Петровна и твоя графиня плакали, обнявшись. После я узнал, что письмо, после которого ты решил поехать воевать и убился, она написала сама, вся в чувствах, как обычно бывает у дам в положении. А у тебя, Петя, снова есть сын, такой же кудрявый и синеглазый, как ты, и такой же недовольный всеми, и женщины от него без ума. Аглая сама съездила в деревушку, где графиня его оставила, привезла и теперь души не чает, нянькается как со своим, и совсем перестала рыдать по вечерам, вся расцвела. Так что род твой не прервался, а к добру ли, к худу — это уже время покажет. Вот ещё тебе новость, друг мой. На днях посетил меня старик, в котором я с трудом узнал Стамира Каддахми. Внешне он был спокоен, как будто все свои страсти, все чувства похоронил глубоко в себе. Но я-то помнил его другим, ещё моложавым и темноволосым, а нынче он выглядел как глубокий старик. Я принял его в гостиной, сдуру предложил чаю или коньяку, он отказался с таким видом, словно я предложил ему поцеловать аспида. — Господин Закарчук, у меня к вам деловое предложение, — начал он. Местных, которые коверкают русский язык, иногда понять тяжело, ты сам писал, а его речь была грамотной и умной. — Какое же? — спросил я, зная, о чем пойдёт речь, и желая провалиться сквозь землю. — Я недавно разбирал вещи в комнате сына и обнаружил под полом тайник. В нем — коробку с некими бумагами. Что скажете? Он достал из-за пазухи скрученные листы, которые я опознал, едва развернув. Это были твои, братец мой, записи двадцатилетней давности, твою руку я угадал бы и через века. Уж за что стоит поблагодарить Аркадия Ивановича, так за твой почерк. Старик подождал, пока я прочитаю написанное, и продолжил: — Я хотел бы передать вам их… в память о вашем покойном друге. Ведь каким бы он ни был, он вам дорог, и дорога его память, правда? — Чего же вы хотите в ответ? — спросил я, совсем ошалев. Старик произнес с достоинством: — Я хочу лишь передать вам их. Мне они не нужны, это проклятые бумаги, и сын мой погиб из-за них. Я не знал, что сказать ему, когда он сидел передо мной, глядя строго и бесстрастно. — Однако я был бы благодарен, если бы в качестве ответной любезности вы оказали бы мне небольшую услугу. Я желаю знать, где похоронен Симон, — сказал старик. — Я отдам вам всё. Клясться здоровьем дочери я не могу, — он усмехнулся, и у меня, друг Петр Алексеевич, мурашки побежали по коже от его улыбки, — но клянусь её жизнью, что никто и никогда не узнает о содержании этих бумаг, а мы сразу же покинем город. Голос мне изменил, и я еле смог предложить ему денег в помощь, как ты велел. Он отказался. — Я лишь хочу увидеть его могилу, — ответил он. — Хочу знать, где лежит тело моего сына. Мог ли он обмануть меня, предать огласке убийство, рассказать все тайны твоего дяди и разоблачить тебя? Ты прости, но мне в глаза ему смотреть было тошно, не то что торговаться за труп сына. Я привез его на берег Шовды, показал холмик у стены флигеля. Он долго стоял над могилой и молчал, наконец произнес: — За всю жизнь свою я не знал никого, кто так служил бы справедливости, как Симон. Когда с моей красавицей… с Эльмирой и Симоном случилось несчастье, когда беда буквально пришла в наш дом, он готов был бросить всё, он отчаялся. Вы не знаете, как он унижался, чтобы эти нелюди не тронули хотя бы меня, как всеми силами старался весь гнев их направить на себя. Кто после подобного продолжил бы, кто?.. Но следующим вечером к нему явился отец покойной матушки Ефимии… Да, той самой, которую муж порубил топором и спрятал под полом, а после её деверь сотоварищи навестили нас. Несчастный упал на колени у его кровати, целовал руки и благодарил за то, что теперь он может похоронить дочь по-христиански. И пусть сын мой тогда и встать не мог, и еле-еле говорил, однако с тех пор уверился, что находится на правильном пути, чего бы это ни стоило ни ему, ни нам, его близким. Незадолго до смерти мне казалось, что он сдался, что ваш друг сломал его. Однако Симон погиб верным себе… А теперь убирайтесь, — отрывисто произнес он. — Езжайте ко мне, дочь передаст вам все бумаги. Мне пришлось посетить их дом и встретиться с Эльмирой Стамировной, которая встретила меня и обращалась с нескрываемой ненавистью. Изуродованное лицо её ещё сильнее перекосилось, когда она передавал мне коробку, на прощание она плюнула под ноги и сказала: — Лихеев горит в аду, и ты будешь! Этот день отныне, братец, останется самым позорным в моей жизни. Старик и его дочь вскоре действительно уехали, и, кроме нас с тобой да ещё одной особы, истинной виновницы смерти Симона, никто не узнает больше о его судьбе. Слухи, понятно, ходят разные, люди есть люди, но напрямую никто и никогда не обвинит тебя. И ты не вини себя. Своими записями ты выдал мне убийцу, сам того не подозревая. Но мёртвым и в самом деле стоит остаться в земле, а живые пусть живут себе дальше. Про Машеньку ещё вот. Уж извини, но я воспользовался твоим любезным предложением, взял денег - и выслал её подальше, аж в Париж. Не знаю, как ты женщин околдовываешь, но она сама не своя после твоей гибели была, не ела, не спала, только рыдала в своей комнате. Вот и отправили её подальше от греха, пусть развеется. Какие-то там курсы для барышень, профессора лекции читают, может, и в голове чего прибавится, а романтических бредней наоборот, поменьше станет. Не на нас, мужском роде, свет клином сошёлся, верно? Теперь пишет нам о новых подружках и парижских чудесах, а о тебе в последнем письме и вовсе не упоминала, вот и пускай. Такие у нас дела, ни шатко ни валко, но живем, раздаем твои долги совести и растим сынишку, и ни в любви, ни в чем ином нужды у него нет. За правду тебе спасибо, хоть я и сам не дурак. Я знаю тебя как облупленного, давно догадывался и о старухе, и о Каддахми, разве что думал - ты хоть мне откроешься. Так что прости меня за мои вспышки гнева, братец, за всё, что иногда выдавал тебе в пылу ссоры. Я тогда не знал, как к тебе подступиться, вроде и друг мой с детства, а такое творишь. Девочки мои живут бок о бок с тобой, а ты мало ли на что ещё способен. Прости за такие мысли, прости и ты за малодушие, что не поговорил с тобой прямо. А теперь и не мне судить тебя за твои грехи, слишком уж многим я тебе обязан, чтобы попрекать. Бог тебе судья. Все твои дневники, все записи теперь у меня, и я надежно спрячу их вместе с этим письмом, и при жизни моей они точно не попадут в ничьи руки. Хотел сжечь, но рука не поднялась. Перечитываю иногда и будто твой голос слышу, и вроде как не умер ты, а живой, вот-вот войдешь ко мне, и начнем с тобой ругаться, как в прежние времена, а после выпьем наливочки и пойдем во двор пострелять да кулаками помахать. Отдыхай, Петр Алексеевич, и да упокоит наконец Господь твою неугомонную душу. Твой друг навеки Архип Закарчук. Свидимся на том берегу.